Чтение 21–й страницы книги ~Двойник китайского императора~

купеческом районе Аренда, где жили татары, и квартал у них тоже именовался
махалля -- на узбекский манер, он даже помнил его название, оставшееся от
прошлой жизни, -- Захид-хазрат. По вечерам он ходил гулять в парк с очень
милым названием -- "Тополя".

Пулат вслушивается в шелест высоких серебристых тополей, высаженных
вдоль арыка, и шум деревьев напоминает ему парк в далеком Оренбурге,
окраинами уходящий в великую казахскую степь.

Бегущая ночная вода притягивает сигаретный дым, и он стелется над
арыком, как бы пытаясь бежать с ним взапуски, но силы неравны, и сток, как
промокашка, вбирает табачный дым. Пустые скамейки наталкивают его на
приятное размышление, приходит на память строка из песни, тоже давней, из
студенческой жизни: "Ночь -- время влюбленных", и он улыбается, подумав, что
вряд ли в такую удивительную ночь пустуют скамейки в Замоскворечье, если,
конечно, они сохранились, или в Оренбурге, на Аренде, где он некогда жил.
Сейчас они принадлежат влюбленным. Он знает, что почти за каждым глухим
дувалом в доме есть юноша и девушка в возрасте Ромео и Джульетты, но
скамейки будут пустовать даже по ранней весне, когда розово и дурманяще
цветет миндаль и стоят, словно в снегу, благоухая, яблоневые сады, потому
что тут другие традиции, нравы, обычаи, и вряд ли здесь наткнешься на
влюбленных, встречающих рассвет. И ему вспоминается Миассар, назвавшая его
редкие наезды в Дом культуры ухаживанием. "Опять райком виноват?" -- шутя
подумал Махмудов и быстро поднялся; уходить от арыка не хотелось.

"Странная ночь, сна ни в одном глазу, хотя какой тяжелый выдался день,
-- рассуждает Пулат, медленно возвращаясь домой. -- Далеко забрел, обошел
чуть ли не всю махаллю, раньше точно так же в Замоскворечье или в Оренбурге
обходил квартал с трещоткой общественный сторож. Вот и я сегодня оберегаю
ночной покой своих односельчан. Впрочем, охранять их покой днем и ночью и
есть моя обязанность", -- выплывает откуда-то строгая мысль.

Пулат продолжает удивляться неожиданной бодрости -- спать ему
действительно не хочется, хотя ночь накануне спал тяжело, мучил его один и
тот же сон. Будто идет он по своему любимому Красному мосту, спешит с
цветами, а на другом берегу дожидается его Миассар, машет рукой, торопит.
Как только он одолевал половину пролета, мост вдруг под ним рушился, и он
летел в желтые воды бурлящего Карасу. Все это он видел как бы в
замедленном кино, видел и перекошенное от страха лицо, и откинутую руку, и
отлетевший букет и даже слышал свой испуганный крик, вмиг заполнивший
ужасом глубокое и гулкое ущелье и отозвавшийся эхом в горах. Он просыпался
в холодном поту, ничего не понимая, пытался стряхнуть мучившее видение, но
тут же снова проваливался в тревожный сон и снова и снова спешил навстречу
Миассар, заступая на рушившийся под ним мост. Лишь на рассвете ему удалось
забыться и уснуть без сновидений.

Подходя к дому, он вспомнил, что, хотя и гулял часа два по ночной
махалле, не встретил ни патрульного мотоцикла, ни просто милиционера,
делающего обход. А ведь Халтаев уверял, что район после ареста Раимбаева
тщательно охраняется милицией днем и ночью. Правда, неделю назад после
обеда он видел двоих ребят из милиции в штатском, обходивших квартал... И
мысли его переключаются на новую проблему.

Он знает, да и кто этого не знает, в столице и в областях работают
следственные группы из Прокуратуры СССР, трясут подпольных миллионеров,
наживших состояние на хлопке, каракуле, анаше, финансовых и хозяйственных
махинациях, на взятках и должностных преступлениях.

Тревожное время, многие большие люди спят неспокойно, не знают, с какой
стороны подступит беда, откуда ее ждать. Выясняется, что организованная
преступность в стране гораздо раньше прокуратуры узнала о подпольных
миллионерах в Средней Азии и Казахстане, и потянулись в жаркие края банды
жестоких и хладнокровных убийц. Свои налеты с помощью местных осведомителей
из среды уголовников и людей из органов правопорядка, как кощунственно это
ни звучит, они готовили долго и основательно, спешить им было некуда, куш за
одну операцию поражал воображение даже таких людей.

Месяцами они изучали повадки, привычки подпольного миллионера,
распорядок дня его, семьи, соседей, заводили досье с множеством фотографий,
сделанных скрытой камерой, фоторужьем; тщательности подготовки, наверное,
позавидовали бы и итальянские мафиози. Зачастую приходили в милицейской
форме, имея на руках поддельное постановление на обыск, держались солидно,
без суеты, профессионально.

Сегодня обнаруживается, что многих владельцев тайно нажитых миллионов
успели выпотрошить налетчики, и что удивительно -- никто из них не
пожаловался властям на ночной разбой, хотя не всегда приходили с
постановлением, даже поддельным. Хорошо изучили не только быт, но и
психологию миллионеров, знали, что они жаловаться не станут. Четыре года
прошло, как начались так называемые "хлопковые" дела, сумму хищения
установили быстро и точно -- превышала она четыре миллиарда рублей, а вот с
возвратом ее народу дело продвигалось туго -- не вернули и четвертой части.
Оттого и спешили следственные группы, но не дремал и преступный мир; он
легко не уступал того, что считал своим, он тоже торопился, и жестокость его
не имела предела.

Знал Пулат о таких делах и от Халтаева, державшего нос по ветру, но
больше всего поразила его история с Раимбаевым.

Раимбаева, бывшего председателя большого колхоза, по распоряжению
обкома перевели к ним из соседнего района на руководящую должность в
райисполкоме -- вероятно, готовился трамплин для очередного взлета.
Энергичный, хваткий человек, депутат, не по годам обласкан и знаменит;
чувствовалось, что у него есть поддержка в верхах. И года не успел
проработать Раимбаев в райисполкоме, как вызвали его работники следственной
группы Прокуратуры СССР и с фактами в руках потребовали вернуть деньги, что
неправедно нажил он, будучи председателем колхоза, и сумму указали, какую
следует сдать. Долго отпирался Раимбаев, уверял, что нет денег, но после
очных ставок с бухгалтером колхоза, директором хлопкозавода задрал рубашку и
показал следователю живот, где в двух местах словно горячий утюг приложили.
Оказывается, так оно и есть, и Раимбаев рассказал обо всем.

Как-то поздно ночью раздался звонок у глухих ворот -- время уборочное,
начальство во время хлопковой кампании иногда до утра заседает в штабах, и
Раимбаев без опаски открыл дверь, думал, гости нагрянули. Человек он не
робкого десятка, молодой, и сорока еще нет, да и во дворе имел двух
сторожевых овчарок, но почему-то не обратил внимания, что не залаяли они.

"Гости", человек семь в милицейской форме, в высоких чинах, один седой,
вальяжный, в полковничьих погонах, поздоровались и сказали, что они к нему
за помощью. Ничего не подозревающий Раимбаев пригласил ночных визитеров в
дом. Как только вошли, седовласый предъявил постановление на обыск и велел
капитану доставить понятых. Все делалось четко, основательно, без суеты,
твердо, но вежливо, по закону. Лейтенант начал вести протокол допроса, а
капитан, введя двоих понятых, тихо усевшихся в сторонке, стал тщательно
записывать изымаемое, то и дело справляясь у полковника, как правильно
записать ту или иную вещь. Все, что отыскали в доме, а нашли немало,
пришедших, видимо, не устраивало. Полковник, достав папку, зачитывал
какие-то документы и требовал вернуть государству астрономическую сумму. Но
Раимбаев, человек тертый, был уверен: как только его увезут, жена, сидевшая
рядом с понятыми, свяжется с родней в области, и все уладится, и не на
таких бравых полковников находили управу. Судя по национальному составу,
работники были местные, свои, областные или из Ташкента, главное, не из
Прокуратуры СССР, поэтому следовало переждать, -- так решил Раимбаев.

Налетчики, видимо, рассчитывали, что хозяин дома испугается и отдаст
все сразу, но через два часа стало ясно, что с деньгами и золотом он
добровольно не расстанется, и тут они сбросили маски -- время торопило их.
Жена у него была беременна. Они раздели догола жену, завязали ей рот,
связали руки, ноги, бросили на ковер и воткнули между ног большой
электрический кипятильник для белья, сказав:

-- Начнем с тебя, не отдашь -- подключим жену к сети.

Сорвали с него рубашку, завязали руки, ноги, кинули на диван и
поставили на живот электрический утюг. Тут-то он понял, что имеет дело с
бандитами и что эти люди не шутят. Отдал он им все. Выложил деньги, но
никому о налете не рассказал, месяц лежал дома, лечился от ожогов; только
когда через полгода забрали его московские следователи, тогда и выплыла
страшная история наружу. Вот из-за нее и распорядился Халтаев, чтобы их
район тщательнее охраняла милиция.

Поравнявшись с усадьбой Халтаева, Пулат невольно остановился и обратил
внимание, что дом начальника милиции напоминал неприступную крепость; не
хватало на высоком дувале лишь колючей проволоки в три ряда с высоким
напряжением да сторожевой вышки с автоматчиком.

Вернувшись домой, он еще долго бесцельно ходил по двору, хотел войти в
дом, чтобы взять и просмотреть кое-какие бумаги, но побоялся потревожить
сон жены -- Миассар спала чутко. Забрел на летнюю кухню и на газовой плите
вскипятил чайник; заварив чай, перебрался на айван, где Миассар постелила
ему, как и обещала.

"Что со мной происходит сегодня, вечер воспоминаний устроил ни с того
ни с сего", -- усмехнулся Пулат, примерно через час обнаружив, что чайник
опустел. Но мысли то и дело непроизвольно возвращались в прошлое.

Вспомнились ему детдома, где он воспитывался с малых лет, выпало их на
его долю четыре. Отчетливо он помнил лишь последний, даже не детдом, а
сельский интернат, где закончил десятилетку. Мало кому из детдомовцев в те
годы удавалось получить среднее образование, путь был один -- после
семилетки в "ремеслуху". Его с детства отличала фанатичная тяга к знаниям,
книгам, эту тягу мог не заметить только равнодушный, но ему везло на хороших
людей, потому и избежал "ремеслухи", а помогать таким детям в те времена
было небезопасно.

Его отца репрессировали в тридцать пятом, но совсем не так, как многих;
он, наверное, действительно был врагом нового порядка, хотя теперь
установить степень вины трудно. Отец его служил главным сборщиком налогов у
последнего эмира бухарского Саида Алимхана и с приходом в край советской
власти, конечно, потерял много. Когда возникло басмаческое движение, если он