Чтение 21–й страницы книги ~Ненаписанные романы~

Сразу же после расстрела Каменева и Зиновьева самый массированный удар
был нанесен по дзержинцам, ибо все они были потрясены коварством Сталина,
обещавшего сохранить жизнь обвиняемым взамен на "спектакль".

Никто из ветеранов ЧК не верил, что те являлись агентами Троцкого,
убийцами и заговорщиками, но все они были убеждены в необходимости
окончательного идейного разгрома троцкизма, - в этом и видели смысл
операции "Процесс 1936".

К концу тридцать восьмого года практически весь аппарат Дзержинского,
то есть все те, кто создавал ЧК, были расстреляны - без суда и следствия,
как злейшие враги народа, шпионы и диверсанты.

Один из создателей советской контрразведки Артузов первую коронную
операцию за кордоном назвал "Трест"; название утвердил Феликс Эдмундович.

Именно "Трест" позволил молодой Республике Советов сломать боевые
отряды контрреволюционной эмиграции.

Не один лишь Борис Савинков (человек беспримерного мужества, уходивший
из-под царской петли, адепт террора, вождь боевки
социалистов-революционеров) был обезврежен ЧК; генералы Кутепов и Миллер,
руководители "Русского Общевоинского Союза", также были нейтрализованы
службой Артузова.

После смерти Дзержинского (Артузов не верил в естественную смерть
Феликса Эдмундовича; у всех на памяти была гибель Фрунзе, - кто владеет
армией и ЧК, тот контролирует ситуацию) Артузов замкнулся, ушел с головой
в работу; против Республики Советов работали все секретные службы на
Востоке и Западе.

Попытку вовлечь его в написание сценария первого процесса против
Зиновьева и Каменева в 1935 году отверг с гневом: "Я против своих не воюю,
врагов достаточно".

Будучи арестован с группой первых дзержинцев, вскрыл вены и написал на
простыне, вывесив ее - умирающий уже - в окно камеры (тогда они еще были
без "намордников"): "Каждый большевик, верный идеям ленинской революции,
обязан - в случае первой же возможности - уничтожить Иосифа Сталина,
предателя, изменившего делу коммунизма, сатрапа, мечтающего о государстве
единоличной тиранической диктатуры!"

Отношения Сталина с Глебом Максимилиановичем Кржижановским, первым
председателем Госплана республики, задуманного Лениным как высший совет
выдающихся ученых и практиков науки - "не более ста человек первоклассных
экспертов", - были натянутыми с начала двадцать первого года.

Сталин знал, что Кржижановский был одним из ближайших друзей Ильича,
отношения их сложились еще с конца века, в шушенской ссылке; вместе
выстрадали эмиграцию, вместе работали над планом ГОЭЛРО, любили одних и
тех же композиторов (прежде всего Бетховена), никогда не расходились в
вопросах теории и практики большевизма. В двадцать первом - с подачи
Орджоникидзе, Дзержинского и Троцкого - Ленин порекомендовал
Кржижановскому согласиться на то, чтобы его заместителем стал Пятаков: "У
него административная хватка, такой вам - интеллигенту с добрым сердцем -
поможет по-настоящему, очень талантлив, хоть и крут, подражает Льву
Давыдовичу, военная школа..."

Генеральный секретарь разрешал себе подшучивать над Глебом
Максимилиановичем иначе - в присутствии тогдашних друзей Каменева и
Зиновьева: "Кржижановского надо назначать на самые ответственные участки
работы, дать ему собрать аппарат из себе подобных, затем набраться
терпения, пока не напортачит, а после выгнать всех его протеже взашей, а
Кржижановского перевести на новую работу: пусть снова порезвится в подборе
так называемых "кадров" - отменная форма бескровной чистки аппарата".

Зиновьев над предложением Сталина хохотал: "Разумно, а главное - без
склок и истерик".

Каменев, однако, качал головой: "Не слишком ли по-византийски? Лиха
беда начало, не обернулось бы потом против всех, кто мыслит не по шаблону
и подвержен фантазиям. Революции нужны фантазеры в такой же мере, как и
прагматики".

Кржижановский знал об этом; Ленину, понятно, ничего не говорил, друга
щадил, работал из последних сил, день и ночь; благодаря помощи первого
"красного академика" Бухарина привлек к работе Госплана цвет науки:
Вавилова, Иоффе, Крылова, Рамзина.

Именно Кржижановский и рассказал семье Подвойских поразительный эпизод,
многое объясняющий - не прямо, но косвенно - из того, что произошло в
стране после смерти Ильича.

Когда друзья Ленина приехали в Горки, "Старик" - так называли его самые
близкие - уже лежал в гробу: маленький, рыжий, громаднолобый. Каждый из
приехавших подходил к нему; слез не скрывали, стояли подолгу, силясь
навсегда вобрать в себя лицо друга, человека, который воистину потряс мир.

Всеми нами, вспоминал Кржижановский, владела страшная, пугавшая каждого
растерянность: "А что же дальше? Как поступать? Что сказать Надежде
Константиновне? Какие найти слова? Когда выносить тело? Мыслимо ли это
вообще?!"

- Я, как и мы все, - рассказывал Подвойским Кржижановский, - ощущал
себя маленьким ребенком, брошенным на мороз, - ужас, одиночество,
растерянность.

Прощаясь, мы стояли подле Ильича, не в силах оторвать глаз от его
прекрасного, скорбного лица, стояли безмолвно, потом медленно отходили в
сторону, уступая место следующему, надеясь, что Зиновьев ли, Калинин,
Бухарин, Рыков, Каменев, Бонч найдет в себе смелость прервать этот
ледянящий душу процесс прощания с эпохой, революцией, Россией, в конечном
счете.

Но никто из них не произносил ни слова: молча плакали; плечи тряслись -
странный, как в детстве, звук шмыгающих носов, когда безутешно рыдают
малыши, стараясь таить свое горе от взрослых...

А потом к гробу подошел Сталин. Глаза его были сухи, только горели
лихорадочно, словно у человека, больного тяжелейшим воспалением легких.

Как и все мы, он стоял возле гроба несколько минут, потом вдруг
наклонился к Ильичу, обнял за шею, поднял из гроба и поцеловал в губы
долгим, открытым поцелуем. Это потрясло всех; мы никогда бы не простили
ему этого кощунства, если бы он, опустив голову Ильича на подушечку, не
сказал сухо, командно даже - всем и никому:

- Выносите тело.

Я никогда не мог и предположить, что именно он, Сталин, найдет в себе
дерзостную отвагу взять на себя слова такой простой, но столь необходимой
всем нам команды.

(Надо бы нам постараться понять, а значит, и объяснить - себе и нашим
детям, - для чего революционерам, приехавшим в ту страшную ночь в Горки,
людям, испытавшим каторги, эмиграцию, тюрьмы, ссылки, совершавшим побеги
из-за Полярного круга, пришедшим в Революцию для того именно, чтобы
бороться за личное достоинство сограждан, которое невозможно вне свободы,
в условиях абсолютизма, когда за тебя решают, тебе приказывают и от тебя
ждут лишь слепого исполнения приказанного, - отчего этим людям, пророкам
Революции, потребовалась команда на поступок, резкая, как удар хлыста?!

Каждая секунда истории человечества хранит в себе триллионы тайн.
Однозначный ответ на них невозможен, даже если самые совершенные
компьютеры будут включены в работу. Впрочем, последние исследования,
проведенные с мозгом Альберта Эйнштейна, дали совершенно новое направление
философии науки, подтвердив лишний раз, что мы, надменные земляне, стоим
на берегу безбрежного океана таинственного незнания: если ранее - до
нового исследования мозга гения - считалось, что главной его субстанцией
является нейронная масса, а глия - лишь связующее звено между нейронами,
то теперь ученые просчитали, что мозг Эйнштейна, провозгласившего новое
качество мышления, состоял на семьдесят процентов именно из глии... А ведь
вся система компьютеров строилась на нейронном принципе!

Значит, и в этом случае человечество избрало ложный путь, лишив себя
гигантского объема знаний?!)

- Я никогда не забуду те речи, которые были произнесены над гробом
Ильича, - продолжал Кржижановский. - Я не любил и поныне не люблю Сталина,
но его речь, не редактированная еще его помощниками Товстухой и Мехлисом,
была самой сильной из всех, хотя и резко отличалась от той, которая
опубликована в собрании его сочинений...

Спустя четырнадцать лет, в том же Колонном зале, Сталин (когда еще не
началось прощание) зарыдал и, прижав к себе голову Серго, убитого по его
приказу, повалился - в истерике - на пол, увлекая за собой тело человека,
воспитанного Лениным в маленьком французском городке Лонжюмо.

* * *
Когда гроб с телом Сталина выносили из Колонного зала, я стоял возле
Манежа.

Однако среди тех, кто шел в похоронной процессии, был мой друг -
журналист Олег Широков, женатый в ту пору на одной из дальних родственниц
Иосифа Виссарионовича. Он-то и рассказал мне эпизод, который навсегда
отложился в памяти.

Гроб выносили из подъезда Дома союзов Берия и Маленков, ростом
значительно ниже сатрапа; во втором ряду шли Хрущев и Молотов. Гроб чуть
перекосило. Берия, не скрывая раздражения, приказал:

- Выше поднимайте! Выше!

Все вздернули руки. Только один человек не внял его команде. Его звали
Хрущев.