Сомсика к серванту, шепча: "Только не шумите, успокойте собаку,
пожалуйста, не шумите, мы хотим вам помочь, я хочу вам помочь, успокойте
собаку!.." - улыбаясь и, одновременно, делая серьезное и даже
грустно-сочувственное лицо, на кухне стоял высокий, очень ширококостный,
очень здоровый парень в куртке защитном цвета с большими карманами и
погонами, в джинсах, в полотняной шапке с длинным козырьком, туго
натянутой на буйные рыжеватые кудри. В глаза Елене Валентиновне бросился
густой рыжий пух на вытянутых вперед мощных руках, странно подкрученные
усы, красноватая загорелая кожа... "Успокойте собаку, ее же услышит этот
идиот на лестнице, успокойте собаку, я помогу вам", - повторял парень. В
балконную дверь, открытую настежь, ворвался и стих шум мотора. "Гэбэшник
ваш отвалил", - сказал парень. Ольга бросила на стол большой нож-пилу для
хлеба, который она, оказывается, все это время держала угрожающе в руках,
и впервые за все эти страшные месяцы в голос заревела. "Только тише, ради
Бога, что же вы делаете", - умолял парень. Сомс начал успокаиваться
первым, парень сделал шаг к Елене Валентиновне, взмахнул рукой, адресуясь
к ней, и она увидела в раскрывшемся кармане куртки чуть заслоненную
клапаном рукоятку пистолета. Парень смотрел тревожно, глаза, светло-серые,
чуть светящиеся при тусклой кухонной лампе глаза были снова те самые...
"Вот и прекрасно, и сумасшедшая, и хорошо", - подумала Елена
Валентиновна...
начала по конца, придумал какой-то старинный приятель Сергея Ильича,
легендарная личность, сейчас он уже совсем старик, хотя Сергей Ильич зовет
его Миша, а когда-то - ого, такой был мэн, чекистов метелил, и Сергей
Ильич говорит - это правда... "Хорошо, - сказала Елена Валентиновна, сняла
чайник, налила свежей заварки Ольге и этому странному малому,
спустившемуся с крыши. - Хорошо, а кто же такой, все-таки, сам Сергей
Ильич?" Рыжий парень, которого Оля уже вполне свободно - будто не она
стояла с дрожащим хлебным ножом - называла Геной, все объяснил. Сергей
Ильич Горенштейн - скульптор, художник, график, немного поэт, участник
бульдозерной и всех прочих выставок, решил уехать давно, отказывали ему
уже не то семь, не то восемь раз, в последний же формулировка была
страшная и безнадежная - "Вам отказано окончательно". После этого Сергей
Ильич несколько месяцев метался, потом решился на любую крайность,
собрался идти советоваться со своим Мишей - и тут звонок. Знакомства у
неофициального художника имелись, как у всякого такого люда, в разных
посольствах довольно многочисленные, кое-что из своих безыдейных творений
он и продавал дипломатам... На этот раз звонил знакомый итальянец, спросил
разрешения заехать. В визите таком не было ничего из ряда вон выходящего -
те, кому надо, смотрели на них сквозь пальцы. Чего с этого дурковатого
мазилы возьмешь, пусть перехватит сотню-другую на жизнь у этих идиотов,
меньше вонять будет, а мазня его Третьяковке не нужна... Итальянец
приехал, привез записку от своего коллеги, высланного в двадцать четыре
часа. В записке было все - адрес Елены Валентиновны, краткая история о
наследстве, обещание большой помощи на Западе, если Сергей Ильич
придумает, как выехать туда самому и вывезти Елену Валентиновну. А именно
к Горенштейну, незадачливому секретарю посольства, посоветовал обратиться
этот самый, привезший теперь записку, помощник культурного атташе - в
глазах неумного и глухо провинциального, ни черта так и не понявшего ни в
культуре, ни в жизни страны, где он служил уже не первый год,
жизнелюбивого толстячка Горенштейн был серьезным оппонентом режиму,
способным одержать верх над гэбэ. Этот хромой, весь в седых кудрях, вполне
богемного вида человек казался мирному отцу трех девочек, не
представляющему себе, как можно выйти из дому без галстука, настоящим
представителем русского антитоталитарного подполья, чуть ли не знаменитым
Карлосом, террористом, в общем - исчадием ада. "Это ваш... лаборе... ваше
дело лучше, чем искусство, вы человек... акционе... действовать", -
убеждал он Горенштейна. Сергей Ильич сам удивился - как легко он дал себя
убедить. Собственно, он уже и был готов ко всему. Теперь требовался совет
Миши с учетом новых обстоятельств. То, что Елена Валентиновна жила с
мудрым стариком в одном дворе, окончательно убедило Горенштейна - надо
браться за это дело, случайно таких совпадений не бывает.
"Мам, ну ты просто!.. - возмутилась Ольга. - Он же уже рассказывал, что
ты, как на допросе..." Елена Валентиновна извинилась - действительно,
что-то у нее с памятью. Гена повторил, что Сергей Ильич ему, как отец, а
своего настоящего отца, майора внутренних войск, служащего в
днепропетровской тюрьме, он знать давно не хочет, хотя и благодарен ему за
то, что научил накапливать мышцы, приохотил к спорту, ко всякому мужскому
делу. Теперь Гена - культурист, каратист, перворазрядник чуть ли не по
всем видам, а в духовном смысле ему, конечно, ближе всех Сергей Ильич,
хотя сам Гена не такой, конечно, интеллигентный, а взгляды имеет попроще и
пожестче. В Москве он не прижился, подрабатывал где и чем придется,
большею частью - в массовках, изображая почти всегда немецкого солдата,
умывающегося у колодца голым по пояс - торс сделал бы честь любому рыцарю
СС. От любого упоминания об окружающей действительности Гена шипел, как
раскаленная сковорода от плевка, при упоминании же о Штатах весь наливался
умилением, носил с собою страничку из "Плейбоя" - рекламу "Кемела", на
которой позировал мужик - копия Гены, а отчасти и Сергея Ильича, как ни
странно, только помоложе... Если все удастся, свое место там Гена выбрал
твердо: бодигардом к какому-нибудь богатенькому, подкопить немного, потом
открыть бар где-нибудь в хорошем климате, самому в нем петь под гитару
блатные песни - от любителей отбою не будет... Еще в деле должна была
участвовать жена Сергея Ильича Валечка, девка серьезная, хоть и балеринка,
готова куда и на что угодно, ловкая, тренированная - по профессии,
преданная Сергею Ильичу, сообразительная... "В общем, все уже готово,
завтра начинаем, - сказал Гена, - теперь главное, чтобы до начала не
сорвалось..." Ольга встрепенулась - до этого будто задремала под сказочные
картинки, которые без особенных литературных красот, но вдохновенно
расписывал Гена - пошла в прихожую, глянула в глазок. Очередной дежурный
Хромченко или Ивахненко мирно дремал, привалившись к стене. "А это вам,
Елена Валентиновна, - Гена достал блочок каких-то голубых таблеток, - это
Сергей Ильич велел передать, а ему итальянец дал - для спокойного сна и
укрепления нервов..." Он встал, перехватил взгляд Елены Валентиновны на
оттопыривающийся карман: "А, это газовый, на всякий случай, а в деле
пригодится, я его в прошлом году в Риге у одного морячка купил..." Вышел
на балкон - было уже совсем темно, деревья вокруг дома заслоняли балкон
снизу, можно было не опасаться. "А вас аккуратно возьмем, уже сделали
специальную корзинку", - сказал Гена, уцепился за свешивающуюся с крыши
веревку и мгновенно вознесся - без всякого напряжения пару раз
перехватился руками, и готово.
что-то прошуршало едва слышно, удаляясь. "Наше счастье, что последний
этаж, - сказала Ольга, - а ты все переживала, что не обменяемся никогда
из-за этого. Видишь, может, скоро и обменяемся..." "Наверное, он выйдет
через соседний подъезд, - наконец сообразила Елена Валентиновна. - Я и не
знала, что по чердаку так можно пройти..." Ольга засмеялась: "А как бы он
иначе вошел - мимо топтуна по лестнице? Тогда и по веревке лезть смысла не
было бы... Ложись спать, мамочка, отдохни перед завтрашним..."
услышала, как роется в лекарствах Оля. "Спи, мамочка, я тоже хочу это
принять, если можно..." И не находя сил открыть будто склеившиеся от
снотворного веки, Елена Валентиновна заплакала - от страха и жалости к
дочке, к себе, ко всем этим людям, похожим на полураздавленных лягушек,
выбирающихся из-под бетонной плиты - видела когда-то такое на стройке... И
Оля плакала, сидя рядом с ней на постели, тыкаясь лицом в материну подушку
- и без того уже мокрую. И в радужных кругах от слез проплыли перед
глазами Елены Валентиновны те глаза - светящиеся серые глаза Дато,
блуждающие уже почти год после смерти бедного грузина по разным лицам и
никак не покидающие ее, и который уже раз она взмолилась, чтобы погасли
наконец эти улики ее болезни.
железнодорожный запах, перекликались чехи и болгары, нагруженные
электроприборами, жалась к перепуганной руководительнице туристская группа
из Перми, и сентиментальные одесские дамы растроганно смотрели на таки что
красивую - то красивую пару, идущую к спальному мягкому вагону варненского
поезда. Высокий рыжеволосый красавец с пышными усами вел под руку очень
юную, на последнем месяце беременности жену, впереди быстро катил свою
тележку носильщик, - огромная, прочно обвязанная коробка от цветного
телевизора, два гигантских и очень красивых кожаных чемодана, длинная
нейлоновая сумка... Две минуты переговоров с проводницей, быстро
мелькнувшая красненькая десятка - и вот уже счастливый муж и будущий отец
вместе с носильщиком умещают в нерабочем тамбуре телевизор. "Мы ж не
заграницу, потом заберем, а в купе же тесно, девушка, ну, пойдите же
навстречу!.." Вот уже и чемодан в купе, и сумка - а вот и поехали! Ну,
Москва!.. Все. Будь здоров, Анатолий Иванович. Поздно врываешься ты в
знакомую квартиру, поздно соображаешь выглянуть на балкон, увидеть будто
бы впопыхах забытую веревку, свесившуюся с крыши, и уж совсем зря так
рассчитываешь на свою тренированность - вместо того, чтобы забраться на
чердак через подъезд, да расследовать на месте толком все удивительные
обстоятельства, ловишь ты соблазнительно покачивающийся конец веревки,
дергаешь, проверяя прочность, ставишь ноги на перила, подтягиваешься,
перехватывая руками - неужто эта девчонка и эта старая развалина, эта
очкастая старая манда так ушли?! - еще раз подтягиваешься... и будь
здоров, бедный грустноглазый Анатолий Иванович! Сэкономишь минуту, как
говорится... Прочно закреплен на чердаке конец веревки, но как раз там,
где ложится она на край огораживающего плоскую крышу бордюра, подложил
Гена, по совету хитроумного старца, опытном истребители коллег и
предшественников Анатолия Ивановича, неугомонного астматика из соседнего
Прозоров Александр
Василенко Иван
Каргалов Вадим
Каменистый Артем
Акунин Борис
Распопов Дмитрий