принижать значение национальных писателей: гений Салтыкова-Щедрина или
Рабле никому и никогда не позволит сделать этого. Когда я, рожденный в
России, читаю Щедрина, я испытываю великое счастье, прикасаясь к
трагической сатире, которая сплошь и рядом переходит в мистическое
прозрение гения. Иностранец читает Щедрина как энциклопедию - со стороны.
ворочает не махинами национальных характеров - он пишет мужчину и женщину.
Каждый его роман вроде бы можно пересказать в нескольких фразах: "Прощай,
оружие!" - мужчина любит женщину, но она погибает; "В снегах Килиманджаро"
- мужчина не любит женщину и умирает; "Иметь и не иметь" - мужчина любит
женщину, занимается контрабандой и погибает; "Фиеста" - мужчина любит
женщину, но из-за ран, полученных на фронте, не может быть с ней рядом,
возле, так, чтобы "большая птица, вылетев через закрытое окошко гондолы,
пропала вдали, скрылась совсем"; "По ком звонит колокол" - американец
любит испанку и погибает в борьбе с фашистами. И даже "Старик и море" -
книга про то, как Старик любит. Он любит мир, в котором есть океан, где
можно ловить рыбу, а по ночам видеть во сне африканских львов.
"как". "Что"
решение его работы. Сюда, в это магическое "как", входят и манера его
письма, и строение диалогов, и места, в которых он разыгрывает действие
своих драм, и формулы мыслей его героев.
выделять в творчестве Старика какие-то вещи, как особо любимые. Я убежден,
что этот роман - прозрение, когда вдруг как-то утром, в сырую осень,
где-нибудь в Европе Хемингуэй увидел нечто такое, что довольно редко
показывают смертным. Это вроде образа женщины, которую Клаудио Кардинале
сыграла у Феллини в "Восьми с половиной", - женщины, которой никогда не
бывает, но которую так хочется увидеть человеку, прошедшему войны, любовь,
подлость, правду, ложь и надежду.
автобиографическим: не с точки ; зрения фабулы, Ренаты и охоты на уток, а
с точки зрения самоощущения писателя - и физического и нравственного.
после того, как он сам почувствовал, как это "схватывает", и после того,
как он написал: "Это были последние слова, которые полковник произнес в
своей жизни. Но до заднего сиденья он добрался и даже закрыл за собой
дверь. Он закрыл ее тщательно и плотно", и после того, как он написал в
самом конце романа про то, что завещает охотничьи ружья итальянке из
Венеции, после этого видения Хемингуэй написал "Праздник, который всегда с
тобой" - эту спокойную книгу, читать которую долго нельзя, так
переворачивается все внутри, и так делается горячо сердцу, и так пусто
становится тебе - отчаянно, как в доме, где заперты все двери, но не по
причине отъезда хозяев на дачу...
великого гражданина и республиканца - Хемингуэя. В первый раз - когда он
пишет о нас:
придется с ними драться. Но лично мне они очень нравятся, я не знаю народа
более благородного, народа, больше похожего на нас". Второй раз - когда он
лежал в номере "Гритти", и еще только рассветало, и он был один, а
напротив на двух стульях был портрет итальянки, и он говорил с собой и с
портретом Ренаты: "Я любил три страны, и трижды их терял. Ну зачем же так?
Это несправедливо. Две из них мы взяли назад.
охотничьем стульчике и с разрешения придворного врача постреливаешь в
домашних уток под прикрытием мавританской кавалерии.
раннем свете дня.
станций.
раз - когда солдат Кантуэлл думает о сильных мира сего: "Теперь ведь нами
правят подонки.
накидали окурков".
каудильо, можно в самый ярый период "холодной войны" сказать о своей любви
к русским, но все это может оказаться - и, увы, сплошь и рядом оказывается
- лишь острым памфлетом.
и юной венецианской аристократки. И сила воздействия - гражданственного,
республиканского воздействия - в этом его романе громадна, как и во всех
других вещах, хотя этому отведены всего-навсего три фразы.
он потерял самого себя. Мне очень хочется верить, что Старику не было
больно из-за этих подонков. Ему всякое приходилось слышать в свой адрес, -
чего не накричат бойкие журналисты и журналистки! Многие не понимают
"Восьми с половиной" Феллини и из-за этого так зло раскладывают гениальную
киноисповедь итальянца. (И я был высоко горд, когда именно моя Родина на
нашем кинофестивале присудила этому фильму высшую награду.) Можно
считаться талантливым - куда труднее талантливым быть. Критика тогда не
смогла подняться до Хэма. Чтобы подняться до его романов, можно и не быть
талантливым, но обязательно надо пережить такую же последнюю любовь, и
ночь в "Гритти" за бутылкой вина, и холодный ветер, который задувал под
одеяло на гондоле, и последние слезы итальянки, которая дала себе
ученическое твердое слово никогда не плакать... Пусть не Италия - пусть
костер в архангельском лесу, за Холмогорами, в весенний рассвет, когда уже
разлетелся тетеревиный ток, и ты в шалаше на берегу Двины, а над тобой
высоко-высоко тянет казара, или Ирак, берег Персидского залива, ночь, и
пьяные матросы бьют женщину с растрепанными черными волосами, похожую на
венецианку... Или... Это у каждого должно быть свое "или", А если их не
было и человек не может себе представить, как это бывает, или он не хочет
поверить Старику, что именно так и бывает, - тогда пусть ругает его роман:
это не больно и даже не обидно.
о в и д е н и е, ему было мучительно радостно и так же больно. Хэм не
думал о полковнике, когда писал роман, потому что он списывал его с того
человека, которого слишком хорошо знал. Зато он с такой поразительной
нежностью выписал итальянку, и получилось чудо: она высветила собой
Кантуэлла. Можно понять писательскую технологию Хэма - только потому, что
в его творчестве ее не было вовсе. Он писал из самого себя, мучительно
честно, до самой последней степени честности, и поэтому какие бы точные
"натуралистические" подробности он ни писал - они звучат как музыка
Моцарта, они, эти так называемые "натуралистические подробности",
невозможно чисты у него.
утро, день и ночь - последнюю ночь полковника Кантуэлла. А мы сопереживаем
жизням и судьбам - это умеют делать с нами только гении.
был писателем одной темы - темы человека доброго, открытого, нежного,
сурового. Он всегда исповедовал религию антифашизма, он был последователен
в своей ненависти к нацистам и к войне. Он никогда не декларировал этого -
ни в интервью, ни с трибун. Он просто таким был.
на земле этот добрый бородатый Солдат.
щедрей, и мужественнее, потому что он - антифашист, солдат, Папа - жил в
нем, в этом нашем маленьком и огромном мире...
встречу с одним из тех нацистов, который воевал с Кантуэллом, и с
Хемингуэем, и с моим отцом, и с его друзьями - Константином Лесиным,
Иваном Кузьменко, Алексеем Великоречным, и которого мы отлупили, но
который еще жив и с которым поэтому надо продолжать драку...
уже не мчатся, перегоняя друг друга, звероподобные машины, а уютно
дребезжат старенькие, причудливо раскрашенные автобусы, набитые
крестьянами, Андалузия красива особой, первозданной красно-зеленой,
протяжной красотой. Выгоревшая земля, которая прекрасна своим глубинным,
могучим красным цветом: темно-голубое небо; бело-зеленые, вспененные реки
и - тишина. Она особенно ощутима, когда поют птицы. Их не видно, но все
время слышен их диковинный, то близкий, то далекий, доверчивый и нежный
посвист. Будет пустая дорога и безлюдье, но вдруг, когда бурая дорога
поднимется на бугор, а потом рухнет вниз, вы можете увидеть окруженное
пальмами мавританское поместье, или хижину пастуха, или коттедж-модерн,
окруженный голубыми бассейнами, или разваливающийся крестьянский дом, или
охотничью виллу, сложенную нарочито грубо.
под вечер, "заголосовав" грузовик возле харчевни. Солнце уже садилось, и
небо из темно-голубого сделалось сиреневым. Мы поднялись на один из
бесчисленных холмов, и шофер, показав рукой на красивые башни замка,
построенного в мавританском стиле, сказал:
Белоусов Валерий
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Шидловский Дмитрий
Белов Вольф