Она утопала в одиночестве, как в бездонной пучине, - в большом городе
одиночество особенно страшно. Этот город не лучше понимал русских, кото-
рым дал приют, чем русские, - да и она сама, - понимала его. Они жили в
этом городе и презирали его. Ася держалась в стороне от живых. Она
чувствовала, что принадлежит к затонувшему миру.
щегося разрушению, - меняться может лишь форма. Как существа подводного
царства приспосабливаются ко всякому давлению, так и она могла видеть
без глаз и дышать без легких. Ничто не могло бы заставить ее уйти раньше
времени, даже ее собственная воля.
на случайные и непостижимые заработки. В иные дни она съедала яблоко,
которое удавалось украсть с лотка, в другие не ела ничего; или, когда
ей, бывало, посчастливится что-нибудь заработать, она в один присест с
жадностью молодой волчицы поедала то, чего могло бы хватить дня на три:
у нее был казацкий желудок - его стягивают или распускают в зависимости
от того, есть чем его наполнить или нет. К регулярному труду она была
неспособна. Рывком она могла выполнить работу, для которой требовалось
несколько человек. Никакой труд не пугал ее: она мыла заплеванные полы в
кафе, по четырнадцать часов кряду проводила на своих гибких стальных но-
гах, когда служила экономкой в одном доме или когда работала разносчицей
и в рваной, промокшей обуви бегала с одного конца Парижа на другой, тас-
кая покупки, и бечевки врезались ей в пальцы. Случалось, что, придя пос-
ле такой работы домой, она уже не ложилась: она до зари читала, сидя на
продавленном стуле, не снимая платья, от которого пахло псиной; она
сбрасывала только обувь и ставила отекшие ноги на холодные плиты пола...
Но бывало и так, что она вдруг, без всяких объяснений, бросала работу и
целый день проводила в постели, лежа на спине, скрестив ноги, подняв ко-
лени, грезила и ни о чем не думала или думала обо всем, хмуря брови и
стряхивая пепел сигареты прямо на простыню... А иногда ею овладевала
жгучая потребность смешаться с другими человеческими существами. Она без
цели носилась целыми ночами по городу, входила всюду, где шумно, - в ка-
бачки, в дансинги, - но как одичавшая собака, которая все обнюхивает,
появляется и снова исчезает в темноте. Кокетничать она не умела, -
только к краскам питала страсть дикарки. Мужчинам это не казалось смеш-
ным. Выражение ее лица, ее движения - все было своеобразно. Ее появление
никогда не оставалось незамеченным. Другие женщины дулись, находили ее
некрасивой, разбирали ее по косточкам. Ничто не помогало. Они знали, что
не было мужчины, который не вздрогнул бы, как только она появлялась, и
выходили из себя. Если бы она захотела, она могла бы жить, продавая се-
бя. Ведь никакие предрассудки не сдерживали это худое, горячее, изголо-
давшееся тело, которое жизнь, казалось, уже ничему не может научить. Но
ни разу не пустила она его в продажу. Но и без денег она тоже никому его
не отдавала. Немой ужас перед прошлым и дикая злоба при мысли, что этому
телу пришлось вынести. Страдание и яростный бунт против своего естества.
Невысказанная жажда искупления, незаживающая рана на теле гордого и здо-
рового существа, оскорбленного недостойной жизнью. Последствия этой раны
приближают человека к религиозному самоотречению. Он сам себя наказывает
за пережитые страдания и бесчестье. В течение двух лет страшного одино-
чества в Париже Ася принуждала себя к аскетическому целомудрию. Ничто в
мире не могло бы заставить ее нарушить этот безмолвный обет. Даже судо-
роги в желудке, который не одну ночь терзали муки голода. Напротив! Чем
сильнее угнетала ее нужда, тем упрямее бронировала она себя самоотрече-
нием. Ее защищала суровая гордость побежденной, у которой ничего больше
не осталось, кроме гордости, и которая бережет этот последний залог,
чтобы не коснуться земли обеими лопатками. И она поклялась не отдавать
его даже в случае самой крайней нужды, хотя и не признавала за ним той
ценности, которую ему приписывала старая мораль. Для нее это был символ
последних остатков ее независимости. Из настороженного страха утратить
его эта неверующая обрекла себя на жизнь в некоей Фиваиде, лишенной воды
и любви, как на заре христианства поступали первые суровые и упорные от-
шельники.
голода - голод духовный, приступы которого терзали ее по временам не ме-
нее жестоко. И, утоляя его, заглушала голод телесный. Она проводила це-
лые часы под аркадами "Одеона" и читала неразрезанные книги, разложенные
на лотках перед книжными лавками. Дули ледяные зимние ветры, и закутан-
ные продавцы, от холода топавшие ногами, не мешали ей: они уже знали ее,
- глядя на нее, им становилось теплее. Прочитав книгу, она снова вклады-
вала ее в бандероль и аккуратно клала на место. Но в рукаве у нее была
спрятана шпилька, которой она разрезала страницы, когда продавец отвора-
чивался. Так она прочитала от начала много книг, в том числе научных и
несколько брошюр Маркса. За три года скитаний, гонимая Революцией, она
слышала о Марксе лишь от яростных клеветников и представляла его в виде
одной из семи голов дракона. Теперь она проводила целые дни за чтением
Маркса, жадно глотая страницу за страницей. Она боялась стащить книгу,
как таскала помидоры и картофель в мелочных лавочках. Голый парень, у
постели которого она сидела сейчас в гостинице, и не подозревал, что
именно ее поймал он однажды за руку у лотка на улице Комартен. Она не
постеснялась бы стащить и нужную книгу, если бы не боялась, что не смо-
жет подойти к кормушке книготорговца в другой раз. Она была способна
вырвать одну или две страницы из книги, которую читала. Она принадлежала
к тем опасным варварам (все женщины в большей или меньшей степени варва-
ры), которые, стремясь овладеть какой-нибудь крупицей знания, способны
повредить ценную книгу, взятую в библиотеке, - повредить, не колеблясь:
"А что ж тут такого? Книги на то и существуют, чтобы я их глотала..." Но
ей надо было думать о провизии и на завтра - о крошках со стола книго-
торговца, и осторожность подсказывала ей обращаться с книгами, которые
она перелистывала, не менее бережно, чем сам книгопродавец. Они оказыва-
ли друг Другу доверие.
ривать пищу. Чтобы заглушить резь в желудке, она сосала сухую корку и
косточки от апельсина, съеденного накануне.
несколькими случайными удачами, когда она наедалась досыта, Ася не
только не умерла - она создала себе новую жизнь. Она была наделена зага-
дочной гибкостью, свойственной славянам, которые в течение столетий учи-
лись все сносить и не умирать. И еще была у нее чудесная способность
воскресать - дар избранных душ, (Когда я говорю: "душ", я говорю "тел";
есть тела, которых ни годы, ни сама смерть как будто не касаются - ника-
кая рана, никакое пятно не оставляют на них следа; оболочка изнашивает-
ся, лопается и спадает, и появляется новая, свежая.) Женская душа -
фильм. Души, точно образы, сменяют одна другую и движутся (вернее, их
движут). Души нередко бывают чужими друг другу. Даже наиболее устойчивые
натуры, даже такие, как Аннета, не раз наблюдали в самих себе это
мелькание кадров. Но никогда еще у такой женщины, как Аннета, смены душ
не происходили столь внезапно. Они вообще редко случались у женщин Запа-
да. У Аси полное затмение царствующей души наступало в одну секунду: она
забывала все. И возникала новая душа, новая воля. Ее это нисколько не
удивляло - она мгновенно отождествляла себя с ними; они принадлежали ей,
она принадлежала им в течение всего периода затмения. Потом она сразу,
без всяких толчков и нисколько не удивляясь, обнаруживала у себя ту,
первую, душу, которую скинула. Это была постоянная опасность. Но были
здесь также уверенность и покой. Ибо первая душа возвращалась! (В этом
можно было не сомневаться.) И за время затмения она набиралась и сил и
свежести, - она точно восставала от крепкого сна...
всего, что дает силу жить, Ася жила и не сдавалась. Каждое утро лук бы-
вал туго натянут наново и готов к охоте. Жизненные испытания, как ни бы-
ли они тяжки для тела и для души, не оставили у нее, однако, гноящихся
ран на теле и не опустошили ее душу. Она была существом глубоко здоро-
вым. Умом она все разрушала, все взрывала. Напрасно: инстинкт извлекал
из-под развалин молодое будущее. Ее смелая до дерзости критика и дикарс-
ки здоровая натура, которая всегда шла прямо к цели, не блуждая по
окольным путям, мало-помалу приблизили девушку к пониманию новой России.
Сперва она сама не отдавала себе в этом отчета. А потом подумала: "В чем
дело? Я иду своей дорогой. Собаки - и те имеют право ходить по доро-
ге!.." Когда она сталкивалась с теми, кто приезжал оттуда, - она встре-
тила подругу по институту, вступившую в Коммунистическую партию и рабо-
тавшую машинисткой в советском посольстве, - она сразу чувствовала род-
ную землю, дух родины. Гордость побежденной не позволяла ей признать
это. Но признавала она или не признавала, а факт остался фактом: эта
эмигрантка видела и эмигрантов, и Запад, и весь моральный и социальный
мир в целом глазами русской женщины из революционной России. Больше все-
го мешала ей примкнуть к революционной России ее индивидуалистическая
гордыня, которая в изгнании и одиночестве разрослась еще сильнее. Сама
жизнь наложила на нее этот неизгладимый отпечаток, но в глубине души ей
страстно хотелось слиться со сплоченными человеческими массами России.
Отсюда приступы лихорадочной, гнетущей тоски по родине.
сами в полной прострации. Тут-то и начала мало-помалу просачиваться в ее
сознание невидимая жизнь за перегородкой. Ася лежала в паралитической
неподвижности, но сквозь щели ее обостренный слух заползал в комнату
Марка, как щупальца исполинского насекомого. Ася исследовала эту комна-
ту, обшаривала ее и постепенно воссоздавала в своем воображении и берло-
гу и самого зверя. А зверь, то есть Марк, обманутый нерушимой тишиной в
соседней комнате, не подозревал, что прощупываются все его движения, и
давал себе волю. Безглазые, но цепкие щупальца обшаривали его сверху до-
низу. Марк всегда находился в возбужденном состоянии и говорил вслух сам
с собой не только во сне. Когда он полагал, что никто его не слышит, он
Белоусов Валерий
Василенко Иван
Гуревич Георгий
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Шилова Юлия