Чтение 207–й страницы книги ~Щит и меч~

В целях обеспечения безопасности приказываю, чтобы после перевода
концентрационного лагеря Варшавское гетто было снесено до основания.
Причем перед этим следует использовать все годные части домов и всякого
рода материалы. Снос гетто и устройство концентрационного лагеря
осуществить необходимо, так как иначе мы никогда не успокоим Варшаву, а
бесчинства преступных элементов не смогут быть искоренены, если гетто
будет оставлено.

Мне должен быть представлен общий план ликвидации гетто. В любом
случае нужно добиться, чтобы имеющаяся до сих пор жилплощадь, на которой
проживает 50 тысяч челоек низшей расы и которая никогда не будет пригодна
для немцев, была стерта с лица земли, а миллионный город Варшава, всегда
являющийся опасным очагом разложения и мятежа, был уменьшен.

Г. Г и м м л е р"

Он со злостью сунул эту бумагу обратно в ящик, туда, где лежал кусок
экспериментального мыла из человеческого жира.

На столе он увидел копии заранее подготовленных телеграмм комендантам
лагерей Дахау и Флоссенборг.

"О передаче не может быть и речи. Лагерь необходимо немедленно
эвакуировать. Ни один заключенный не должен попасть живым в руки врага.

Г е н р и х Г и м м л е р"

Он схватил эти телеграммы, скомкал и бросил в корзину под стол, потом
наклонился, поднял и сжег в пепельнице. И, сделав это, пришел в лучшее
настроение: одной уликой меньше.

Вернувшись в комнату, где его терпеливо ожидал Лазар, Гиммлер сразу
заявил, что принимает все три предложенных ему пункта. Пункт первый: он
прикажет не убивать больше евреев. Второй пункт: имеющиеся в наличии
евреи, число которых весьма неточно и спорно, во всяком случае, останутся
в лагерях, их не будут "эвакуировать". И третий: все лагеря, в которых еще
имеются евреи, будут перечислены в списке, и о них будет сообщено.

Лазар выслушал это все с каменным выражением лица, молча. После паузы
сказал:

- Я хочу, чтобы мой сын посетил один из лагерей. Это нужно для того,
чтобы мы могли быть уверены, что ваши указания выполняются в точности.

Гиммлер встревоженно оглянулся на Шелленберга. Тот кивнул. Тогда
Гиммлер поспешно сказал:

- Ваше желание, мосье Лазар, будет исполнено. У вас не должно
остаться никаких сомнений.

Гиммлер верил в талант Шелленберга выкручиваться из любого положения.

Ему хотелось произвести на Лазара благоприятное впечатление. И,
усевшись рядом в кресле, он с самым дружелюбным видом посетовал на то, что
германская экономика при решении еврейского вопроса потерпела некоторый
ущерб, лишившись искусных рабочих рук, а также той части технической
интеллигенции, которая могла быть особенно полезна. И со вздохом сожаления
заключил:

- Но увы! Принципы, какими бы они ни казались на первый взгляд
странными, есть принципы. Нам приходилось идти на жертвы ради укрепления
национального духа. - Встал и, сославшись на занятость, извинился, что не
может продолжать беседу. На прощание протянул руку.

Лазар в старческой рассеянности, казалось, не заметил этого жеста. И
был озабочен в этот момент только тем, чтобы раскурить сигару. Руки его
были заняты.

Гордо вскинув голову, Гиммлер вышел из комнаты. Он действительно
спешил: в Хоенлихене у него была назначена встреча с Бернадоттом. Встреча
эта имела для Гиммлера исключительно важное значение, ибо Бернадотт должен
был подтвердить признание кандидатуры Гиммлера на пост нового фюрера
заинтересованными кругами США и Англии.

Но все-таки, прежде чем покинуть комнату, Гиммлер, задержавшись на
пороге, успел сказать Лазару, что сегодня же прикажет освободить из
Равенсбрюка группу женщин-евреек. Но Лазар обязан найти быстрейший способ
информировать генерала Эйзенхауэра об этом акте милосердия.

Гиммлер намеревался через посредничество Бернадотта добиться свидания
с Эйзенхауэром и был чрезвычайно любезен с графом.

Граф Бернадотт не впервые удостаивался чести быть принятым в
Хоенлихене - этой штаб-квартире Гиммлера, барском имении, отлично
замаскированном под огромный благоустроенный госпиталь якобы для раненых
эсэсовцев.

Здесь во множестве коттеджей помещались самые секретные канцелярии
службы безопасности; в отдельных флигелях были расположены лаборатории,
где химики и бактериологи изобретали новые средства для массовых
умерщвлений.

Рядовые сотрудники этих служб с искусно перевязанными конечностями и
снабженные костылями приезжали и уезжали из Хоенлихена в санитарных
машинах. Некоторых, особо секретных агентов выносили из машин и вносили в
машины на носилках, и, как у тяжело раненных в голову, лица их были
тщательно забинтованы.

В таком же виде доставляли сюда тех, кого Гиммлер счел необходимым
допросить лично. Такие люди, как правило, не возвращались обратно: при
Хоенлихене имелось кладбище, как и при некоторых других госпиталях.

В этом "госпитале" никого не подвергали грубым истязаниям: в отлично
оборудованном хирургическом кабинете производились разнообразнейшие
операции, но без применения какихлибо средств анестезии.

Вызывали на откровенность посредством электродов, которыми
прикасались к трепанированным участкам мозга или освобожденным от мышечных
тканей сплетениям нервных узлов.

Эсэсовцы не в мундирах, а в больничных пижамах исправно несли здесь
свою службу.

Еще в предыдущие визиты к Гиммлеру графу Бернадотту удалось добиться
свободы для ряда лиц скандинавского происхождения. Из концентрационных
лагерей их вывозили по ночам на автомашинах шведского Красного Креста под
надзором людей Шелленберга. Граф дал обязательство сообщить об этом
Эйзенхауэру, когда будет передавать ему условия Гиммлера, на которых
желательно было бы заключить сепаратный мир с США.

Встречаясь в эти же дни с Риббентропом и Кальтенбруннером, граф и с
их стороны выслушивал ту же просьбу - посредничать между ними и
Эйзенхауэром. Он знал о том, что некоторые круги союзников делают ставку
на Гиммлера. И сам держался подобной точки зрения. Он был глубоко
разочарован, когда Кальтенбруннер вдлруг воспрепятствовал дальнейшему
вывозу пленных шведов на родину.

Граф, будучи дипломатом, понимал, что Кальтенбруннер сделал это,
желая повредить Гиммлеру - помешать ему разыгрывать перед западными
державами роль гуманиста. Понимал он также, что Кальтенбруннер и сам был
не прочь играть перед ними подобную роль. Но факт этот свидетельствовал о
том, что Гиммлер не настолько еще всесилен, чтобы выступить открыто против
своих соперников, и тем более против Гитлера.

Граф давно подозревал Гиммлера в нерешительности, слабодушии. И
теперь ему оставалось только одно: удивляться, как этот человек с
конституцией слизняка мог исполнять обязанности главного плача в Третьей
империи.

Кроме того, до сведения графа было доведено, что советским кругам
стали известны переговоры гитлеровцев с агентами союзников, ведущиеся
через шведских посредников. Его имя деликатно не упоминалось, но граф и
без этого понял, как детально информированы о его деятельности советские
круги. Все это явилось результатом тонкой работы советской разведки.
Очевидно, разведчик проник в главную цитадель германской секретной службы.

Зная непреклонную позицию Советского Союза, его стратегическую и
политическую мощь и понимая, какова будет роль Страны Советов при решении
послевоенных проблем Германии, граф отдавал себе отчет в том, что любые
попытки выдвигать теперь кандидатуру Гиммлера на пост главы нового
германского правительства безнадежны и в будущем могут принести ему только
вред.

Был момент, когда Гиммлер мог возглавить правительство: лидеры
заговора "20 июля" шли на то, чтобы Гиммлер стал главой Германии. Зная о
заговоре, рейхсфюрер попустительствовал заговорщикам, его служба
безопасности до поры бездействовала. Но он был робок и нерешителен. Вместо
того чтобы самому руководить организацией убийства Гитлера, Гиммлер
ожидал, когда это сделает однорукий, одноглазый человек, отдавший себя в
жертву подвигу отчаяния. А ведь Гиммлер мог, если бы он действовал
наверняка, казнить потом убийцу и главных заговорщиков и по их трупам
взойти на престол фюрера, как его верный восприемник.

Сейчас, в конце войны, ненависть к фашизму объединила народы мира, и
трудно будет убедить общественное мнение в том, что роль посредника между
германскими фашистами и западными державами относится к сфере тонкой
дипломатии, и только. Бернадотт в душе сознавал, что деятельность его
выглядит как попытка помочь убийце спрятать улики, как советы убийце
свершить какое-нибудь мелкое доброе дело, - например, выпустить из клетки
птичку в доме, где он зарезал людей.

Все это вызывало чувство досады у графа. И он был весьма дурно
настроен, когда Гиммлер и Шелленберг, извиняясь за несколько минут
опоздания, вошли к нему в коттедж.

Шелленберг с первой же минуты не без тревоги заметил, что в поведении
графа появилось нечто новое. Если раньше, при прежних встречах, он всегда
был деловито озабочен, целеустремленно спешил перейти от светской
болтовни, неизбежной в начале серьезного разговора, к существу дела, то
теперь он влдруг заговорил об окрестностях Хоенлихена, заинтересовавшись
его охотничьими угодьями, и обнаружил при этом тонкие познания в
охотничьем искусстве.

Стремясь понять, какими тайными причинами вызвано такое отклонение от
обычного поведения, Шелленберг решил поддержать разговор на эту тему и
понаблюдать за графом. Но Гиммлер, сам будучи изощренным притворщиком, не
умел угадывать этот дар в других. Усевшись рядом, он воспользовался