собрание сочинений Паунда: все ранние стихи, полностью "Cantos". И
разумеется, том его итальянских радиошпилей. И тогда все станет на свои
места. И никто больше не будет психовать, что вот-де какая
несправедливость совершена по отношению к поэту.
[Волков:]
интересовался музыкой и даже написал оперу на стихи Франсуа Вийона.
Одним из любимых композиторов Паунда был Стравинский; он любил
повторять, что у Стравинского он учится своему ремеслу поэта. Кроме
того, оба они были поклонниками Муссолини.
[Бродский:]
[Волков:]
после того, как дуче принял его в Palazzo Venezia. Известно, что в
тридцать шестом году Стравинский открыл свой авторский вечер в Неаполе
исполнением "Джовинеццы", фашистского гимна.
[Бродский:]
знаете, почему Муссолини зовут Бенито? Его папаша был человек весьма
левых убеждений. И по одной версии окрестил сына в честь Бенжамина
Франклина. А по другой -- в честь Бенито Хуареса, которого называют, в
свою очередь, мексиканским Линкольном. В фашистской Италии, в общем, не
преследовали евреев. Антисемитизма там вообще нету. Конечно, при
Муссолини итальянским евреям пришлось пережить много тяжелых дней. И,
например, римское гетто -- только недавно, лет тридцать спустя, стали в
него евреи понемногу возвращаться. Но все-таки -- ничего похожего на
то, что творилось, скажем, во Франции. Желтых звезд в Италии просто не
было. Я это не к тому говорю, чтобы защитить Стравинского. Наоборот,
это была колоссальная глупость с его стороны. Но от музыканта не
следует требовать слишком многого.
[Волков:]
[Бродский:]
сильной степени зависящее от финансов. Если вы композитор, для
исполнения вашей симфонии нужен оркестр. А кто ж даст оркестр? И радио
из кармана не вынешь. Наверное, поэтому черт знает что творится иногда
в головах у этих людей! Самые лучшие архитекторы работали для самых
чудовищных заказчиков. Поэт, литератор -- это другое дело, с них и
спрос другой.
[Волков:]
рассказывал о своей встрече с Муссолини так: "Как только я увидел его в
огромном кабинете у письменного стола, я громко обратился к нему
словами Фауста из Гете: "Кто ты такой? Wer bist du denn?" А Муссолини в
ответ: "Пиано, пиано, пиано".
[Бродский:]
[Волков:]
одним из ваших миров?
[Бродский:]
-- как на героя какого-то романа или кинофильма, где он -- в кадре. И
мой заскок -- на заднем плане должна быть Венеция.
[Волков:]
[Бродский:]
создано. Если существует некая идея порядка, то Венеция -- наиболее
естественное, осмысленное к ней приближение. Из возможных вариантов. И
постольку поскольку у меня есть шанс ко всему этому приблизиться, я
стараюсь -- ну, не знаю, покрутиться там хоть некоторое время, потому
что все время -- невозможно, да и не нужно это.
[Волков:]
"Венецианские строфы" (1) и "Венецианские строфы" (2). Первое из них
посвящено Сюзан Зонтаг, а второе -- Геннадию Шмакову, вашему приятелю
еще по Питеру, умершему в 1988 году в Нью-Йорке. И, в связи с этим, я
хотел спросить: как это получается, что вы то или иное стихотворение
посвящаете тому или иному человеку? Относительно Зонтаг я могу
догадаться, особенно в связи с тем, что вы мне рассказали. А почему
второе стихотворение посвящено Шмакову?
[Бродский:]
идея -- выпустить книжку итальянских стихотворений, то есть стихов,
написанных об Италии. И всю эту книжку посвятить ему. Просто потому,
что наш с ним взгляд на Италию был абсолютно схожим. То есть два
мальчика смотрели на эту страну одинаково. Мы видели одно и то же,
любили одно и то же. Италия была для нас раем на земле, в некотором
роде. Действительно.
[Волков:]
потому что это для вас, в общем-то, музей. Но все эти прекрасные
картины, церкви, весь этот мрамор и прочее -- все это создавалось
посреди бесчисленных войн, страданий, кровавых ужасов.
[Бродский:]
что это, действительно, единственное место, которое можно было бы
назвать раем на земле? Да потому что, живя в Италии, я понимаю: это то,
каким миропорядок должен быть, да? И каким он, видимо, был когда-то.
Может быть, в Древнем Риме. И в этом смысле мы со Шмаковым были -- я уж
не знаю -- римлянами, в некотором роде.
[Волков:]
тоже Венецию?
[Бродский:]
город, который он увидел, был не Рим и не Венеция, а именно Ассизи.
Шмаков мне рассказывал, что он, когда увидел Ассизи, разревелся как
корова и совершенно не мог остановиться. И я его очень хорошо понял
тогда. Потому что Шмаков, при всем его гедонизме, был на самом деле
такой христианский мистик. Счастливый христианский мистик. Были такие.
И когда Шмаков, со всем своим культурным багажом, увидел Ассизи, то для
него все сошлось в фокус. И Ассизи стало для него воплощением идеи
счастья. Я помню и свою реакцию на Ассизи, она была несколько иной. Мы
со Шмаковым об этом довольно много и долго разговаривали. Это был
счастливый человек, потому что он узнавал счастье, когда видел его
воплощенным. Вот почему он любил искусство, и вот почему он любил
Италию.
[Волков:]
[Бродский:]
что он мог поехать осенью, а я не мог. Потому что я преподаю. Так мы
никогда и не оказались в Италии одновременно. И для меня, чисто
эгоистически, это совершенно гигантская потеря. Потому что я понимаю,
что счастья открытия или узнавания Италии вместе со Шмаковым уже не
будет. А я понимаю, знаю -- чем это могло бы быть. Потому что те
несколько мест, где мы оказывались вместе... Ну чего говорить об
этом... Не повезло. И вы вот спросили относительно механизма посвящения
стихов. Он работает по-разному. Со Шмаковым как раз все было просто.
Ему некоторые мои стихотворения сильно нравились. И в этих случаях я
понимал, что не сделал никакой ошибки. Так я чувствовал. Я хотел ему
посвятить несколько стихотворений. Например, "Письма династии Минь",
потому что он был первый кто, собственно, меня и убедил, что это --
хорошее стихотворение. У меня-то на этот счет были всякие сомнения. И в
отношении "Венецианских строф" я просто точно знал, что это
стихотворение должно ему понравиться. Что и произошло.
Семенова Мария
Белов Вольф
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Земляной Андрей
Соломатина Татьяна