Чтение 21–й страницы книги ~Евангелие от палача~

не прощу... Хмыкнул сынок сухо, лениво растянул жесткие губы: -- Я здесь
ничего не вытворял. Я родился после войны. -- А папанька твой? Чего фатер
твой здесь насовершал -- знаешь? Это ведь только у нас сын за отца не
отвечает, а у вас еще как отвечает! Фатер твой тоже, скажешь, ни при чем? --
И майн фатер ни при чем, -- тихо ответил зятек и подтянул к глазам злые
проволочки морщин. -- Мой отец был арестован и убит в марте сорок пятого
года. -- Никак коммунист? -- радостно всполохнулся я. * Нет. Слава Богу,
нет... -- Ну, ладно. Пускай. Кто их, мертвых, разберет теперь -- правых и
виноватых. Давай выпьем, сынок, за знакомство. Кличут-то тебя как? Привстал
сынок, поклонился слегка -- воспитанная все ж таки нация -- и сообщил: --
Доктор философии Магнус Тэ Боровитц... Магнуст Борович. В девичестве,
небось, Мордка Борохович. Вот народец, ети их мать! Как хамелеоны, линяют.
-- Ладно, хрен с тобой, Магнуст, давай царапнем височек -- за породнение
городов, за воссоединение семей, за сближение народов. Мы хоть и против
конвергенции, зато -- за конвертируемые... Наливай, Магнуст... АУДИ, ВИДЕ,
СИЛЕ. Плеснул Магнуст в стаканы на палец -- льду всплыть не на чем.
Заграничный калибр. -- Не-ет, сынок, у нас так не водится, мы, дорогой мой
Магнус, так не пьем. Души у нас необозримые, желудки у нас бездонные!
Дайкось пузырек мне... Взял я ухватисто белую лошадку за гладкую спину, как
за холку хватал бывалоче -- лет четыреста назад -- своего гнедого-каурого
опричного уайт хорза, дал шенкелей в деревянные троянские бока, горло сдавил
ему до хрипа, и плеснула по стаканам широкая янтарная струя. До краев, под
обрез. Вот так! Так пить будем! По-нашему! О- о, крепко, усмехнулся Мангуст,
пожал плечами и поднял свой стакан на уровень глаз, и желтый прозрачный
цилиндр, еще не выпитый, еще не взорвавшийся в нем, уже начал предавать его,
ибо магической линзой увеличил, выявил, вывесил ястребиную хищность тяжелого
носа, выдавил из башки рачью буркливость цепких глаз. У него не было
зрачков. Только черная мишень радужницы. Потом выпил всю стаканяру -- без
муки, твердо, неспешно, лишь брезгливо отжимая толстую нижнюю губу. Поставил
стакан на стол не закусил дефицитным апельсинчиком, не запил доброй русской
водой боржомом, не скорчился. Приподнял лишь бровь да ноздрями подергал. И
закурил. Теперь и я могу. Ннно-о, тро-огай, неживая! Пошла, пошла, моя
троянская, скаковая, боевая, вороная, уайт-хорзовая! Ах, кукурузный сок,
самогонный спирт! Бьешь в печенку ты, как под ложечку! Хха-ах! О-о-о! Вошел
уайт-хорз в поворот, вырвался на оголтелый простор моих артерий, кривые
перегоны вен, закоулки капилляров. Гони резвей, лошадка! Звенит колокол
стаканов -- сейчас пойдет второй забег. Что ты, Магнуст, держишь ее под
уздцы?.. -- Уважаемый профессор, вам, наверно. Майя сказал, что мы хотим...
-- Э-э, сынок, дорогой мой Магнуст, так дело не пойдет! Что за церемонии --
"уважаемый профессор"! Мы люди простые, мы этих цирлих-манирлих не признаем!
Таким макаром ты меня еще назовешь "глубокочтимый писатель", "почтенный
президент федерации футбола" или "господин лауреат"! Нет, это не дело! Давай
по-нашему, по-простому! Называй меня "папа" или, по-вашему, лиебер фатер...
* Перестань выламываться, сволочь! -- прошипела синяя от ненависти Майка.
Ах, лазоревые дочечки, голубые девочки Дега! И Магнусту не понравилось ее
поведение -- он ее хлобыстнул взглядом, как палкой. Притихла дочурка. Да,
видать, серьезно у них. -- Отчего нет, Маечка? -- мягко спросил Магнуст. --
Мне это нетрудно. Я могу называть нашего лиебер фатер также господином
полковником, если ему это будет приятно... Молодец дочечка Маечка! Все
растрепала, говниза паршивая. Ну-ну. Но я уже крепко сижу верхом на уайт
хорзе, на их же собственном троянском горбунке, -- все мне сейчас нипочем.
-- Альзо... Итак, мы решили пожениться, дорогой папа, с вашей дочерью и
просим вашего содействия... Вот, е-мое, дожил: в моем доме говорят альзо --
как в кино про гестапо. Де-тант, мать его за ногу! Послушал бы Тихон Иваныч,
вологодский мой Штирлиц, -- вот бы порадовался! Так дело пойдет -- скоро у
меня за столом на идиш резать станут. -- Очень рад за вас, сынок, поздравляю
от души, дай вам Господь всего лучшего, мой хороший. -- Но у нас возникли
трудности... -- А у кого, родимый мой, нету их? У всех трудности. Особенно
на первых порах в браке. Вот запомните, детки, что в Талмуде сказано: "Богу
счастливый брак создать труднее, чем заставить расступиться Красное море".
-- Я начинаю думать, -- неспешно произнес Магнуст, -- что Богу еще труднее
заставить расступиться советскую границу... -- Магнустик, родимый ты мой, а
зачем ей расступаться? Это ведь она для Майки закрыта, а для тебя-то --
ворота распахнутые! Переезжай к нам, мы с Мариночкой вам одну комнатею из
наших двух выделим, прописочку я тебе временную спроворю, и заживем здесь
все вместе, по-родственному, как боги. А там, глядишь, на очередь в
кооператив встанете. А? Ведь хорошо же? Хорошо? А? Магнуст усмехнулся сухо:
-- Вы серьезно? -- Нешто в таких вещах шутят? Брак вообще дело серьезное. Я
лично готов для вас на все. Кабы скелет из тела мог вынуть при жизни -- и
тот бы вам отдал... У меня ж, кроме вас, никого нет... Ну и Мариночка,
утешительница старости моей... Еще при словах о выделении комнаты Марина
тревожно заворошилась в своем углу, заерзала в кресле, задышливо
заволновалась грудью -- ей хотелось сказать слово, закричать, вцепиться
деткам в пасть". Но неведомым промыслом, тайным ходом слабых токов своего
лимфатического умишка догадалась, что ежели откроет рот, сразу проломлю ей
голову. -- Нам не нужен ваш скелет, пользуйтесь им на здоровье, -- заметил
задумчиво Магнуст. -- Нам нужно ваше письменное согласие на брак. -- Все ж
таки бумажные вы души, иностранцы, -- горько посетовал я. -- Вам листок
папира дороже самого святого. Я ведь вам искренне предлагаю -- живите
здесь... -- Спасибо, но нас это не устраивает, -- отрезал Магнуст, а в
Майкиных глазах светилась тоска по сиротской участи. -- Ну что ж, детки
дорогие, -- объявил я. -- В таком случае, как Иисус Христос сказал перед
экзекуцией Понтию Пилату, -- я умываю руки. Мы все помолчали задумчиво, и я
бултыхнул в свой стакан белой лошадки, со вкусом выпил. Глубоко прошло,
горячо, сильно, по селезенке вдарило. Ни одна жилочка на его смуглой роже не
дрогнула, только улыбнулся вежливо: -- Глядя на вас, я готов охотно
поверить, что вы действительно народ особый, ни на кого не похожий... -- И
правильно! И верь! Верь мне! Я не обману! Знаешь, как Россия по латыни
обзывается? Нет? Рутения. Рутения! От рутины. наверно, происходит. А рутина
-- это бессмысленное следование обычаю, традиции, легенде. Мы -- Рутения, мы
-- обычай, легенда. И нет у нас такой традиции -- куда попало на сторону
дочек раздавать... Он покачал головой своей кудрявой, многомудрой,
аидской-гебраидской, набуровил твердой спокойной рукой виски себе в стакан,
не на пальчик -- на ладонь, и, не поморщившись, хлопнул. А во всем остальном
вел себя хорошо, выдержанно. И по спокойствию его, по тому, как тихо вела
себя Майка при нем, знал я чутьем картежника старого, всем своим игроцким
боевым духом угадывал -- не сдана еще колода до конца, козыри еще не все
объявлены. Боевой стос предстоит. Правда, дело у него все равно пустое. Моя
карта всегда будет старше. -- И судьба наших детей, ваших внуков, тоже
безразлична вам? -- спросил лениво Магнуст, даже как-то равнодушно. И я --
сразу вспыхнувшим внутри чувством опасности, сигналом отдаленной тревоги --
почуял: он меня не жалобит и подходцев ко мне не ищет, и не просто
расспрашивает, -- он ведет по какой-то странной тактике пристрелочный
допрос. У него есть план, у него есть цель -- не просто мое письменное
согласие на брак, а нечто большее. Серьезное. И для меня весьма опасное.
Только уловить не мог -- что именно? -- А у вас уже дети есть? -- удивился,
испугался я, весь всполохнулся. -- Нет пока. Бог даст -- будут. -- Вот когда
будут -- тогда поговорим. Хотя я бы тебе, Магнуст, не советовал. На кой они
тебе? Большому человеку, настоящему мужчине, деятелю -- совсем ни к чему
они. Отвлекают, мешают, расстраивают. Мужик с детьми на руках в лидеры ни в
жисть не пробьется. Возьми, к примеру, вашего Адика, Адольфа, я имею в виду
Шикльгрубера, -- проскочил бы он разве в фюреры? Кабы у него пятеро по
лавкам сидели? Никогда... -- Наверное, -- кивнул зятек. -- Или ваш Ленин.
Тот же случай. Майка процедила сквозь зубы: -- Мулы не размножаются --
природа безобразничать не дает. -- Эх, Майка, Майка! -- покачал я сокрушенно
головой. -- Ну зачем же ты такие грубости про святого человека говоришь? И
для России это исторически неправильно -- у товарища Сталина дети были... --
Ага! Вспомни еще про Ивана Грозного и Петра Первого, -- Майка пронзительно
засмеялась. -- Приятно подумать, что у каждого из этих тиранов один ребенок
был изменник, а другого они собственноручно убили... Глупая сучонка, не
тарань мое сердце. Что ты знаешь о них? Что знаешь обо мне? Я ведь не тиран,
я только опричник. Поче-му же мне досталась та же участь-убиенный ребенок и
ребенок-изменник? Магнуст снова спросил: -- Вы считаете, что вам дано право
решать нашу судьбу? Я захохотал от души: -- Экий ты смешной парень! Кто ж
кому права дает? Дают обязанности. А прав -- это кто сколько себе взял,
столько и имеет! Я вслушивался в тишину, в себя, в горение спирта в моих
жилах, я свидетельствовал бурную жизнь химического производства моего
органона. Там было все в порядке. -- Вы никогда ничего не боитесь? -- вдруг
негромко, почти ласково спросил Магнуст, и от ласковой этой проникновенности
с шипением прыснул в крови адреналин, замерло на миг сердце и бешено
сорвалось с ритма, засбоило, сделало проскачку и ударило сразу в намет, и
пожарные системы охлаждения выплеснули через тугие форсунки пор струйки
пота, коротким трезвоном рванула аварийная сигнализация в ушах, а
накопительный резервуар пузыря напряг клапан сфинктера для мгновенного
сброса балластной мочи. Козырь объявлен. Козырь -- пики. Перевернутое черное
сердце. Пики -- страх. "Вы никогда ничего не боитесь? " Я уже слышал этот
вопрос. Я слышал этот голос. Может, не голос, а интонацию. Ласковую,
пугающую до обморока. Кто задавал этот вопрос? Кто? Где? Когда? При каких
обстоятельствах? Господи! Это же мой голос! Это я задавал этот вопрос. Я?
Кому? АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. Разве я могу их всех вспомнить?.. Приподнял голову и
увидел, что Магнуст смотрит мне прямо в глаза. Впервые. Кошмарные черные
кружки мишеней уперлись мне прямо в мозг. Значит, ты поставил на пики,
дорогой зятек? Ну что ж, для тебя же хуже -- я сам люблю крутую, жесткую
игру. В лоб. Тем хуже для тебя. -- Вы никогда ничего не боитесь? -- Ой.
сынок, не понимаю я тебя. Чего ж мне бояться-то? Я ж вот он, весь как на
ладони! Бери меня за рупь за двадцать! Чего ж бояться-то? Он наклонился ко
мне через столик, и глаза его были уже совсем рядом, и неприятно звякнули
все его шаманские цепочки и браслеты, и сказал так тихо, что я один и
услышал, будто губной артикуляцией передал он мне условный сигнал: -- Суда,
например... И я ему так же неслышно ответил: -- Нет такого суда. И судей нет