Один раз Почуваев даже искусственное дыхание организовал собственными
силами, а когда хвастал подвигом спасения чужой жизни, Васька про себя
изумлялся тяготам спасаемого: у Почуваева из пасти несло, будто у кабана,
сколько раз ни укорял Помреж, не помогало. Почуваев со смешком пояснил про
особенную болезнь - зубы тут не причем! - все от желудка зависело. Помреж
напирал: как же ты жену целуешь? Почуваев искренне удивлялся: да я еще со
смерти вождя народов не балую ее целованием. А других? - не утерпел
Васька. Почуваев сузил глаза, замаслился, другим не до различения запахов,
тут только крепость рук решают да нахрап, кто там в угаре принюхиваться
посмеет...
Васька вцепился в голое плечо девицы, отпустил, на коже красными пятнами
отпечатались следы пальцев. Неврастеничка, припомнил невесть откуда
Помреж, вегетатика шалит.
назаказал, поди, ящик, а в фирме таковское мелкомедальное не задарма
отпускали.
вместо сна.
ложе Помрежа.
Ворвутся белохалатники, как им объяснить причины появления здесь пьяного в
распыл, полумертвого детины да еще в одолении сердечного недуга.
Белохалатники могли и промолчать, не заметить, теперь все приучились не
замечать - не суй свой нос в чужой овес, свой каравай печь не забывай.
простынное полотно, расслабились в некрасивой позе. Помреж накрыл глаза
ладонью: Фердуева всегда повторяла, если что, тут же звони мне. Васька
набрал номер телефона хозяйки, звонок раздался через секунду после того,
как неприступная дверь многих трудов дитя - захлопнулась за мастером, а в
воздухе еще не растаял звук слов - ну, мать, ты и головастая.
разомлении молча жевала губами, не волновалась ничуть, парила в восходящих
потоках недавних страстей, в шорохах чужих прикосновений распознавала
мысленно неведомые пока привычки, неизвестного мужчины, волей случая
оказавшегося твоим на время.
раз похвалила Ваську за обстоятельность и умение владеть собой, но упорно
молчала. Пусть покроется потом, пусть подрожит, ошпарится маетой неявного
исхода. Фердуева не тревожилась: хоть нагрянет скорая, хоть нет, хоть
выживет мужик, хоть окочурится... Почуваева, Помрежа и прочих присных
держала в трепете неведения, нелишне страха поднагнать, окупается
осторожностью подчиненных, по сути все решало прикрытие. Статисты ее
балагана не дурачки, догадывались о приводных ремнях, что крутились по
воле Фердуевой, лишнего вызнать не стремились - зачем? На то и хозяйка -
но... воспитанные в строгости приключений не искали.
его вроде и нет, будто паутинка на солнце, и не видно, а меж тем вся соль
в людях, отпускающих грехи фирме Фердуевой не за Господи, помилуй, не за
спасибо, хоть большое, хоть пребольшущее, а за бумажки профилями и башнями
разрисованные.
Нос краем простыни. Никак не поверить, что это сопливое, мокроглазое
создание с мужиками творит чудеса. Помрежа молчание Фердуевой окончательно
успокоило и в подтверждение его дум хозяйка определила:
оклемается, ей виднее, да и трудно не проявить проницательность - мужик в
соку, в загул лезет, что козел в капусту; перебрал! Очухается... конечно,
случается и бабища с косой завернет ненароком, но чаще тревога ложная,
завтра защебечет соловьем.
шлепком по заду направил к лестнице. Уверенность Васьки вмиг передалась
девице, нос и глаза просохли, зрак сверкнул ерным огоньком, губы томно
распухли, выворачиваясь наружу, как в замедленной съемке, и вместо
причитаний - привычный полувизг, полусмех:
выступления.
постарался ухватить за хвост прежний сон, чтоб не мучаться вновь тяжким
засыпанием. Задохнулся, отшвырнул подушку и прозрел: испоганили ночь - не
заснуть, так их растак! Завыл лифт наверху, одну кабину Васька не
отключал. Леха-Четыре валета спускал гостей игорного салона. На этаже
Помрежа лифт замер. В коридоре ковровая дорожка глушила шаги, но
натренированное ухо Васьки не обманывало: несут причитающееся. Леха возник
в директорской приемной тенью, приблизился к столу секретаря, опустил за
уголок конверт, на цыпочках - старался не растревожить Помрежа - растаял
во тьме.
Чтит мой сон, будто балерина на пуантах вышагивал, с нежностью прокручивал
в голове приход Лехи Помреж. Тишина на всех восемнадцати этажах улеглась
окончательно, ночь заползла во все закоулки и обосновалась всерьез до
утра.
корежила; с другой стороны - заснет мертвым сном, а черт их знает кого
Лилька приволокла, может, запойный ухажер с пошаливающим сердчишком
проспится резво - сон алкоголика глубок, но краток, нагрянет, неровен час,
в приемную - опочивальню Васьки, и умыкнет конверт. Да и Лилька сама не
хрустальной прозрачности, хотя намекни ей, выцарапает гляделки. Помреж
нехотя поднялся, доковылял, не включая свет, до стола, упокоил конверт на
груди и тут ему показалось, что сквозь толстое стекло, отделяющее приемную
директора от коридора бесформенным пятном белеет чужое лицо...
вечеряли. Акулетта тарахтела, не переставая, а Мишка Шурф все пытался
совместить графский облик центровой с распущенностью, царапающей даже
Шурфа. Мясник числился у Акулетты вроде исповедника: за исповедь Акулетта
расплачивалась щедро, во всеоружии умений. Шурф кивал, улыбался, подливал
ликер, гладил Акулетту по плечам. Неинтересное сообщала гостья, слушанное
Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась в показе
долготерпения и участия. Акулетта ринулась по третьему кругу поливать
знакомых, выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается облагородить
их круги.
несчастьями, и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая
Мишке бурную ночь.
шлея под хвост попала, дурное в характере дона Агильяра выплеснулось на
неизменно веселого мясника. Пачкун предупредил насчет опозданий,
перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и память! -
и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадываются сложные
времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в магазине или
рядом с "двадцаткой" в последние дни.
подумаешь, лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу
мало, не борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,
- тут Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.
Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как знак
внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачивался,
то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не отложил,
отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет неловкость, а
неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К тому же,
Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчитал, что
Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает говоруну
недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для зависти
всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Ремизом
начистоту.
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулетта
оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
ввергло Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
радужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в
разгаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть
засборилась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы,
серо блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко
задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь, как у
пьянчужек - подносил в магазине.