Чтение 202–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

Был в пелену солоноватой влаги

завернут мир безрадостного детства,

но из чернил возникли на бумаге

зеленый склон и хохолок младенца.

Боль, от которой никуда не деться,

не стоит слов. При всей своей отваге,

страшатся рифмы грустного соседства.

Ни об одном не сожалея шаге,

все повторил бы я, родись вторично.

Бесславие мое мне безразлично,

и чем-то даже радует меня,

что не был я Италией увенчан.

И, если грех гордыни человечен,

мой вечер привлекательнее дня.

Себя я отыскал среди солдат.

В заплеванной прокуренной казарме

впервые голос музы подсказал мне

слова сонетов к той, кто ждал назад.

Невидимые праздными глазами,

в них крапинками золота сквозят

свобода, ностальгия; и слезами

все это увеличивает взгляд.

Я был таким, как видела во сне

ты, Лина. Так ты сон свой описала,

что губ не отрывал я от письма:

"Ты возвратился моряком ко мне.

Как будто в отпуск. Я тебя встречала.

Ты был от жизни флотской без ума".

Я ездил из Флоренции примерно

раз в год домой, и, окруженный нимбом

певца, как помнят многие наверно,

в салонах там стихи под псевдонимом

Монтереале читывал я мнимым

ценителям и ждал оваций нервно;

скрывать не нахожу необходимым,

что мне от сих воспоминаний скверно.

С д'Аннунцио в Версале я встречался.

Он славился учтивостью и часто

бывал приветлив и со мною вроде.

Семье Паппини, издававшей "Вече",

пожалуй, не понравился я вовсе.

Что ж, я принадлежал к другой породе.

___

Вечерняя заря на площади Альдрованди в Болонье

На площадь Альдрованди теплый вечер

нисходит с неба истинным супругом

к красавице, с которою обвенчан.

Галдят мальчишки, выпятивши губы:

ведь берсальеры встали полукругом,

задравши к небу золотые трубы.

Хребтами гор оливкового цвета,

долиной с маляриею в осоке

окружены они и площадь эта.

Но вот капрала поднятые руки!

И рота дружно надувает щеки.

И в воздухе осеннем льются звуки:

сначала песня о прекрасном взоре,

чуть позже -- вальс, что будоражит нас

и, наконец, напев вечерней зори.

И вся ты здесь, Италия, сейчас!

___

Голуби на почтовой площади

Кустарник с шевелюрой темно-красной

взрыхленной клумбе тень дарит, и в ней

блуждает стайка голубей.

Умней

других и, вероятно, голодней,

один из них вразвалку и с опаской

приблизился к ботинку моему.

"Ведь человеку,-- говорит он,-- все же

я верю, и не верю я".

"Я тоже,"--

безмолвно я ответствую.

К тому

ж и площадь эту, где спешил я к другу,

что ждал меня, мне думалось, всегда,

фонтан с прелестной радугой и клумбу

с цветущими геранями, куда

разочарованной вернулась птица,

создали люди для людей, и ты --

увы, ты прав.

Кто больше усомнится

в их щедрости, в том больше правоты.

___

Книги

Тебе назад я шлю твои (о да,

прекраснейшие) книги; я их вовсе

не открывал, лишь просмотрел. Отныне

другая книга предо мной -- живая,

быть может и не стоящая тех,

но стоящая сказки. В этой книге

ни слова не написано пером:

она уводит прямо в мир пернатых.

Младенец, впавший в старость, я зубрю

их нравы, их обычаи. Купанье,

с ума жену сводящее, меня

в восторг приводит. И листочки в клюве

туда-сюда таскаемые. Жизнь,

сломав почти что все мои игрушки,

невиннейшую дарит мне: птенца,

родившегося в клетке и, однако,

в ней вовсе не томящегося. Можешь

над стариком смеяться; впрочем, лучше

ему простить.

___

Письмо

Шлю два стихотворенья. Это чьи-то

последние слова на свете, между

собой той нитью связанные, коей

ни твой поступок юный, ни война

не оборвали.

Ежели тебе

текст этой средиземноморской грезы,

отстуканной на пишущей машинке,

понравится, вложи его, будь добр,

в оставленную мною при отъезде

тетрадку синюю, где есть стихи

о Телемахе.

Скоро, полагаю,

мы свидимся. Война прошла. А ты --

ты забываешь, что я тоже выжил.