ни эшафота, ни кинжала, ни войн, ни случайного разбоя в чаще происшествий. Я
мог бы сказать, пожалуй: не будет и самих происшествий. Настанет всеобщее
счастье. Человечество выполнит свое назначение, как земной шар выполняет
свое; между душой и небесными светилами установится гармония; дух будет
тяготеть к истине, как планеты, вращаясь, тяготеют к солнцу. Друзья! Мы
живем в мрачную годину, и я говорю с вами в мрачный час, но этой страшной
ценой мы платим за будущее. Революция-это наш выкуп. Человечество будет
освобождено, возвеличено и утешено! Мы заверяем его в том с нашей баррикады.
Откуда может раздаться голос любви, если не с высот самопожертвования?
Братья! Вот здесь, на этом месте, объединяются те, кто мыслит, с теми, кто
страдает. Не из камней, не из балок, не из железного лома построена наша
баррикада; она воздвигнута из великих иней и великих страданий. Здесь
несчастье соединяется с идеалом. День сливается с ночью и говорит ей: "Я
умру с тобой, а ты возродишься со мною". Из слияния всех скорбей рождается
вера. Страдания несут сюда свои предсмертные муки, а идеи - свое бессмертие.
Эта агония и это бессмертие, соединившись, станут нашей смертью. Братья! Кто
умрет здесь, умрет в сиянии будущего, и мы сойдем в могилу, всю пронизанную
лучами зари.
шевелились, как будто он продолжал говорить сам с собой. Все смотрели на
него, затаив дыхание, словно стараясь расслышать его слова. Рукоплесканий не
было, но долго еще переговаривались шепотом. Слово подобно дуновению ветра;
вызываемое им волнение умов похоже на волнение листвы под ветром.
Глава шестая. МАРИУС УГРЮМ, ЖАВЕР ЛАКОНИЧЕН
ему неясным видением. Он смутно воспринимал окружающее. Над Мариусом словно
нависла тень громадных зловещих крыльев, распростертых над умирающими. Ему
чудилось, будто он сошел в могилу, он чувствовал себя как бы по ту сторону
бытия и видел лица живых глазами мертвеца.
Мариус не задавался такими вопросами. К тому же отчаянию свойственно вселять
в нас уверенность, что другие также им охвачены, поэтому Мариусу казалось
естественным, что все идут на смерть.
не слышал слов Мариуса: "Я знаю его".
радовало, если бы это слово подходило к его состоянию. Ему всегда
представлялось немыслимым заговорить с этим загадочным человеком,
подозрительным и вместе с тем внушающим уважение. Кроме того, он очень давно
не встречался с ним, что еще больше осложняло дело для такой робкой и
скрытной натуры, как Мариус.
виду они ничем не отличались от национальных гвардейцев. Один из них плакал,
уходя. На прощание они обнялись с теми, кто оставался.
приговоренном к смерти. Он вошел в нижнюю залу. Жавер, привязанный к столбу,
стоял задумавшись.
вашей стороны оставить меня так на всю ночь. Связывайте меня как угодно, но
почему не положить меня на стол, как вот этого?
отливали пули и готовили патроны. Теперь, когда патроны были набиты и весь
порох истрачен, стол освободился.
его развязывали, пятый держал штык у его груди. Руки его оставили
скрученными за спиной, а ноги спутали тонким, но прочным ремнем, позволившим
делать шаги в пятнадцать дюймов, - так поступают с теми, кого отправляют на
эшафот; затем Жавера подвели к столу в глубине залы и уложили на нем, крепко
перехватив веревкой поперек тела.
пущей безопасности его связали еще способом, называемым в тюрьмах
"мартингалом", то есть укрепили на шее веревку, которая, спускаясь от
затылка, раздваивается у пояса и, пройдя между ног, скручивает кисти рук.
с необыкновенным вниманием. Тень, падавшая от него, заставила Жавера
повернуть голову. Он поднял глаза и узнал Жана Вальжана. Он даже не
вздрогнул, - он закрыл глаза с высокомерным видом и промолвил:
Глава седьмая. ПОЛОЖЕНИЕ ОСЛОЖНЯЕТСЯ
не приоткрывалась, это была заря,, но не пробуждение. Солдат, занимавших
конец улицы Шанврери, против баррикады, отвели назад; мостовая казалась
безлюдной -она простиралась перед прохожими в зловещем покое. Улица Сен
-Дени была безмолвна, словно аллея сфинксов в Фивах. На перекрестках,
белевших в лучах зари, не было ни души. Нет ничего мрачнее пустынных улиц
при утреннем свете.
происходило таинственное движение. Все говорило о том, что близилась
решительная минута. Как и накануне вечером, дозорных отозвали, на этот раз
всех до одного.
пяти повстанцев ее надстроили еще выше.
обследовавших район рынка, принял важное решение он велел загородить узкий
проход переулка Мондетур, который до сих пор оставался свободным. Для этого
разобрали мостовую еще вдоль нескольких домов. Таким образом, баррикада,
перегородившая три улицы каменной стеной - спереди улицу Шанврери, слева
Лебяжью и Малую Бродяжную, справа улицу Мондетур, - стала почти
неприступной; правда, защитники ее оказались наглухо запертыми. У нее было
три фронта, но не осталось ни одного выхода.
оставшихся булыжников, "вывороченных зря", как выразился Боссюэ.
что Анжольрас приказал всем занять боевые посты.
Каждый устраивается поудобнее, точно на спектакле. Кто прислонится к стене,
кто облокотится, кто обопрется плечом. Некоторые сооружают себе скамью из
булыжников. Здесь мешает угол стены - от него отходят подальше; там выступ -
надо укрыться под его защиту. Левши в большой цене: они занимают места,
неудобные для других. Многие устраиваются так, чтобы вести бой сидя. Всем
хочется найти положение, в котором удобно убивать и покойно умирать. Во
время роковой июньской битвы 1848 года один повстанец, одаренный необычайной
меткостью и стрелявший с площадки на крыше, велел принести себе туда
вольтеровское кресло; там его и поразил залп картечи.
баррикаде тотчас прекратилась: перестали перекидываться словами, собираться
в кружки, перешептываться по углам, разбиваться на группы. Все, что бродило
в мыслях, сосредоточилось на одном и превратилось в ожидание атаки.
Баррикада перед нападением - воплощенный хаос; в грозный час - воплощенная
дисциплина. Опасность порождает порядок.
им пост перед отверстием в виде бойницы, все замолчали. Вдоль стены,
сложенной из булыжников, раздалось легкое сухое потрескивание. Это заряжали
ружья.
когда-либо: предельное самоотвержение есть самоутверждение; надежды ни у
кого не оставалось, но оставалось отчаяние. Отчаяние - последнее оружие,
иногда приводящее к победе, как сказал Вергилий. Крайняя решимость идет на
крайние средства. Порою броситься в пучину смерти - это способ избежать
гибели, и крышка гроба становится тогда якорем спасения.
приковано, к перекрестку улицы, уже освещенной зарей и ясно различимой.
какое-то движение, непохожее на шум вчерашней атаки. Лязг цепей, беспокойная
тряска движущейся громады, звяканье меди, какой-то торжественный грохот -
все возвещало приближение грозной железной машины. Сотрясалось самое нутро
старых тихих улиц, проложенных и застроенных для мирного плодотворного
общения людских интересов и идей, - улиц, не приспособленных для чудовищных
перекатов военной колесницы.