Чтение 206–й страницы книги ~Призвание варяга~

есть мочи "Яман! Яман!", побросали мушкеты и кинулись наутек! Только их
черепа лопались под копытами, как гнилые арбузы... (Тут уж ничего нельзя
сделать -- кирасиры встают лишь через десять верст после команды "Шагом!")

Да никто и не думал стоять, - когда идешь в кирасирской колонне, земля
гудит, плавится и гнется под такой тяжестью! Воздух становится плотным,
тягучим, точно вода, и время замедляет свой ход... Кажется, что прошла
Вечность, а вражье каре просто куда-то девалось, а ты еще чего-то ждешь,
чего-то боишься, а вокруг тишина и ослепительный Свет... А потом откуда-то
проявляются звуки и ты понимаешь, что колонна замедляет свой ход и кто-то
смеется, как ненормальный, а у тебя сапоги по колено в чьих-то мозгах и
кто-то плачет, как маленький и сильно хочется выпить...

Все кирасиры, что когда-либо шли в первых рядах и выжили, скажут, что
тот самый Свет -- Свет Рая, иль Преисподней, кому уж - что в нем увидится.
Но каждая наша атака -- путь чрез Чистилище.

Когда все опомнились, выяснилось, что мы потеряли шестерых новичков,
ребятки не удержались в седле и упали под копыта задних. Мы ж "дунули с
поля" четыре полка противника! По обычаю мне должно было уйти назад, но я
настоял на том, чтоб остаться, а справа от меня Петер держал Черного Жеребца
Бенкендорфов, а слева Андрис -- Бледную Кобылу фон Шеллингов. Потом была
вторая атака. И третья.

На другой день фронт под Шумлой рухнул и армия двинулась на Сливно. Я
потерял четырнадцать человек.

Сей изумительный разгром, коим я обязан не столько моим талантам,
сколько турецким же суевериям, мигом облетел обе армии, и если наши войска
ободрились, турецкие пали духом.

Больше я не ходил в кирасирской колонне. Иные победы стали заслугой
"ливонского вепря". Первыми шли батальоны Рижского конно-егерского,
выкашивавшие огнем базовое каре. Пока они били огнем, разгонялся ударный
пест кирасир, пробивавший несчастных магометанцев. Егеря тут же расходились
от ударной оси, обрушивая свой огонь на каре правой и левой руки. Тем
временем разгонялись правые и левые кирасиры. Эффект был такой, будто
турецкий строй, как гигантская льдина, трескался посредине, а в разные
стороны шли торосы снежного крошева!

В проран устремлялись прочие части Дунайской армии и война была
сделана. Командуя авангардом, я к концу августа вышел к Чорлу, проделав путь
в шестьсот верст по горным дорогам и тропам. Мои потери составили восемьсот
человек при том, что мы уничтожили семь дивизий, взяли четыреста пушек и
дошли до Стамбула. В два месяца. Силами Первой Кирасирской и Рижского
конно-егерского.

Меня часто пытали, - почему я так рисковал? Соправитель Империи не
должен нестись в лаве на вражьи штыки! Наша династия еще не дала Корня, а
кузен по сей день - плясун для казармы. Моя смерть в сей атаке означила б
перемену царствований!

Лишь через десять лет, когда у нас сложилась династия, на юбилее
Прекрасной Элен я объяснился.

Меня тогда облепило много народу и всем хотелось узнать, - нет ли у
меня тайны, иль волшебства? Сперва я болтал глупости, а потом...

У меня уже был инфаркт и Государь целыми днями сидел у моего ложа. Он
просил, чтоб я выкарабкался. Ради нас -- Бенкендорфов.

Коль рота в сто сабель встретила тысячу сабель противника и после рубки
кончила всех, потеряв девяноста пять человек, - ее командир - герой, или
нет?

А если та же самая сотня умелым маневром рассекла вражью тысячу на
двадцать частей и потом порубила врага в двадцати стыках двое на одного,
потеряв пятерых, - сей командир -- герой?!

Русские думают -- так, немцы - иначе. Мы побеждаем выучкой, огневой
мощью, да каждым солдатом, русские берут массой и презрением к боли и
смерти.

Не надо думать иных дураками, - героизм немцев хорош в быстрой
кампании, глухой обороне, да глубоких прорывах, - когда каждый солдат на
счету. Русский же героизм нужен в кампании затяжной, с медленным
отступлением и широким фронтом, - когда важны не солдаты, но провиант, и
оружие с боеприпасом.

Германия привыкла и умеет воевать так, Россия -- иначе. Каждый силен на
своем и не нам друг друга учить. Меня бесят генералы типа Клейнмихеля,
уверяющие - "Иван не хочет и не может учиться".

Коль русские станут жить нашим примером, - добра не жди. Русь слаба в
экономике, - здесь лучше бросить желторотых в атаку, а потом сытно кормить
стариков, чем всех морить с голоду.

Посмотрел бы я на того же Клейнмихеля при разрухе в Германии --
где-нибудь на Тридцатилетней, Северной, иль Семилетней войне. Что Фридрих,
что Валленштейн, что Блюхер в отсутствие провианта тоже скатывались на
фронтальный удар с чудовищными потерями. Зато уж ветеранов этаких мясорубок
берегли, как зеницу ока!

Пока сыт, да богат -- хорошо учить бедного, да голодного, стыдя его
"дураком". А как прижмет, - сам придешь к "дурацким" приказам, да
"людоедским" решениям...

В том и таится беда нашего царствованья. Латвийцы воспитались в
германской среде, на прусских примерах и служат, как хорошие, честные немцы.
Но в русской армии сия выучка не нужна. Русский солдат воспитан иными
Понятиями.

К турецкой войне Уважение было лишь к двум командирам: Ермолову и
Бенкендорфу. Прочих стыдили трусами, умниками, да службистами германского
толка. И лишь про нас шла молва, что мы были в рубке и штыковой и нигде не
подгадили нашей Чести. А еще - мы не позволим плюнуть на наш сапог. Прочих
же...

Чернышова кличут моим денщиком, Дибича -- лохом (от "лахой" -- валах,
иль бродячий цыган) за суетливость, Паскевича же карателем (за подвиги в
чеченских горах). Как зовут Витгенштейна, я не скажу, сие есть --
напраслина. Он попал на Дунай без латышских стрелков, кои в те дни дрались
на Кавказе. А пока он ждал, турки вконец обнаглели и солдат решил, - кишка
тонка у немецких хозяев!

Если мы хотели остаться у Власти, кто-то из нас должен был броситься в
штыковую, доказав семейную Честь. Но Nicola никогда не служил, и в жизни не
убил никого собственными руками. Михаил слаб, Костька -- предатель,-- кроме
меня было некому...

Тактика "вепря" была давно разработана в латвийских частях, но первый
бой я обязан был выиграть по старинке -- лобовой атакой против отборных
каре, чтоб после боя русский солдат видел мозги с кровью на моих сапогах и
знал, что ПРИБЫЛ ХОЗЯИН.

Русь -- по сей день первобытная община, в коей Вождю приписаны не
только властные, но и божеские, и судебные, и просветительские, и даже -
детородные функции. Правда, будущий САМ обязан доказать свою Власть чисто
первобытными средствами...

Что же касается Смерти... Есть разные травки, настои и прочее, что за
известные деньги добавлялось в еду и питье вражьих солдат. Открыто, ибо сие
прибывало из самого Истанбула, как "средство для поддержания сил". Силы от
сих напитков и впрямь возрастали, но ночью несчастным снились дурные сны --
о смерти, чертях, Иблисе и прочих мерзостях. Штука была в том, что мы не
давали им яду и впрямь укрепляли их телесные силы. А растущую истерию своих
людей турки приписывали историям обо мне и Боге Любви и Смерти.

Да, я мог пасть в тот день от турецкой пули, но сия пуля пришла б из
мушкета психически ненормального человека, выстрелившего в состоянии
крайнего ужаса.

Я поведал сию историю публике, собравшейся на юбилее Элен и люди долго
молчали, переваривая эти открытия. Потом прусский посол вдруг спросил:

- "Граф, что будет по Вашей смерти? Россия устроит очередную "маленькую
войну", чтоб создать "Честь" очередному правителю?"

Я тихо спросил в ответ:

- "Знаете ль вы Лифляндию? Это голодный край болот, дюн и камней. Очень
голодный. Очень болот. И очень -- камней. Мы бежали в сию суровую землю от
немецких баронов, да польских ксендзов. Лифляндская знать никогда не была ни
богатой, ни -- родовитой. Но она никогда не бывала и подлой, - навроде
курляндской.

Я ходил за сохой и моя борозда не хуже мужицкой. Я копал и рубил
колодцы, да ставил амбар. Я хорошо ставил, ибо по сей день сей амбар жив в
Озолях. Я объезжал лошадей, пас коров и свиней, стрелял кабанов, да ловил
рыбу. Что в милой Даугаве, что в родной Балтике. Я умею сие потому, что у
нас плохая земля и без того просто не выжить в Лифляндии. Я не умею только
косить, но это уж -- родовая болячка.

А раз я умею прожить "своим хутором", мне не нужно уметь подличать...
Бедность -- порок, но чтоб угодить Господу, лучше воспитать себя в бедности.

Зная размеры моего состояния, вы назовете меня ханжой, но я и вправду
не привык к деньгам и богатству. Матушка моя росла сиротой, а потом в
пансионе иезуитов. Там не было разносолов... Отца ж воспитала семья, где не
принято питаться лучше слуг, да рабов. В первый раз я попробовал балыка в
день Инкорпорации, - ибо в тот день вся Латвия кушала что-то вкусное!

Я не плачусь, - я горд тем, что воспитался в семье, не отличавшей себя
от простого народа. Ведь народ не обманешь и когда он склонился к нашей
руке, он склонился не к моему богатству, но -- моему воспитанию. Воспитанию
бедностью.

А еще меня с детских пор выучили убивать. Не ради убийств, но -
собственной шкуры. Ибо кое-кого по сей день заботит, что латыши -- свободны
и молятся древним богам. Раньше нас не любили ксендзы, ныне -- попы. И я,
будь у меня сын, учил бы его тому же, чему меня мой отец. Убивать моих
палачей. Не показывать слез ни врагу, ни вроде бы другу. Не бояться
сильного, если даже он не один, а имя ему -- Легион, - ведь бояться можно