спрашивает: "Иосиф, что ты делаешь вечером?" Я говорю: "Вечером? Что я
могу делать, ничего не делаю..." Сюзан: "Слушай, я тут столкнулась на
улице с Ольгой Радж, знаменитой в некотором роде подругой Паунда. Она
приглашает в гости, а идти одной ужасно не хочется; может, составишь
компанию?" Мы заявились в дом, где жил Паунд, на уличке за Санта Мария
делла Салюте. Этот сестьер в Венеции довольно замечателен во многих
отношениях: там жили люди, чрезвычайно мною любимые -- тот же Анри де
Ренье, например. Дом Паунда небольшой, на двух уровнях: внизу гостиная,
кухня; лестница наверх -- там, кажется, две спальни, плюс выше --
рабочий кабинет Паунда. Гостиная небольшая, похожая на пещеру тролля.
Это впечатление -- пещера горного короля -- объясняется, видимо, тем,
что первое, на что натыкаешься, входя в гостиную, -- мраморный бюст
Паунда работы Годье-Бржеска. Бюст здоровенный, стоит на полу. Налицо
какое-то нарушение пропорций. Между прочим, не умри этот Годье-Бржеска
в молодости, был бы у нас еще один замечательный монументалист-фашист.
Бюст немногим меньше самой Ольги Радж, которая выставляет чай с
пирожными. И вдруг -- с места в карьер -- начинает излагать следующее.
Что, дескать, Эзра вовсе не был фашистом, как все считают. И как они
боялись за то, что Эзру в наказание за его коллаборационизм посадят на
электрический стул. Какой это был полный ужас. Эту песню Ольга Радж
поет на протяжении часа. То есть даже не поет, а довольно толково и
внятно, а также убедительно и энергично объясняет, что с Эзрой обошлись
несправедливо. Потому что, дескать, Паунд во время войны жил в Рапалло,
в Рим приезжал раза два в месяц, если не реже. Выдавал эти свои
радиовоззвания, после чего возвращался домой. Что ж, может быть, с ее и
Паунда точки зрения действительно ничего особенного и не происходило в
этом самом Рапалло. Жизнь шла... Между прочим, я сегодня вышел на улицу
-- опустить какие-то письма. Солнечный день, все нормально. И пролетел
вертолет. Военный, причем. И я подумал -- а что если это уже началось?
И как будет выглядеть день новой мировой войны? А так и будет
выглядеть: солнышко будет светить, вертолеты летать, где-то будут
стрелять пушки. И мир будет катиться к гибели. Да и происходит же этот
ежедневный Апокалипсис где-то в Ливане....
[Волков:]
[Бродский:]
весь этот ужас их не касался. Хотя она и привирает, я думаю. Были там
немецкие войска, особенно в Тоскане. Думаю, что Паунд все видел и
понимал. Но это неважно. Вы знаете, когда перед вами сидит живой
человек... и когда он говорит что-то -- даже если вы с ним совершенно
не согласны.. но если этот человек не вызывает у вас определенного
отвращения, чисто физического, то в конце концов вы понимаете -- да,
это правомерный взгляд на вещи. Вот я сижу у Ольги Радж -- слабак не
слабак, русское воспитание. И думаю -- в конце концов никто не виноват.
Все просто большие несчастные сукины дети, да? Всех нас надо простить
скопом и отпустить душу на покаяние. Ну, думаю, Господи, конечно...
чего там... И вдруг Сюзан говорит... Надо сказать, в Сюзан есть это
потрясающее качество -- когда разговор уже кончается, все в порядке,
все успокоились -- вдруг! Тут-то все и начинается!
[Волков:]
[Бродский:]
Ольга, что американцы были так возмущены Паундом из-за его
радиопередач. Если бы дело было только в радиопередачах, он был бы
всего лишь навсего еще одной Токийской Розой..."
[Волков:]
американских солдат, сражавшихся против Японии?
[Бродский:]
Сравнить поэта, которого считают столь крупной величиной, с Токийской
Розой! Я даже не знаю, какой эквивалент подобрать этому...
[Волков:]
[Бродский:]
вроде этого. Но Ольга Радж скушала все это совершенно замечательно. И
спросила: "Так что же так отвратило американцев от Эзры?" Сюзан
говорит: "Ну очень просто: это антисемитизм Эзры". Тут Ольга включилась
на следующий час: Эзра не был антисемитом, среди его друзей была масса
евреев. И даже Муссолини был не таким уж антисемитом. И на самом деле у
него здесь, в Венеции, был адмирал еврей. Что само по себе довольно
замечательно. Еврей -- адмирал! Ну для Венеции это как раз естественно.
Что касается Паунда, то мы выслушали рассказ Ольги о том, как Эзра
приехал на похороны Элиота в Лондон. И я не помню -- то ли Паунд с
кем-то поздоровался, то ли не поздоровался. И мы откланялись. Для меня
это было чрезвычайно интересным опытом. Невероятно интересным! Ибо
впервые в жизни я увидел живого фашиста. Конечно, я видел и России
немцев-военнопленных. Но, во-первых, сколько мне тогда лет было? А
во-вторых, ну какой тут фашизм -- просто немцы, солдаты бывшие. И вдруг
в Венеции -- из всех прочих мест -- я вижу фашиста по убеждению, по
идеологии. И этот фашист -- американская дама с более или менее
определенным достатком, большую часть своей жизни прожившая в Италии.
То есть этот дом в Венеции ей принадлежал, кажется, с двадцать восьмого
года. И единственное, что ее интересовало на свете -- это как сохранить
статус-кво. Мир сквозь призму своего класса, сквозь призму мелкого
буржуа. Что, в общем, само по себе не так уж и плохо. И вовсе не надо
кидаться из-за этого на мелкого буржуа с кулаками. Но когда ради
сохранения статус-кво начинают массовым порядком уничтожать людей... Но
до Ольги Радж это как бы не доходит. Что, в общем, вполне понятно --
так просто удобней во многих отношениях. Не говоря уж о том, что ты
обитаешь в Венеции и жизнь прекрасна.
[Волков:]
(который голосовал за присуждение ему премии Боллингена) и Роберт Фрост
(который добивался помилования для Паунда)?
[Бродский:]
судьбой. Тому, кто находится в беде, надо помогать, независимо ни от
чего. Все-таки Паунда держали в сумасшедшем доме чуть ли не тринадцать
лет. Держать поэта, каких бы убеждений он ни был в сумасшедшем доме --
это ни в какие ворота не лезет. Оден говорил, если великий поэт
совершил преступление, поступать, видимо, следует так: сначала дать ему
премию, а потом -- повесить.
[Волков:]
привольно Паунду было в этой самой психиатрической лечебнице. Вся
операция была провернута его поклонниками с тем, чтобы Паунд избежал
суда.
[Бродский:]
[Волков:]
и американцы -- вся нация -- стояли бы на коленях, били бы себя в грудь
и посыпали головы пеплом.
[Бродский:]
поэт. Особенно это касается первой трети его творчества; "Hugh Selwyn
Mauberley" -- совершенно замечательные стихи, безотказные. Похоже на
Заболоцкого, но с устервлением.
[Волков:]
[Бродский:]
потому что это совершенно бесполезно. Местами там есть потрясающие по
элоквенции куски. Но на самом деле это фиктивная реальность. Эти стихи,
кстати, так же фиктивны, как многое в европейской живописи XX века.
Нечто, чего могло бы и не быть, существует. И без этого можно жить не
то что счастливо, но даже и несчастливо. Нет, в общем с Паундом
поступили по справедливости. Как поэт он был вознагражден. И как
человек -- получил то, что заслужил. С моей точки зрения, как поэт он
получил даже больше того, что заслужил. Следовало бы издать полное