Гигантские валы эти, казалось, были одушевленными существами... С ревом
мчась мимо "Улисса", огромный вал неожиданно делая рывок в сторону и
опускался на палубу корабля, разбивая вдребезги то одну шлюпку, то другую.
За какой-то час от вельбота, разъездного катера и двух моторных баркасов
остались одни щепки, тотчас пропавшие в кипящем котле. Спасательные плоты
Карлея сорвало и смыло за борт, туда же отправились и четыре бальзовых
плота.
Но особенно досталось кормовой чаети крейсера. В самый разгар шторма
раздалась серия мощных взрывов. Корма корабля чуть не выпрыгнула из воды.
Точно лесной пожар, в кормовых кубриках распространилась паника; на юте
почти все лампы освещения были разбиты или выведены из строя. Заглушая
ропот, по темным кубрикам понеслись вопли: "Нас торпедировали!", "Мины!",
"Корабль тонет!" Эти вопли точно гальванизировали измученных, израненных
людей - даже тех, кто, укачавшись, лежал в разной степени прострации.
Толпа ринулась к дверям и люкам, но из-за лютой стужи их невозможно было
открыть. Тут и там вспыхивали автоматические аккумуляторные лампы;
тусклые, подобно тлеющим булавочным головкам, они выхватывали из тьмы
бледные как смерть, осунувшиеся, с запавшими глазами, искаженные страхом
лица. Еще минута, и случилось бы непоправимое. Но тут среди бедлама
раздался грубый, насмешливый голос Ральстона; по распоряжению командира
корабля его освободили еще накануне около девяти часов. Карцер находился в
форпике, в самом носу корабля, и при встречной волне оставлять там
человека было опасно. Но, даже получив приказ командира, Гастингс выполнил
его с величайшей неохотой.
- Это же глубинные бомбы взорвались! Слышите, идиоты безмозглые? Наши
собственные глубинные бомбы!
Не столько слова, сколько ядовитая, убийственная насмешливость тона - вот
что прекратило панику, остановило обезумевших людей.
- Говорят вам, это глубинные бомбы! Их, верно, за борт смыло.
Ральстон оказался прав. Сорванная шальной волной, за борт упала целая
серия глубинных бомб. По чьему-то недосмотру взрыватели были установлены
на малую глубину. Очевидно, бомбы были подготовлены к сбрасыванию при
появлении в Скапа-Флоу мини-лодки и взорвались под самым днищем корабля.
Однако, судя по всему, повреждения были незначительными.
Тем, кто находился в носовом кубрике, приходилось хуже остальных. Ломаной
мебели и утвари тут было еще больше, а укачались чуть ли не все. Здесь не
было вызывающих насмешку зеленых лиц, какие увидишь у страдающих морской
болезнью пассажиров плавающего по Ла-Маншу парохода. Здесь люди корчились
в конвульсиях, исходили кровавой рвотой; шутка ли сказать, нос корабля то
поднимался на девять, двенадцать, а то и пятнадцать метров, то
стремительно опускался вниз с этой высоты. И так продолжалось до
бесконечности. В довершение всего, случилась новая беда. Оставаться в
носовом кубрике стало невозможно.
Впереди канатного ящика, к которому примыкал кубрик, находилась
аккумуляторная. В ней размещалось и при надобности заряжалось не меньше
сотни разного типа аккумуляторов, начиная от тяжелых свинцово-кислотных
батарей весом свыше пятидесяти килограммов и кончая крохотными
никеле-кадмиевыми элементами, что использовались для аварийного освещения.
Тут же хранились керамические банки с готовым раствором и огромные
стеклянные бутыли с неразведенной серной кислотой. Эти бутыли находились
тут на постоянном хранении; в штормовую погоду их накрепко принайтовывали.
Никто не знал, как все произошло. Скорее всего, выплеснувшаяся из-за
жестокой килевой качки из аккумуляторов кислота разъела крепления. Один
аккумулятор, видно, сорвался с места и разбил другой, третий... затем
дошла очередь до банок и бутылей, в результате чего в аккумуляторной, к
счастью, облицованной кислотоупорным материалом, образовалась лужа серной
кислоты глубиной пять-шесть дюймов.
Молодой торпедист, открыв во время обхода дверь в аккумуляторное
отделение, увидел, что там плещется кислота, и до смерти перепугался.
Вспомнив, что каустическая сода нейтрализует серную кислоту, он высыпал в
аккумуляторную целый сорокафунтовый картон каустика. Теперь бедняга лежал
в лазарете: ему выжгло глаза. Пары кислоты заполнили шпилевое отделение, и
войти туда без кислородной маски было невозможно. Медленно, но верно
ядовитые пары просачивались в кубрик. В довершение всего, сквозь
разорванные переговорные трубы и поврежденные листы палубы из шпилевого
проникали сотни галлонов соленой морской воды. В воздухе уже попахивало
хлором. Обвязавшись концом, Хартли с двумя моряками попытались было
заделать зияющие отверстия. Но на полубак по-прежнему обрушивались
огромные волны. Не прошло и минуты, как троих смельчаков чуть живых унесли
прочь.
В нижних помещениях царил поистине кавардак. Если находящимся там угрожала
опасность быть искалеченными и уделом их были мучительные приступы морской
болезни, то на ходовом мостике, где была горстка моряков-офицеров и
рядовых, царил сущий ад. Причем не тот, о котором повествуется в Библии,
но ад в представлении наших далеких североевропейских предков -
язычников-викингов, датчан, ютов - ад Беовульфа с озерами, где кишат
жуткие чудища, ад, где царит вечный холод.
Правда, термометр показывал всего тридцать градусов по Цельсию. Известно,
что люди живут и даже работают при гораздо более низких температурах.
Однако менее известен факт, который люди едва ли сознают в полной мере, -
факт, что при минусовых температурах усиление скорости ветра на один узел
эквивалентно понижению температуры на один градус. Не однажды, а несколько
раз в ту ночь анемометр, под конец вышедший из строя, регистрировал
скорость ветра в сто двадцать пять узлов. Под таким напором штаги рвались
как нитки, а дымовые трубы чуть не унесло прочь. Закоченевшие, точно
парализованные люди, находившиеся на мостике, испытывали мороз градусов
шестьдесят по Цельсию.
Каждые пять минут люди уходили с мостика в командирскую рубку: дольше
выдержать было невозможно. Правда, вахту на ходовом мостике несли лишь для
порядка, о том, чтобы смотреть вперед, не было и речи. Колючим инеем
залепило бы веки, частицами льда выбило бы глаза. Диски Кента по-прежнему
вращались с огромной скоростью, но проку от них не было никакого:
песчинками, которыми была посыпана палуба, стекла расцарапало до такой
степени, что они стали матовыми.
Ночь была не слишком темной. Можно было наблюдать небо в направлении
траверза и кормы. Иногда в просветах возникало усыпанное звездами синее
небо, но мгновение спустя просветы эти закрывали мчащиеся стремглав рваные
тучи. По бортам и по корме море казалось черным бархатом, отделанным
белыми кружевами. Не было ни вчерашних стройных валов, двигавшихся
чередой, ни нарядных белоснежных гребней. Повсюду, куда ни глянь, могучие
водяные горы. Сталкиваясь между собой, они расходились в разные стороны,
но затем устремлялись на юг. Некоторые из этих движущихся хребтов (не
верилось, что это волны), величиной с коттедж, казались лилипутами по
сравнению с иными великанами, высотой в двадцать - двадцать пять метров,
вздымавшимися в поднебесье, заслоняя собой горизонт... Как заметил
Капковый мальчик, самое лучшее - это сделать вид, что не замечаешь этих
исполинов. В большинстве своем волны проходили мимо, не причиняя кораблю
вреда, но иногда обрушивали свои гребни на мостик, окатывая с головы до
ног вахтенного офицера. Беднягу тотчас сменяли, иначе минуту спустя он
превратился бы в глыбу льда.
Как это ни невероятно, "Улисс" остался цел и невредим. Но поскольку моряки
не видели, что происходит прямо по курсу, у каждого в душе жила тревога.
Что-то случится минуту спустя? Пронесется ли следующий вал мимо или же
низринет их в пучину? Мысль эта ни на секунду не покидала моряков,
ожидание стало еще тревожней. Оттого, что никто не видел, как "Улисс"
карабкается по склону гигантской волны, а затем устремляется вниз,
напряжение росло. Лишь по силе вибрации корпуса да по головокружительной
скорости такого спуска можно было судить о размерах водяной горы. Шум волн
тонул в адской какофонии ветра, дико завывавшего в мачтах и штагах.
Около двух часов ночи, сразу после того, как прозвучали разрывы глубинных
бомб, несколько старших офицеров "Улисса" устроили своего рода бунт.
Разбуженный грохотом, измученный, дрожащий от стужи командир корабля,
всего час назад по настоянию старпома отправившийся в каюту, поднялся на
мостик. Там его встретили старший офицер и коммандер Уэстклифф. Преградив
Вэллери дорогу, они вежливо препроводили его в командирскую рубку. Открыв
дверь, Тэрнер включил свет. Вэллери был скорее изумлен, чем разгневан.
- Это еще что такое? - спросил он властно.
- Бунт, - жизнерадостно прогудел Тэрнер. Лицо его, израненное осколками
льда, было запачкано кровью. - Бунт в открытом море - так это, очевидно,
называется. Правильно, адмирал?
- Совершенно верно, - кивнул Тиндалл. Вздрогнув, Вэллери оглянулся.
Адмирал вытянулся на койке, сложив руки, точно покойник.
- Я не вправе указывать командиру на его корабле. Но я сделаю вид, что
ничего не заметил, - проговорил адмирал и в изнеможении откинулся назад.
Никому даже в голову не пришло, что адмирал и не думал притворяться.
Вэллери промолчал. С серым, осунувшимся лицом и воспаленными глазами он
стоял, стискивая поручни. Когда старший офицер взглянул на командира, его
точно ножом кольнуло. Он заговорил необыкновенно тихо и серьезно. Это не
было похоже на Тэрнера, и Вэллери весь превратился в слух.
- Сэр, в такую ночь военному тут делать нечего. Опаснее нынешней бури
противника не существует. Вы согласны?
Вэллери молча кивнул.
- Тут нужен опытный моряк. При всем к вам уважении позвольте мне заявить,
что никто из нас в этом смысле не чета Кэррингтону. Это моряк высшей пробы.
- Очень любезно с вашей стороны, что вы не позабыли и себя, - пробормотал
Вэллери. - Только напрасно вы скромничаете, старпом.
- Всю ночь на мостике будет находиться первый офицер. Кроме него,
Уэстклифф. И я.
- Я тоже, - проворчал Тиндалл. - Но сейчас я сосну. - Вид у адмирала был
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Лукин Евгений
Орлов Алекс
Распопов Дмитрий