Чтение 21–й страницы книги ~Горение~

- Он сейчас в Варшаве? - не отвечая Гуровской, продолжал Глазов.

- Да.

- Его имя?

- Я назвала вам себя - этого достаточно.

- Владимир Ноттен его зовут, разве нет? - тихо сказал Глазов.

- Да, - так же тихо ответила Гуровская, ощутив внезапно безразличную
усталость.

- Я что-то читал... Погодите, это он недавно опубликовал в "Утре"
рассказ о маленьком мальчике-сироте, о его страдании у чужих и о
самоубийстве?

- Да.

"Господи, - с ужасом вдруг пронеслось в голове Гуровской, - зачем я
начала все это?! Они же сомнут меня и уничтожат! Не смогу я ни Влодеку
помочь, ни себе, ни нашим - это же все бред какой-то! Надо встать и уйти,
сейчас же уйти!"

Впившись глазами в лицо женщины, словно ощущая все, что происходило
сейчас с нею, Глазов тихо сказал - будто выдохнул:

- Мы подружимся с вами, Елена Казимировна, подружимся...

В дверь постучали.

- Я занят, - негромко сказал Глазов, но дверь все же открылась, и в
кабинетик проскользнул Шевяков.

- Не помешаю, Глеб Витальевич? - спросил он и учтиво поклонился
Гуровской.

- Коли пришли - садитесь, - поморщился Глазов. - Это мой помощник, -
пояснил он Елене Казимировне снисходительно, - Владимир Иванович его
зовут, милый и добрый человек.

- Спасибо за аттестацию, - кротко улыбнулся Шевяков. - Так вот, Елена
Казимировна, я, чтоб не затягивать беседу, - вы потом с Глебом
Витальевичем все мелочи-то обсудите, - хочу о главном... Вы - к нам, мы -
к вам, сразу, как говорится, друг к дружке. Ноттену мы поможем, обяза...

Гуровская перебила его:

- У вас принято подслушивать?

- Нет, нет, это у нас запрещено категорически, - нахмурился Шевяков. -
Это - категорически! Имя Владимира Карловича Ноттена мне известно не
первый месяц - нервен, как всякий талант, нервен; что одному скажет, что
другому, а ведь к нам все сходится, к нам, Елена Казимировна. Вы только
ему, спаси господь, не вздумайте чего-либо открыть - потеряете навеки.
Наоборот, как это у товарищей эсеров: "В борьбе обретешь ты право свое!"
Вы продолжайте быть его единомышленником, иначе горько ему станет, горько
до полнейшей безысходности. И чтобы легче обоим было, а особенно, Елена
Казимировна, вам, мы поможем поставить на вашей квартире подпольную
типографию.

- Какую типографию? - удивилась Гуровская. - Я ничего не понимаю... Я
могу помогать в ином: я сдружилась в Берлине с Розой Люксембург, с Тышкой,
Барским; Дзержинского по Варшаве знала...

- Это мы прочитали, - продолжал Шевяков, словно бы не слыша Гуровской.
- Вы про это обстоятельнее, так сказать, изложите и адреса напишите.
Дзержинских завтра навестите. А сейчас давайте про типографию подумаем.
Согласитесь оборудовать хорошую типографию, где можно печатать горькие
рассказы Ноттена, которые цензорский комитет не утверждает? Или -
поостережетесь?

- Я ничего не понимаю, - повторила Гуровская, но в ее вопросе было
искреннее желание понять, и Шевяков ощутил это быстрее Глазова, и Глазов
поразился тому, как мужлан быстро и легко загнал в угол интеллигентную
девицу, с которой он бы наверняка возился не один час, прежде чем решился
на такое о т к р ы т о е и я с н о е, и ощутил не просто к Шевякову
ненависть - за то, п р о ш л о е, но и зависть профессионала...

Когда Гуровская ушла, Глазов заметил Шевякову:

- Красиво сработали, слов нет, только зря связями Дзержинского
пренебрегли - я б поспрошал куда как подробнее: искать ведь его нам...

- Чего искать-то? - ухмыльнулся Шевяков. - Он если не к брату или
сестрице, так на типографию сам подлетит, словно бабочка, так сказать, на
огонь. У родичей - Гуровская поджидает, а в типографии - Ноттен рассказики
штампует, куда ж ему, лапушке, деться?

"Милостивый государь Николай Кондратьевич!

Фотографии, присланные во вверенное мне отделение, долженствующие
изображать портреты бежавших ссыльных поселенцев Дзержинского и
Сладкопевцева, не могут быть использованы в розыскной работе, поскольку
качество их (желтизна, потеки, размытость) лишает возможности запомнить
основные, характеристические черты и, наоборот, могут привести к досадным
недоразумениям, когда преступники проходили безнаказанно, а уважаемых
господ задерживали и подвергали обыску (см.

циркулярное письмо ј9429). Сблаговолите дать указание, Николай
Кондратьевич, соответствующему делопроизводству, отправить расширенный
словесный портрет, ибо в присланном о Дзержинском сказано лишь то, что он
"с мягкими усами и вызывающей наружностью", в то время как циркуляр,
разосланный после его предыдущего побега, указывал на родинку с левой
стороны подбородка. Тот ли это Дзержинский или какой новый, в разосланном
циркуляре не указано.

В ожидании дальнейших распоряжений, Вашего Высокоблагородия покорнейший
слуга поручик Д. Повертаев"

Гудок был пронзительный и до того жалостливый, что Дзержинский
проснулся.

Сладкопевцев стоял возле окна, высунувшись по пояс. Пахло углем, гарью
и жженой травою.

- Что случилось? - спросил Дзержинский.

- Не знаю. Жандармы бегали.

- Много?

- Человек десять. Это Орша. Мы вместо пятнадцати минут стоим сорок. Я
давно не сплю.

- Почему меня не разбудил?

- А какой смысл? Денег нет, бежать некуда - это не Сибирь.

- Тише.

- Они храпят. Слышишь, как заливаются?

Дзержинский спустился со своей полки, оделся, отворил дверь
(по-тюремному - осторожно) и проскользнул в коридор.

Проводники стояли на платформе, курили в кулак, молча смотрели в голову
состава, иногда поднимаясь на носки.

- Кого поймали? - спросил Дзержинский.

Проводники вздрогнули: Дзержинский подошел неслышно, стоял в темноте
дверного проема, не освещенный трепыхающимся светом фонаря.

- Не извольте тревожиться, ваш сиясь. Скоро поедем.

- А что случилось?

- Да вы отдыхайте, отдыхайте...

Второй проводник, тот, что поменьше ростом, посуше в плечах, зло
поморщился:

- Бузу затеяли артельные, что насыпь новую сыпят. Рвань поганая,
мужичье темное...

Дзержинский спрыгнул на перрон, вдохнул прогорклый вокзальный воздух.

- Скоро разгонят, - продолжал угодничать маленький проводник. - Если б
днем, стрелять можно, а так опасаются пассажиров тревожить. Уговаривают.

Дзержинский поежился зябко, спросил, где буфет. Маленький проводник
предложил сбегать, но пассажир отрицательно покачал головой:

- Я люблю ночные буфеты. Без меня не уедете?

- Никак нет, ваш сиясь, - ответил маленький и, легко вспрыгнув наверх,
достал красную слюду, укрепил ее на фонаре и пояснил: - Не извольте
тревожиться, мы сигнал укрепили, значит, для вас три раза гудочек будет
или я добегу.

- Хорошо.

Дзержинский по привычке хотел было огладить усы, но руку даже не
поднял, контролировал себя отменно: будучи связанными с охранкой,
проводники международного состава сразу б могли приметить, что пассажир не
привык к своей бритой, актерской внешности.

Он пошел вдоль перрона в голову состава, туда, где метались быстрые
тени и чем ближе, тем явственнее слышались приглушенные голоса многих
людей, шарканье подошв и тихие, но свирепые выкрики жандармских команд.

Чем ближе шел к голове состава Дзержинский, тем явственнее он слышал,
как кто-то, видно молодой еще, повторял надрывно:

- Мы добром просим, добром просим мы! Мы просим подобру - детей кормить
не можем, у нас хлеба нет, мы просим добром хозяев! Мы по-доброму бьем
челом!

Правду я говорю, люди?

Толпа отвечала неразборчиво - тяжким общим выдохом.

"На Руси так всегда было, - подумал Дзержинский, - кто-то один, кому
вверяли свои надежды, требовал, другие - ждали молча. Впрочем, когда
требовал Кромвель, британцы тоже хранили тишину".

- Правее тесни, тесни правее! - слышался хриплый, тихий п е р е г о в о
р.

"Жандармы, - понял Дзержинский. - Не хотят "тревожить" пассажиров
стрельбой, мерзавцы, просто теснят народ, силой теснят, чтобы освободить
путь".

- Пропустите поезд, который раз говорю! Потом соберемся кругом и все
по-нашему, по-православному решим. Верно я говорю, господин офицер?

- Верно, господин управляющий, верно! Правее берите, ребята, правее! -
командовал офицер.