[Волков:]
как часть стихотворения. Меня к этому приучило чтение стихов Ахматовой,
которая, насколько я понимаю, всегда чрезвычайно тщательно взвешивала,
кому посвятить свое произведение. От посвящения во многом, как мне
кажется, зависит аура стиха. Посвящение как бы задает всему
стихотворению камертон. И в этом смысле меня несколько смущают ваши
посвящения в "Венецианских строфах". Они как будто нарочно перепутаны.
Во втором стихотворении идет речь о Сусанне, но посвящено оно Шмакову.
А в первом, посвященном Сюзан Зонтаг, поминается Дягилев -- с которым,
казалось бы, естественнее было бы связать, по целому ряду причин,
Шмакова: оба русские, страстные балетоманы, гомосексуалисты.
[Бродский:]
Сусанны", на которую смотрят "новые старцы", то есть японцы с
кинокамерами. Но я просто решил, что Зонтаг будет приятней, если я ей
посвящу первое стихотворение. Ведь посвящаешь стихотворение для того,
чтобы кого-то порадовать. Вы знаете, когда-то -- давным-давно -- я
услышал совершенно замечательную музыку. Это была пластинка Баха, а
произведение называлось "Музыкальное приношение". Вы, конечно, знаете
эту музыку...
[Волков:]
фирмы "Супрафон". Это была единственная запись "Музыкального
приношения", которая продавалась в Ленинграде в шестидесятые годы...
[Бродский:]
когда-нибудь написать такое! Сделать кому-нибудь такое приношение. В
этой эмоции, мне кажется, кроется один из сильнейших побудительных
мотивов к творчеству. Стихотворение пишешь для того, чтобы
отблагодарить, да? Вот откуда все эти мои стихотворения, посвященные
разным местам и странам. Какой-то критик написал, что это у меня
получается травелог. Все это чушь! Пишешь потому что ты был где-то
счастлив и хочешь поблагодарить за это. Той же монетой, если угодно.
Потому что платишь искусством за искусство. Так что это -- та же самая
монета. Я помню один совершенно феноменальный эпизод в моей жизни. Вы
ведь знаете мое стихотворение "Лагуна", написанное про Венецию. Оно мне
всегда очень сильно нравилось, но это было давно. И вот, во время той
самой Биеннале 1977 года, о которой мы говорил давеча, я выступал в
Венеции -- уж не помню в каком зале, где-то около театра Ла-Фениче. Но
сам этот зал я запомнил на всю жизнь. Весь он -- стены, потолок, все --
был залеплен фресками Гварди, по-моему. Представьте себе, этот зал, эта
живопись, полумрак. И вдруг я, читая свою "Лагуну", почувствовал, что
стою в некоем силовом поле. И даже добавляю нечто к этому полю. Это был
конец света! И поскольку это все было в твоей жизни, можно совершенно
спокойно умереть. Помните, как Барышников рассказывал о словах Шмакова
перед смертью, когда тот лежал в больнице? "Какая у меня все-таки была
счастливая жизнь..."
[Волков:]
[Бродский:]
[Волков:]
у вас роман с женщиной -- провоцирует ли это вас на стихотворение и,
соответственно, посвящение? И какая, скажем, женщина провоцирует на
стихотворение, а какая -- нет?
[Бродский:]
происходит -- как бы это сказать -- постфактум.
[Волков:]
когда я их перечитываю, то натыкаюсь на посвящение -- "Бенедетте
Кравиери". И это имя стало для меня настолько частью всего цикла, что я
стараюсь ее себе вообразить, поскольку никогда ее не видел, ничего о
ней не знаю. Это что -- у нее синие глаза, которые в "Римских элегиях"
не раз поминаются?
[Бродский:]
синий, серый? Женский зрачок там -- коричневый! Но он принадлежит не
Бенедетте Кравиери, а совершенно другой девице, Микелине. Ее имя тоже
там появляется. А Бенедетте -- она, кстати, внучка Бенедетто Кроче -- я
этот цикл посвятил потому, что она оказалась в Риме как бы моим
Вергилием и познакомила с Микелиной. На самом же деле
противопоставление синего глаза карему в данном случае есть
противопоставление Севера -- Югу. Потому что весь цикл -- о реакциях
северного человека на Юге.
[Волков:]
[Бродский:]
Хотя эту параллель не следует особенно далеко заводить. Так что
посвящены "Римские элегии" одной женщине, а подлинной героиней цикла
является совершенно другая. Вот как бывает.
[Волков:]
Верн". Почему вы посвятили его Леше и Нине Лифшицам?
[Бродский:]
[Волков:]
потому я был чрезвычайно огорчен, когда в первой российской публикации
-- в журнале "Новый мир" -- это посвящение вдруг исчезло...
[Бродский:]
снимают посвящения, снимают заголовки, коверкают тексты, не проставляют
даты. Вот прошла огромная публикация моих стихов в журнале "Юность" --
там все перепутано и исковеркано. Да что говорить!
[Волков:]
стихов Ахматовой в той же "Юности" двадцать пять с лишним лет назад.
Ахматова предоставила им тогда большую подборку стихов и предисловие к
ним. И говорила мне потом, что ей это предисловие редакторы "Юности"
безжалостно сократили и исковеркали, оставив в неприкосновенности
только одну, последнюю фразу: "Стихи выбирала я сама". Что тоже было в
данном случае неправдой, потому что выбор Ахматовой "Юность" полностью
проигнорировала, составив публикацию по своему усмотрению. Так что
десятилетия проходят, а нравы российских редакторов не изменяются...
[Бродский:]
посадить других людей, ха-ха-ха!
[Волков:]
[Бродский:]
других людей.
[Волков:]
подчеркивать, что он из России уехал на Запад не спасаясь от
большевиков, а в знак протеста против засилья там консервативных
музыкантов, которых он называл "мракобесами". Дирижер Николай Малько
вспоминал, как Стравинский ему жаловался: "Я не жажду крови, но Сталин
расстрелял столько инженеров, почему же эти мракобесы продолжают
существовать?" А дело было в тридцатые годы...
[Бродский:]
[Волков:]
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Березин Федор