Чтение 210–й страницы книги ~Отверженные~

как щечка ребенка.

Во время летнего солнцестояния яркий полуденный свет словно пронзает
вас насквозь. Он завладевает всем. Он приникает и льнет к земле, как будто
сосет ее. Можно подумать, что солнце мучит жажда. Оно осушает ливень, как
стакан воды, и выпивает дождь одним глотком. Еще утром везде струились
ручьи, после полудня все покрыто пылью.

Нет ничего пленительнее зелени, омытой дождем и осушенной лучами
солнца; это свежесть, пронизанная теплом. Сады и луга, где корни утопают в
воде, а цветы - в солнечных лучах, курятся, словно сосуды с благовониями, и
источают все ароматы земли. Все смеется, поет и тянется вам навстречу. Вы
испытываете сладостное опьянение. Весна - преддверие рая; солнце помогает
человеку терпеть и ждать.

Некоторые люди и не требуют большего; есть смертные, которые говорят,
любуясь небесной лазурью: "Вот все, что нам нужно!" Есть мечтатели,
погруженные в мир чудес, в обожание природы, безразличные к добру и злу,
созерцатели вселенной, равнодушные к человеку, которые не понимают, зачем
беспокоиться о каких-то там голодных, о жаждущих, о наготе бедняка в зимнюю
стужу, об искривленном болезнью детском позвоночнике, об одре больного, о
чердаке, о тюремной камере, о лохмотьях девушки, дрожащей от холода, - зачем
расстраивать себя, когда можно мечтать, лежа под деревьями? Эти
уравновешенные бесстрастные души не знают жалости и всем довольны. Как ни
странно, им достаточно бесконечности. Великое стремление человека к
конечному, которым можно овладеть, неведомо им. Конечное, предполагающее
прогресс, благородный труд, не занимает их мыслей. Все, что возникает из
сочетания человеческого и божественного, бесконечного и конечного,
ускользает от них. Лишь бы им стоять лицом к лицу с беспредельностью - и они
блаженствуют. Они не знают радости, им ведом лишь восторг. Созерцание - вот
их жизнь. История человечества для них всего лишь одна из страниц книги
мироздания. Она не вмещает Целого; великое Целое остается вовне, - стоит ли
заниматься такой мелочью, как человек? Человек страдает, что ж из этого? А
вы поглядите, как восходит Альдебаран! У матери нет больше молока,
новорожденный умирает, какое мне дело? Полюбуйтесь лучше, какую изумительную
розетку образует под микроскопом кружок сосновой заболони! Разве может
сравниться с этим самое тонкое кружево? Такие мыслители забывают о любви.
Зодиак настолько поглощает их внимание, что мешает им видеть плачущего
ребенка. Божество помрачает в них душу. Это племя отвлеченных умов, и
великих и ничтожных. Таким был Гораций, таким был Гете, может быть, даже
Лафонтен; это великолепные эгоисты, равнодушные зрители людских страданий.
Они не замечают Нерона, если погода хороша; солнце затмевает для них костер,
даже в зрелище смертной казни они ищут световых эффектов; они не слышат ни
криков, ни рыданий, ни предсмертного хрипа, ни набата, они все находят
прекрасным, если на дворе май, всем довольны, если над их головой плывут
пурпурные и золотистые облака, они твердо решили быть счастливыми, пока не
погаснет сияние звезд и не умолкнут птицы.

Это злополучные счастливцы. Они не подозревают, что достойны
сострадания, а между тем это так. Кто не плачет, тот ничего не видит. Они
вызывают удивление и жалость, как вызвало бы жалость и удивление некое
существо, сочетающее в себе ночь и день, безглазое, но со звездою посреди
лба.

По мнению некоторых мыслителей, в бесстрастии и заключается высшая
философия. Пусть так, но в их превосходстве таится тяжкий недуг. Можно быть
бессмертным и вместе с тем хромым; тому примеру Вулкан. Можно подняться выше
человека и опуститься ниже его. Природе свойственно безграничное
несовершенство. Кто знает, не слепо ли само солнце?

Но как же быть тогда, кому верить? Solem quis dicere falsum audeat?
{Кто осмелиться назвать солнце лживым? (лат.) - Вергилий. "Георгики".}.
Неужели гении, богочеловеки, люди -светила, могут заблуждаться? Значит, и
то, что вверху, надо всем, на предельной высоте, в зените, то, что посылает
земле столько света, может видеть плохо, видеть мало, не видеть вовсе? Разве
это не должно привести в отчаяние? Нет, не должно. Но что же выше солнца?
Божество.

6 июня 1832 года, в одиннадцать часов утра, опустевший и уединенный
Люксембургский сад был восхитителен. Залитые ярким светом, рассаженные в
шахматном порядке деревья обменивались с цветами упоительным благоуханием и
ослепительными красками. Опьянев от полуденного солнца, тянулись друг к
другу ветки, словно искали объятий. В кленовой листве слышалось щебетанье
пеночек, ликовали воробьи, дятлы лазали по стволам каштанов, постукивая
клювами по трещинам коры. На длинных цветочных грядках царили горделивые
лилии; нет аромата божественнее, чем аромат белизны. Разносился пряный запах
гвоздики. Старые вороны времен Марии Медичи любезничали на верхушках густых
деревьев. Солнце золотило и зажигало пурпуром тюльпаны - языки пламени,
обращенные в цветы. Вокруг куртин с тюльпанами, словно искры от огненных
цветов, кружились пчелы. Все было полно отрады и веселья, даже нависшие
тучки; в этой угрозе нового дождя, столь желанного для ландышей и жимолости,
не было ничего страшного; низко летающие ласточки были милыми его
предвестницами. Всякому, кто находился в саду, дышалось привольно; жизнь
благоухала; вся природа источала кротость, участие, готовность помочь,
отеческую заботу, ласку, свежесть зари. Мысли, внушенные небом, были нежны,
как детская ручка, когда ее целуешь.

Белые нагие статуи под деревьями были одеты тенью, пронизанной светом;
солнце словно истерзало в клочья одеяния этих богинь; с их торсов свисали
лохмотья лучей. Земля вокруг большого бассейна уже высохла настолько, что
казалась выжженной. Слабый ветерок вздымал кое-где легкие клубы пыли.
Несколько желтых листьев, уцелевших с прошлой осени, весело гонялись друг за
другом, как бы играя.

В изобилии света таилось что-то успокоительное. Все было полно жизни,
благоухания, тепла, испарений; под покровом природы вы угадывали бездонный
животворный родник; в дуновениях, напоенных любовью, в игре отблесков и
отсветов, в неслыханной щедрости лучей, в нескончаемом потоке струящегося
золота вы чувствовали расточительность неистощимого и прозревали за этим
великолепием, словно за огненной завесой, небесного миллионера, бога.

Песок впитал всю грязь до последнего пятнышка, дождь не оставил ни
одной пылинки. Цветы только что умылись; все оттенки бархата, шелка, лазури,
золота, выходящие из земли под видом цветов, были безупречны. Эта роскошь
сияла чистотой. В саду царила великая тишина умиротворенной природы.
Небесная тишина, созвучная тысячам мелодий, воркованию птиц, жужжанию
пчелиных роев, дуновениям ветерка. Все гармонии весенней поры сливались в
пленительном хоре; голоса весны и лета стройно вступали и умолкали; когда
отцветала сирень, распускался жасмин; иные цветы запоздали, иные насекомые
появились слишком рано; авангарды красных июньских бабочек братались с
арьергардами белых бабочек мая. Платаны обновляли кору. От легкого ветра
шелестели роскошные кроны каштанов. Это было великолепное зрелище. Ветеран
из соседней казармы, любовавшийся садом через решетку, говорил: "Вот и весна
встала под ружье, да еще в полной парадной форме".

Вся природа пировала, все живое было приглашено к столу; в
установленный час на небе была разостлана огромная голубая скатерть, а на
земле громадная зеленая скатерть; солнце светило a giorno {Ярко (итал.).}.
Бог угощал всю вселенную. Всякое создание получало свой корм, свою пищу.
Дикие голуби - конопляное семя, зяблики - просо, щеглы - курослеп, малиновки
- червей, пчелы - цветы, мухи - инфузорий, дубоносы - мух. Правда, они
пожирали друг друга, в чем и заключается великая тайна добра и зла, но ни
одна тварь не оставалась голодной.

Двое покинутых малышей очутились возле большого бассейна н, немного
оробев от всего этого блеска, поспешили спрятаться, повинуясь инстинкту
слабого и бедного перед всяким великолепием, даже неодушевленным; они
укрылись за дощатым домиком для лебедей.

Время от времени, когда поднимался ветер, откуда-то смутно доносились
крики, гул голосов, треск ружейной пальбы, тяжкое уханье пушечных выстрелов.
Над крышами со стороны рынка тянулся дым. Вдалеке, как будто призывая на
помощь, звонил колокол.

Дети, казалось, не замечали этого шума. Младший то и дело тихонько
повторял: "Есть хочется".

Почти в ту же минуту, что и дети, к бассейну приблизилась другая пара.
Какой-то толстяк лет пятидесяти вел за руку толстячка лет шести. Вероятно,
отец с сыном. Шестилетний карапуз держал в руке большую сдобную булку.

В те годы многие домовладельцы со смежных улиц - Принцессы и Адской -
имели ключи от Люксембургского сада, и в часы, когда ворота были заперты,
пользовались этой льготой, впоследствии отмененной. Отец с сыном, по всей
вероятности, жили в одном из таких домов.

Двое маленьких оборвышей заметили приближение "важного господина" и
постарались получше спрятаться.

Это был какой-то буржуа. Быть может, тот самый, который здесь, у
большого бассейна, как слышал однажды Мариус в своем любовном бреду,
советовал сыну "избегать крайностей". У него был благовоспитанный чваный вид
и большой рот, вечно раздвинутый в улыбку, потому что не мог закрыться.
Такая застывшая улыбка, вызванная слишком развитой челюстью, на которую
словно не хватило кожи, обнажает только зубы, а не душу. Ребенок, зажавший в
руке надкусанную плюшку, был пухлый, откормленный. Он был наряжен
национальным гвардейцем - по случаю мятежа, а папаша оставался в гражданском
платье - из осторожности.

Оба остановились у бассейна, где плескались двое лебедей. Буржуа,
казалось, питал к лебедям особое пристрастие. Он был похож на них - он тоже
ходил вперевалку.

Лебеди плавали, - в этом и проявляется их высокое искусство; они были
восхитительны.

Если бы двое маленьких нищих прислушались и если бы доросли до
понимания подобных истин, они могли бы запомнить поучения рассудительного
буржуа. Отец говорил сыну:

- Мудрец довольствуется малым. Бери пример с меня, сынок. Я не люблю
роскоши. Я никогда не украшал своего платья ни золотом, ни дорогими