и не мог не испытывать угрызений совести оттого, что помешал другому
спать. Он представлял себе (и не без оснований), как женщина, чей моно-
лог он только что оборвал, делает судорожные усилия, чтобы не заговорить
снова. И действительно: иностранку оскорбляло грубое пробуждение, в тем-
ноте у нее горели щеки. Не потому чтобы ей было неприятно беспокоить со-
седей, - она питала полнейшее презрение ко всему окружающему. Нет, она
сердилась оттого, что выдала себя во сне. И до самого утра она нарочно
не засыпала.
терпеть эти потоки слов по ночам, и в конце концов они даже стали ему
приятны. Голос был красивый, строгий, глуховатый, то резкий, то пе-
чальный. Марк стал испытывать жалость. Еще одна душа несла непосильное
бремя! Он не знал, что сам был для соседки явлением того же порядка. Она
тоже слышала за стеной, как он говорил и метался во сне. Но она его не
будила, а он, проснувшись, уже ничего не помнил. Многие в доме разгова-
ривали, метались во сне и сквозь храп извергали невнятные слова. Все эти
усталые тела, которые варились в котле забытья, тяжело переваривали свои
развращенные, поруганные, израненные, жадные и измученные души, молили
кого-то о пощаде или лаяли на приснившуюся дичь.
форму. Бедность, недоедание, жизнь в нездоровом помещении, изнурительный
труд, мучительные и неутоляемые желания, жар во всех внутренностях и
огонь в мыслях. Марк делал непрерывные отчаянные усилия, чтобы совладать
со своим душевным хаосом, но делал их в пустыне, вдали от какого бы то
ни было человеческого существа. Это убийственное одиночество отдавало
его во власть жгучей лихорадки, и она высасывала все соки из его тела и
из его мозга. Он разучился спать. Он стал злоупотреблять наркотиками. И
вот стоило теперь ему погрузиться в сон, как начинался бред. В минуты
проблесков сознания он видел, что катится вниз, и изо всех сил старался
выбраться. Он просыпался растерянный, смертельно усталый, с ощущением
тошноты, преследуемый галлюцинациями слуха. Все шумело вокруг него, шу-
мели самые ничтожные предметы, едва он их касался, - железные прутья
кровати, окно, подушка. Его лихорадочно напряженный слух улавливал еле
слышные колебания воздуха и безмерно их усиливал. Марк с тревогой гово-
рил себе: "Я схожу с ума". Он боролся несколько ночей кряду, а днем,
когда лихорадка спадала, валялся на поле битвы обессиленный, в полной
прострации. Он и этой ночью все не сдавался. Он вскочил и крикнул:
"Нет!" Он ногтями отрывал врага от своих висков и затылка...
удивлен, потом сердито дернулся. Но женщина держала его руки, как в тис-
ках. Марк пришел в бешенство. Он нагнулся и укусил ее. Зубы впились ей в
руку, чуть выше большого пальца. Но другая рука освободилась и ударила
его под подбородок. Он разжал зубы и, оглушенный, свалился на подушку.
Над ним склонилась молодая женщина. Упираясь коленом в край матраца,
чтобы не потерять равновесия, она обвила руками его шею и певуче прого-
ворила:
его блуждающий взгляд упал на руку, лежавшую возле его лица. Рука была
маленькая, мускулистая; на золотисто-смуглой коже, чуть выше указа-
тельного пальца, бледной полоской лежал шрам. Воспаленное обоняние Марка
с жадностью и отвращением улавливало сернистый запах этой кожи. Он сде-
лал последнее усилие, чтобы вырваться, и весь напрягся, но женщина дер-
жала его крепко. Лицо его налилось кровью, он раскрыл рот и некоторое
время ловил воздух, как рыба на песке, бросая рыжим искоркам взгляд, ис-
полненный отчаяния и мольбы; затем потерял сознание.
него свесилась на пол.
ницу и, положив беспомощное молодое тело на грязные простыни, осмотрела
его и пощупала лоб. Затем пошла к себе, принесла подушку, чтобы подло-
жить ему под голову, и осталась возле него.
ко впечатление это было обманчиво. Худое, но крепко сколоченное, сильное
тело; плоская грудь, но крутые бедра и мускулистые руки. Лицо у нее было
бледное, широкое, круглое и скуластое, а выражение, как у кошки, которая
никогда не станет ручной. Глаза ясные, - они оставались ясными, даже
когда душу охватывало смятение: в них был кремень. Суровая складка воле-
вого рта с чуть припухшей нижней губой, которую она имела обыкновение
покусывать, и в этой складке - тень горестных воспоминаний и неумоли-
мость. От нее веяло силой, которая захватывает, тревожит и связывает.
Особенно доверять этой силе не следовало. У нее бывали периоды упадка.
(Это была натура непостоянная...)
ее в Париж, ей было двадцать лет. В начале революции ей исполнилось
шестнадцать. Между семнадцатью и двадцатью годами она пережила двадцать
жизней, а сколько смертей? Ее носило по волнам гражданской войны. Восем-
надцатилетняя девочка, она уже стала матерью. На Украине, во время нале-
та банды Махно на Екатеринослав, ее ребенок, ее мальчик, был убит у нее
на груди. В девятнадцать лет она вместе с отступавшей армией Врангеля
попала в Турцию, где испытала все ужасы бегства, все жестокости и весь
позор той купли-продажи, какую гостеприимная Европа предложила этим че-
ловеческим стадам: реакция сперва использовала их, толкнула в пропасть,
а потом бросила. Эта женщина познала истерию ненависти, которая хочет
мстить и, в свою очередь, заставить страдать. Жестокости приводили ее в
содрогание, она неистовствовала при виде их и проникалась омерзением ко
всем, кто бы их ни творил, будь то враги или люди из ее лагеря. Она поз-
нала крайности, на которые женщину толкает тело, изнуренное страданиями
и лихорадкой страсти. Она познала часы отвращения к себе и к миру, к
своей загубленной жизни: ей казалось, что жить дальше - невозможно. И -
что было уже вовсе непостижимо - познала полное забвение того, что виде-
ла и пережила, и беспощадный возврат к прежнему. Страшные годы прошли
для нее как головокружительный водоворот, из которого ее сознание не
сохранило почти ничего. Днем - пустота, голое место! Расплата наступала
по ночам. Прошлое было всего лишь сон, галлюцинация. Она отбрасывала его
от себя недоумевая: "Кто это?.." Она оставила позади себя столько своих
"я", изношенных, поруганных, удушенных!.. По ним шагало ее новое "я".
Как бы ни плевала она на жизнь, но жизнь жила в ней и хотела жить...
Сейчас это была крепкая двадцатидвухлетняя женщина.
права. Это был крупный, почтенный представитель старой интеллигенции,
которая служила Революции ступенькой, но Революция скоро перешагнула че-
рез нее, разбила и толкнула навстречу самой злобной реакции. Старая ин-
теллигенция металась, как стрелка компаса, который сошел с ума, и в те-
чение нескольких недель перескочила от Керенского к Деникину, от социа-
листов-революционеров к постыдному сговору с белой контрреволюцией. У
нее не было времени передохнуть и одуматься. Ураган ослепил ее, она по-
теряла голову от страха и злобы и внезапно с изумлением увидела, что на-
ходится среди тех, кого всегда презирала, на кого смотрела, как на
грязь, приставшую к подошвам. Она почувствовала себя обесчещенной, но
было поздно, вырваться она уже не могла, - она была припаяна кровью, да-
же язык у нее был привязан. Не оставалось иного выхода, кроме как опус-
титься на дно, чтобы больше ничего не видеть и не слышать, чтобы уме-
реть. Федору Волкову посчастливилось: он умер в самом начале своего
крестного пути. (Распятие существует не для одних только праведников;
рядом с Христом было распято двое заблудших.) Его поймали при попытке к
бегству, он дал себя расстрелять, не проронив ни слова, ничего не прос-
тив ни друзьям, ни врагам, ни самому себе, стиснув зубы и проклиная
мир... Наконец-то ночь!..
Асю, делился с ней мечтами о любви и творчестве. По первому зову трубы
он ушел с компанией почти безоружных гимназистов - таких же безумцев,
как он, воевать с большевиками. Все эти мальчики были перебиты.
для нее муками и позором. Не однажды приходилось ей стрелять, и она рис-
ковала поплатиться жизнью всякий раз, как безумный бег останавливался.
Но неистовое желание жить, свойственное каждому молодому существу, лихо-
радочное возбуждение, которое оно поддерживает в мозгу, застилали ей
глаза красной пеленой и вонзали шпоры в бока. Она это знала. Она этого
хотела. Она задыхалась от отвращения и презрения к самой себе. И так как
надо было чем-то питаться, чтобы жить, она питалась презрением.
берега среди скал - Парижа. На этом шумном берегу виновники кораблекру-
шения воровали у пострадавших последние обломки. Крабы, выброшенные оке-
аном, попадали в одну корзину и пожирали друг друга. В Париже Ася отошла
в сторонку. При первом же соприкосновении с эмигрантами, которые распо-
ложились здесь лагерем с самого начала Революции, Ася почувствовала хо-
лод и замкнулась: они были ей еще более чужды, чем сама чужбина. Они ут-
ратили связь с жизнью; они уже ровно ничего не понимали; они продолжали
разглагольствовать, спорить, приказывать, не замечая того, что они мерт-
вы. При встрече с ними Ася каждый раз с омерзением отшатывалась: "Они
мертвецы... мертвецы... Как они этого не чувствуют?" Но они это чувство-
вали - и бились в судорогах безнадежного отчаяния. Они выли, они взывали
к богу, к черту, к царю, к смерти. Они желали смерти своих близких,
смерти своих врагов, смерти всего человечества. Если Европа, если мир не
хотят их спасти, пусть Европа и мир погибнут вместе с ними! Кровавое бе-
зумие овладело этими мозгами, погруженными в бред мистики и в бред алко-
голя... Ася удирала от них, она ненавидела их болтовню, их исступление,
их пустоту. Она ненавидела все, что напоминало ей прошлое, и удирала.
Аникина Наталья
Витковский Евгений
Контровский Владимир
Орлов Алекс
Гуль Роман Борисович
Корнев Павел