Чтение 204–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

Он насладился присущей лишь

человеку странной манерой -- выбрав

жизнь, умереть. Ведя на смерть

своих черных солдат, он главы не клонит.

Старые белые церкви стоят

среди тысяч и тысяч лужаек в тихих

городках Новой Англии, напоминая

разъединенных повстанцев. Год

от года абстрактный союзный солдат

стройней и моложе. У новых статуй

осиные талии. Сжав мушкет,

они дремлют и прячут улыбку в бачки.

Отец полковника не хотел

никаких монументов, за исключеньем траншеи,

куда было брошено тело сына

истлевать с телами его черномазых.

Траншеи ближе. Тут нет никаких

монументов последней войны. На Бойлстон-

стрит коммерческая витрина

знакомит всех с Хиросимой, бурлящей

над Мослейровским сейфом -- "Скалой Веков",-

уцелевшим в бомбежке. Пространство ближе.

Когда я включаю свой телевизор,

голодные личики негритят

предо мной взбухают, как цеппелины.

Полковник Шоу плывет верхом

на своем большом пузыре. Он ждет

прикосновения пальцев, взрыва.

Аквариум сгинул. Везде, повсюду

толпы гигантских машин с плавниками

тычутся носом вперед, как рыбы,

с первобытным подобострастьем.

*

1. Оставили все, чтобы отдать себя служению республике (лат.).

___

Из Ричарда Уилбера

После последних известий

После последних известий темно

В окнах, и город без лишних слов,

Ныряя в подушки, идет на дно

В Атлантиду, полную частных снов.

Поднимается ветер и гонит вдоль

Обнаженных аллей и безлюдных троп

Ежедневную жвачку. Печатный вздор

Распинает себя на оградах, чтоб

Тотчас воскреснуть. Мятежный сонм

Мечется в парке, заносит пруд,

Злые крылья по честным устам

Хлещут немой монумент, скребут

Благородное имя. На пустырях

Смятость, скрученность в жгут, рванье

Наших газет представляет крах

Всего, что мы думали, чье вранье

Мы поглотили. Пускаясь в пляс,

К пяткам патрульных вся эта мразь

Липнет. Так снег кулаками тряс

Бронзе копыт, превращаясь в грязь,

В злобе бессильной металл кляня.

Когда ж, очнувшись от забытья,

Вспорет морозную пленку дня

Голос диктора, ты и я --

Мы к жизни вернемся сквозь пасть метро

От смуты сердечной и дел пустых

С газетой, вышедшей поутру,

В парк, где похожие на святых

Люди с мешками, склонившись ниц,

Вонзают копья в отживший сор,

И шум их шагов превращает птиц,

На ветках общественных спящих, в хор.

___

Голос из-под стола

Роберту и Джейн Брукс

Как жен познать, как поглощать вино?

Наш мир неплох; но я взалкал, узрев

Графином солнце как поглощено,

Познать иной, чья норма -- перегрев.

Мой тост искрист за птиц в огне древес,

Столь искренне поющих, что пьяны;

Весь фосфор моря выхлебав, я весь

На дно печали свергнут с вышины.

Ты не забыл, прямоходящий люд,

Когда любовь гнала нас из лесов,

Как ветр взывал "О вы!", от скорби лют,

И подкосил мне ноги этот зов.

И в жажде сей преодолеть испуг

Я окунулся в речевой родник.

Но и святых прикосновенья рук

К моей спине усугубляли крик.

Затем богиня и решилась всплыть

И над волной бутылочной восстать,

Чтоб вкусом тайны жажду утолить

И к Югу жар любви адресовать.

И зрел я деву подле этих вод,

Чья кожа точно влажный сердолик,

И моря зеленеющий живот,

Приблизясь к ней, воспламенялся вмиг.

"В прозрачных пальцах миртовый росток

И зыбкой тенью волосы до плеч..."

Не создан ли был вызвавший восторг

Тот свет из тьмы, нас жаждущей облечь?

Не бормотал ли Архилох спьяна?

Не жажда ли возвысила слова?

Все это так; но ясно, что она

Была прекрасна, а теперь мертва.

Елена столь абстрактной не была,

О чем скрипят в симпозиумах, но

Из тех она беглянок, чьи тела

Пленить мужским орудьем не дано.

Кусай же ногти, Трою не круши,

Но жажда вечно превышает дно.

А что до краха чувств или души,

Они, по мысли дьявола, одно.

Оставь же дурнем, Господи. В дыму,

Средь грязных луж. Смиренью не учи.

Я -- мученик, терпенью Твоему

Горизонтальный памятник в ночи.

Полупомеркший возвышая взгляд

И пол залитый пальцами скребя,

Я ляжек подавальщиц зрю парад.

О мир тщеты! -- я возвращусь в тебя.

___center

Животные