Чтение 202–й страницы книги ~Призвание варяга~

из-за того, что Шекспир, весь трагический жанр и жидовские актрисы были за
мной, ему достались водевили, фарсы и девицы славянской крови.

Но кто ходит в водевиль? Кто смеется фарсам?! Кому нужны тупые
хохотушки, когда я предложу "дам с пониманием"? Люди нашего круга берут
содержанок не столько для постельных утех, как для того, чтоб кто-то вас
выслушал, кто-то принял в себя все ваши обиды, иль радости. Ведь сильным
нужна не потаскуха, но -- подруга и собеседница. А такие воспитаны лишь на
Шекспире, да на трагедиях...

А та среда, что приняла пустых пересмешниц, не жаловала театр,
предпочитая картишки, да водочку. Сборы упали, "чистая" публика ходила лишь
на мои спектакли и руководство Мариинки стало просить Государя о разделении
репертуаров. Государевы дамы вытеснились из Мариинского в Александринку
(нашумевший пример - борьба Семеновой с Колосовой) и перешли в комический
жанр.

("Моцарт и Сальери", с коих я начал рассказ, провалились еще потому,
что все решили, что Государь не мытьем, так катаньем заводит старую распрю.
Зато я так и не поставил "Горе от ума", - не решился дразнить гусей на Их
сцене.)

Тут-то и появился гоголевский "Ревизор". Государю к той поре объяснили
насчет "Ивана Иваныча с Иваном Никифорычем", он узрел в "Ревизоре" шутку
насчет того, как "хорошие, добрые люди боятся наших жандармов" и загорелся
ставить комедию в Александринке.

На "Ревизоре" Государь радовался, как дитя. И даже сказал некую фразу.
А блюдолизы не смели иметь ума больше, чем у хозяина, и подвизгивали от
умиления.

Лишь потом, когда разъяренная Государыня прорвалась к умиравшему со
смеху Государю и внятно объяснила - к кому обращена знаменитая реплика
Городничего, тут все веселье и кончилось. (Я немедля забрал Сосницкого в
Мариинскую труппу.)

У Несселя на сей счет теория, - мол, я хитростью "внедрил жида
Сосницкого" в труппу Александринки и "нарочно выставил Его Величество
круглым дураком и посмешищем". Доказательством сочли то, что в моей Москве,
где сию комедию играли в Малом, Щепкин (коий вместе с Семеновой и Сосницким
прошел Рижскую школу) не осмелился на что-то подобное. Ибо "любой актер не
мог ее произнесть без высших гарантий".

Как бы там ни было, сей конфуз Его Величества отлился крупными слезками
либералам всех мастей и расцветок. Во-первых, Государь дозволил усилить
цензуру и закрыть много скандальных листков, а во-вторых, наша партия с
гордостью заявила, что мы не боимся критики, ибо - даже "Ревизор" увидал
свет!

Либералы, припомнив иезуитское прошлое Николая Васильевича, мигом
связали сие с моим Генеральским чином нашего Ордена и объявили тому бойкот,
как скрытому агенту Третьего Управления.

А где один провокатор, там и другие. Либералы переругались, стали
доносить из опасений, что дружки накропают донос раньше, и понеслось!
Мицкевич "нижайше просил Царской милости", а Глинка вставил скандальную "Оду
Константину" в "нарочную оперу" с названием "Жизнь за Царя", в коей всячески
ругались поляки. Все это раздувалось "кумом Фаддеем" и прочими "носителями",
а бедный Гоголь оказался под перекрестным огнем всех и каждого.

Чтоб хоть как-то утешить несчастного, я дозволил ему писать, что
угодно, обещав, что теперь он "неподцензурен". Но как раз тут племянник
Яновского почему-то кончил писать. Говорили, что он шибко "ушел в религию" и
редких друзей спрашивал об одном:

"Коль силы Зла обратили меня своим жупелом, - значит ли, что я продал
душу? Но -- когда? И как?!"

Гоголь на себя наговаривал. По данным моей жандармерии во всех польских
кругах того времени обсуждался один и тот же вопрос.

Поляки искренне считали Россию "культурною вотчиной", верили что их
Право и Долг -- "просветить тупых москалей" и были в ужасе от начавшихся тут
процессов. За каких-нибудь десять лет русская культура стала на ноги и пошла
семимильными шагами! И далеко не в сторону Польши.

Я уже говорил, что первым сознательным шагом русского народа в
культурном вопросе стало приятие гармошки. До того грезилось, что мелодика
русского языка тяготеет к струнному типу (как у всех прочих славян), столь
победное шествие гармони показало, что для Руси характерен голосовой вокализ
-- наследие тюркской Орды.

Лишь только на русской части Империи заиграла гармонь, а польская
осталась при своей скрипке, стал возможен иной разговор "о вольностях
Польши". Они такого не ждали, принялись в амбицию и мы, подавив их
Восстание, "втоптали Польшу в каменный век".

И уже в ходе Подавления войска стали задавать один и тот же вопрос, -
почему мы давим поляков под польские полонезы? Чуткое ухо русского мужика,
вкусив народной гармоники, ощутило резкую инородность официальных маршей и
песен.

Хотим мы того, или нет -- "Гром Победы раздавайся", иль "Славься,
славься Русский (в первом варианте -- Польский) Царь!" -- по сути своей
полонезы. С мелкой и быстрой ритмикой, фиксированным ударением и оркестровой
сутью -- всеми приметами польского языка.

Но России нужен иной гимн -- аморфной структуры (с плавающим
ударением), растянутым ритмом (неустойчивость ударения влечет за собой
падение ритма -- в тягучей песне легче менять ударные слоги) и
вокально-хоровой основой. Иными словами, - не польская симфония, но
степняцкий напев.

Что делать? Гимн не закажешь в Европе, ибо там не знают русской
мелодики, а своих еще нет! То, что случилось - Перст Божий.

Был у меня в гостях реббе из бухарской диаспоры. Я, как главный раввин
Империи, часто встречаюсь с братьями из соседних держав. И вот на дружеских
посиделках он запел странную, но в то же время -- необычайно русскую песню с
чужими словами. Я так и сел, а потом спрашиваю, - откуда сие?!

Реббе весьма изумился:

- "Это -- "Величальная Хану Узбеку". По преданию ее сложили певцы
самого Калиты в благодарность дяде за "Ярлык на Княжение Московское". У нас
по сей день многие думают, что сие -- гимн Москвы!"

И мы думали помочь державе, не чуя половины ее корней! Мы пытались уйти
от польского корня, не зная корня татарского!

Для меня откровением стало, что Иван Калита -- праправнук самого
Чингисхана. (Мать его -- дочь хана Берке, младшего брата и Наследника хана
Батыя, - отсюда такая любовь и приязнь меж крохой Москвой и Великим Сараем.)

А мог ли праправнук Чингисхана взойти на престол под славянские гусли?
Не верней ли вернуться к корням, - откуда все началось? Ведь Слово -- Магия,
а какая Магия заложена в Ордынских гимнах! И коль мы мечтаем о Великой
Империи, зачем брать песни бессильной Польши? Не лучше ль припомнить гимны
Великой Орды?

И я послал в Бухару за всеми сохраненными отрывками песен той поры и
времен. Потом мои адъютанты написали слова на сию музыку и вскоре на
очередном Малом Совете встали и спели ее.

Я не знал о том, что готовится, - ордынскую песнь так и не смогли
переложить на европейские инструменты, а пятиметровые карнаи во дворец не
внести! Но когда я впервые услышал:

"Боже, Царя храни!

Славный, Державный,

Царь Православный,

Царствуй на Славу,

На Славу нам!..", -

сердце мое не вытерпело. Я плакал, как ребенок, не стыдясь моих слез.
Что-то сказало мне, что это та самая Песня, с коей пойдут в огонь и в воду,
на смерть и бессмертие, ибо тут Душа Богу мольбу шлет...

Теперь капля дегтя. В очередной приезд в Москву я встретил Герцена. С
улицы духовые оркестры и народные хоры распевали "Боже, Царя храни!" и все
вокруг сильно радовались, будто вспомнили что-то весьма родное и близкое.

И только Герцен чему-то хмурился и сидел хуже тучи. Я спросил его, -
неужто ему не по сердцу общее ликование? На что тот сказал:

- "Я верю, что на свете нет места случайностям. И я верю, что музыка --
могущественнейшая из Магий.

Я верю, что именно польским гимнам мы обязаны вечной борьбой партий,
частыми мятежами, пустой казной, да воровской экономикой. Тут переход на
ордынские образцы можно только приветствовать.

Но не думали ль вы над тем, что отныне у нас больше Порядку, больше
жандармов, солдат и тюрем, толще казна и пышней двор... А еще мы станем тем
самым ужасом для прочей Вселенной, что и -- Орда.

А жизнь в сей Орде вновь станет ничем, как и в древние времена. Не в
том смысле, что будут убивать прямо на улице. В том смысле, что ночью в
любую юрту (то бишь -- дворец) смогут стучать и брать по приказу хана. Иль
ханши... Иль еще какого ханыги...

Ведь музыка -- не просто колебанье эфира. Это -- Мольба о том-то и
том-то. С польским гимном мы были веселей, да чего греха таить -- легче. В
гимне ж ордынском мне чудятся гудки тысяч заводов, залпы тысяч орудий и
чугунная поступь немереных армий. Вынесем ли такую тяжесть?! Золотая Орда
рухнула под массой своих же армий, надолго ль хватит нашей Империи?"

То был жаркий вечер в уютном московском дворе. Из распахнутых настежь
окон несло с бульвара звуки музыки, топящей тебя целиком. И под сию музыку
хотелось зарыдать, схватить верный штуцер и маршировать куда скажут, чтоб и
они услыхали ее и прониклись. А потом в меня струйкой заполз холодок. А что
если правда, - приняв ордынский гимн, мы сами стали -- немножко Ордой?!

Для меня, генерала до мозга костей -- нет выбора, - жить ли мне в
воровском бардаке, где всякая мразь имеет свой норов, иль в единой Империи с