догадываюсь, есть целый ряд причин. А как с другими странами?
Расширился ли круг стран, которые вы регулярно посещаете в последнее
время? Или это по-прежнему в основном Европа?
[Бродский:]
Югославии. Но в основном -- все те же самые круги своя.
[Волков:]
куда-то срываетесь. Вам нравится путешествовать?
[Бродский:]
прибывать и там оседать. А просто так мотаться с места на место и
глазеть по сторонам -- нет, не очень нравится.
[Волков:]
потому, что у меня подобное любопытство отсутствует начисто. Я вообще в
состоянии из дому неделями не выходить. Новые ландшафты меня пугают.
[Бродский:]
Что до боязни новых ландшафтов, то я думаю, что это чувство можно
испытать где-нибудь вне пределов привычной для нас цивилизации -- в
Африке, или, до известной степени, на Востоке -- в Китае, Японии. Может
быть, в Южной Америке. Но не в Европе. С другой стороны, именно по
странам с экзотической для нас цивилизацией стоит путешествовать,
глазеть по сторонам, фотографироваться на фоне. В то время как в Европе
-- в той же Италии, к примеру,-- я, когда там оказываюсь, пытаюсь жить,
быть, а не дефилировать как турист. И в итоге за все время моих
путешествий по Италии видел я там довольно мало. Потому что на полное
усвоение увиденного у меня действительно уходило довольно-таки много
времени и энергии. И я, в итоге, не думаю, что увиденное я понял. Не
думаю, что я это знаю. Потому что за любым явлением культуры, будь то
фасадик или там картинка, стоит масса информации, которую нужно
усвоить. На каждый собор, на каждую фреску смотришь довольно долго и
пытаешься понять: что же тут произошло, что вызвало к жизни это чудо?
Подобные чувства у меня особенно сильны в Италии, поскольку это
колыбель нашей цивилизации. Все прочее -- вариации, причем не всегда
удачные. А итальянские впечатления ты впитываешь с особой остротой,
поскольку они относятся непосредственно к тебе, к твоей культуре. И
этим нужно заниматься серьезно, а не скользить по поверхности. И у меня
ощущение постоянное, что я всей этой массы информации усвоить и
осознать не в состоянии.
[Волков:]
я уж не говорю -- ваши итальянские стихи, как вы сами заметили, могут,
наверное, потянуть на отдельную книжку, но у вас есть обширный
"Мексиканский дивертисмент", стихи об Англии, Голландии, Швеции. И
повсюду разбросана масса выразительных локальных деталей,
свидетельствующих о цепком глазе и памяти. И я слышал от нескольких
людей, что вы помните мельчайшие подробности своих путешествий даже
многолетней давности.
[Бродский:]
говорю о том, что сколько ни путешествуй по той же Италии, стать частью
этого ландшафта довольно трудно -- именно потому, что это тот самый
ландшафт, частью которого охота быть. Тут таится колоссальный соблазн
-- вполне естественный, если учесть, сколь многим русские и Россия
обязаны Италии.
[Волков:]
Мне-то как раз кажется, что вы, как правило, в своих стихах проецируете
на локальный пейзаж очень давние эмоции и внутренние конфликты -- может
быть, еще питерского происхождения.
[Бродский:]
говорить. Я не могу просто так сказать -- "да" или "нет". И если это
вам так представляется -- то, наверное, так оно и есть. Я не знаю.
[Волков:]
Может быть, это потому, что вы, когда пишете об Италии или о других
странах, все равно сравниваете их с Питером?
[Бродский:]
потому, что это для меня как бы данность: ну чего там все писать про
Питер да про Питер? И идиоматику эту я уже, что называется, отработал.
То же сегодня происходит у меня и с Нью-Йорком, который я тоже ощущаю
своим городом. А Италию или там Голландию хочется еще впихнуть в себя и
переварить.
[Волков:]
страна. Я понимаю ваши эмоции. Любому петербуржцу Скандинавия должна
прийтись по душе: климат, архитектура, белые ночи. И, коли мы уж
заговорили о Швеции, я хотел спросить вас о моменте для всех нас,
русских эмигрантов, чрезвычайно памятном: объявлении в октябре 1987
года о присуждении вам Нобелевской премии. Вы ведь были тогда в
Лондоне, кажется?
[Бродский:]
ресторане с Джоном Ле Карре. То есть это его, как говорится,
"пен-нейм", а зовут его Дэвид Корнуэлл. С нами была жена Дэвида. Дело
было в Хэмпстеде, я там остановился в доме у своего приятеля Альфреда
Бренделя, пианиста. Вдруг в это заведение -- а ресторан этот был
недалеко от дома Бренделя, буквально за углом -- вбегает жена Альфреда
и говорит: "Немедленно возвращайся домой!" Я спрашиваю: "В чем дело?"
Она кратко объяснила. Мы все вместе вернулись домой, а там уж была
толпа репортеров с камерами. И начался балаган. Помню, на Дэвида все
это произвело довольно сильное впечатление. Я ему говорю: "Вообще-то я
бы эту премию дал Найполу". На что Дэвид ответил: "Прекрати валять
дурака! It's all about winning!". Брендель был в то время на гастролях.
И слава Богу, потому что он плохо переносит шум, что и понятно -- он
ведь музыкант, да? И весь этот балаган и наваждение ему ни к чему были.
А там началось именно это.
[Волков:]
очень хорошо, потому что смотрел ее по телевидению. Какие вы эмоции
тогда испытывали?
[Бродский:]
последний раз, да? С другой -- думаешь, чтобы не совершить чего-нибудь
глупого. Но могу сказать, что сильного восторга или радости я не
испытал.
[Волков:]
[Бродский:]
переживанием для меня была не Нобелевская премия, а тот момент, когда
я, еще в России, узнал, что книжка моих стихов выходит в издательстве
"Пингвин" с предисловием Одена. Это было покрепче всего остального. И
все, что происходило потом, было в некотором роде анти-климаксом. И,
конечно, жалко, что отец с матерью этой вот церемонии вручения Нобельки
не увидели. Жалко, что они не дожили. Вот и все, что можно сказать о
сильных ощущениях в связи с Нобелькой. А в остальном... Была некоторая
нервозность по поводу того, что воспоследует дальше. Потому что я
понял, что жизнь переменится, что количество хаоса в ней увеличится. И
останется меньше времени для себя. И это предчувствие оказалось верным.
Хотя я и пытаюсь вести себя более или менее естественным образом и, по
возможности, никуда не вылезать, но все же постоянно оказываюсь
втянутым то в одно, то в другое, то в третье.
[Волков:]
Нобелевской премии отца с матерью. А кого еще?
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Свержин Владимир
Лукин Евгений
Бажанов Олег
Лукин Евгений