Чтение 22–й страницы книги ~Острее шпаги~

Спешившись, Пьер присоединился к процессии, стараясь выяснить, что
произошло с дворянином.

Провожающие в последний путь усопшего не отличались разговорчивостью
и хмуро поглядывали на примкнувшего к ним чужака.

Но совсем по-иному отнеслась к нему вдова покойного.

Высокая, стройная, еще молодая, жгуче-черная, с горящими глазами, вся
в трауре, она, гордо выпрямившись, стояла у края свежей могилы и первая
бросила в нее ком земли, кем-то протянутый ей, беззвучно шепча губами или
молитву или клятву. И не горе, а скорее гнев воплощала в себе ее черная
напряженная фигура на фоне вечернего неба.

Она заметила незнакомца, когда все возвращались в замок, и приказала
седому слуге подозвать его к ней или привести.

Когда Пьер предстал перед нею, то почувствовал острый сверлящий
взгляд.

- Сударь, я не знаю вас, но благодарна за ваше участие в нашей
горестной процессии. Не угодно ли будет почтить память усопшего во время
поминальной тризны? Не откажите в таком случае в любезности назвать свое
имя.

Пьер Ферма после встречи с раненым гвардейцем решил больше не
называть себя, но сейчас не мог солгать этой гордой и гневной вдове. Он
признался ей, кто он есть.

Женщина оживилась, насколько это было возможно в ее состоянии:

- Вот кого больше всего в жизни я хотела бы видеть сейчас! -
воскликнула она. - Сам господь бог привел вас ко мне в этот горестный час.
Я клялась над могилой мужа отомстить за него этому проклятому гасконцу,
которого мой муж приютил у себя.

- Чем я могу быть вам полезен, мадам?

- Вы представитель закона, и к вам я взываю о мести.

- За что и кому хотели бы вы мстить с помощью закона?

- Убийце моего мужа.

- Кто же этот злосчастный преступник?

- Мушкетер, гасконец, дворянин. То, что он мушкетер, было видно по
его плащу с крестом, гасконца выдавало его произношение и склонность к
грубым шуткам, и только дворянин мог быть противником моего благородного
мужа в поединке, вызванном спором. Имя же преступника пусть установит
закон!

- В чем же заключается спор, мадам?

- Мы, женщины, никогда не поймем мужчин до конца. То, что нам
представляется совсем незначительным, им кажется достаточным для того,
чтобы рисковать своими жизнями.

- Сколь же важна была тема спора хозяина замка с его гостем?

- Ах, не спрашивайте, сударь. Мне горько повторять то, что я слышала
своими ушами.

- Они спорили, смею спросить, о святой вере и гугенотах? О короле и
кардинале? О королеве Анне и герцоге Букингемском? Или о нескончаемой
войне за правую веру*, или о философе Декарте и папе римском?

_______________

* Впоследствии она получила название Тридцатилетней. (Примеч.

авт.)

- Ах нет, нет, сударь! Совсем иное. Они поссорились из-за того, с
какого конца надо разбивать вареные яйца, которые я принесла им на
завтрак! Муж разбивал их с тупого конца, а гость стал насмехаться над ним
с чисто гасконской наглостью, уверяя, что истинно благородные люди
разбивают яйца с острого конца и что так можно отличить выдуманное
благородство рода от подлинного.

- Так из-за яиц и состоялась дуэль?

- Из-за чести нашего рода, сударь. Оскорбленный муж был смертельно
ранен, я выхаживала его все эти дни, но господу угодно было взять его к
себе. Но он требует отмщения! Могу ли я рассчитывать на вас, сударь?

- Я обещаю вам лишь одно, мадам: выяснить имя этого гасконского
дворянина, состоявшего в мушкетерах его величества короля. Именно ради
этого я и приехал в ваш замок, не подозревая, что разыскиваемый мной
мушкетер успел проявить здесь свою доблесть.

- Доблесть? Доблесть, сударь, проявляют в сражении с врагом, а не в
уплату за гостеприимство.

Уезжая из замка еще до начала поминальной трапезы, Пьер Ферма, не
только юрист, но и поэт, уносил в душе гневный образ жаждущей мщения
вдовы, демонически прекрасной в своей ненависти, рожденной любовью.

Возвращение в Тулузу было печальным для Ферма. Он почти ничего не
узнал, потратил драгоценное время и чувствовал себя совершенно разбитым и
больным от непривычной верховой езды.

До дня суда остались считанные дни, а он не мог и думать о том, чтобы
сесть в седло и начать поиски следов мушкетера по дороге в Париж.

И тогда он вспомнил о сотоварище Декарта по коллежу, ныне аббате
Мерсенне, живущем в Париже, с которым он вел научную переписку, сообщая
через него всем интересующимся математикой ученым о своих изысканиях и
открытиях.

И Пьер Ферма сел за письмо.

Но всякий человек всего лишь человек со всеми присущими ему
слабостями. Пьер Ферма не был бы самим собой, если б увлечение математикой
не захватывало его всего целиком.

И письмо, обращенное через аббата Мерсенна к другим ученым, было
прежде всего научным с неизвестными до того выводами, не содержа, кстати
говоря, по обычаю Пьера Ферма, найденных им доказательств, которые он
предлагал своим современникам найти самим. Неизвестно, чего здесь было
больше: гордости, ставящей его выше всех, кто не сумеет пройти его путем,
лености, не позволяющей ему затрудниться обоснованием своих гениальных
догадок, или "научного озорства", если эти два слова можно поставить
рядом. Но в этой манере общения ученого его времени сказывался
своеобразный характер Пьера Ферма.

Так письмо о математическом определении вероятности событий, которое
спустя столетия выльется в современную теорию вероятностей, было
закончено, многократно переписано, чтобы достичь стилистической
завершенности и такой увлекающей научной загадочности, которая побудила бы
мыслящих читателей искать в открытом Ферма направлении. И только в самом
конце, в постскриптуме, Пьер Ферма просил своего научного посредника
Мерсенна узнать у капитана королевских мушкетеров господина де Тревиля,
каково имя мушкетера-гасконца, проезжавшего через Тулузу по пути в Париж
две с лишним недели тому назад.

Письмо отнес на почтовую станцию трактирщик, поскольку Пьер Ферма
после своего непривычного путешествия верхом отлеживался в каморке,
снимаемой в трактире "Веселый висельник", где недавно проигрался прокурор
Массандр.

Пьер Ферма с горя занимался математикой, написал стихи о гневной
вдове, но страдал не только от боли, но и тоскуя по Луизе.

Что же касается болевых своих ощущений, то он вполне мог считать себя
раненным в самые неподобающие места доблестным гасконцем, которому даже не
понадобилось для этого вызывать его на поединок.

Несмотря на боль, Пьер вскакивал всякий раз, когда ему казалось, что
кто-то подходит к его двери, быть может, неся долгожданное письмо.

Но письма все не было.

И тут Ферма понял, что опять совершил непростительную ошибку,
соединив в одном письме и свое новое математическое открытие, и столь
важную и так незаметно высказанную просьбу к аббату Мерсенну.

Конечно, аббат Мерсенн прежде всего как ученый обратит внимание на
математическую часть письма, начнет копировать ее для рассылки другим
ученым, в чем неоценима его заслуга добровольного посредника в научной
переписке, а что касается просьбы (для Ферма главной в этом письме!), то
он вполне мог придать ей такое же второстепенное значение, как и небрежно
отведенное ей место в коротенькой приписке.

Пьер был в отчаянии, кляня себя за непредусмотрительность.

И когда в очередной раз он кинулся к двери, то, открыв ее, увидел за
порогом пышно одетого вельможу, появление которого в таком второразрядном
трактире, как "Веселый висельник", казалось просто непостижимым.

Вельможа раскланялся в старомодном поклоне. У него было сухое, чем-то
знакомое Пьеру лицо с благородными чертами, вышедший из моды парик, в руке
он держал, как посох, дорогую трость с головкой из слоновой кости с
золотой инкрустацией, такой же, как на шитом золотом камзоле.

Церемонно закончив приветствие, он произнес, гордо вскинув голову:

- Убитый горем граф Эдмон де Лейе перед вами, почтенный метр!
Позвольте называть вас так, поскольку ваше положение советника Тулузского
парламента дает вам на это право.

- Прошу вас, ваше сиятельство, но мне даже неловко принять такого
высокого гостя в столь убогом месте.

- Пусть оно будет последним таким убежищем в вашей предстоящей жизни,
молодой метр, жизни, полной удач и благоденствия. Я могу пока судить о вас
лишь по вашей внешности, а она внушает мне надежду на спасение моего
несчастного сына, дело с обвинением которого поручено вам парламентом.

- У нас общая надежда, ваше сиятельство, ибо, изучив дело, я пришел к
заключению о безусловной невиновности вашего сына.

- Да благословит вас господь за эти ободряющие меня слова, но сумеете
ли вы убедить в этом досточтимых судей?

- Я стремлюсь использовать для этого все доступные мне средства,
включая даже такую непреложную науку, как математика.

- Непреложную, неподкупную, - вздохнул старый граф. - Если бы жив был
прежний король, который знал и ценил меня, то, уверяю вас, не пришлось бы
говорить или думать о неподкупности. Для меня, поверьте, жизнь моего сына
ценнее всех сокровищ мира, и я готов сделать вас своим наследником наравне
с ним, если вы спасете его от позорной для всего нашего старинного рода