Чтение 22–й страницы книги ~Насморк~

растолковывать мне, что научный прогресс - не что иное, как постепенный
отказ от простоты мира. Раньше человеку хотелось, чтобы все было просто,
пускай даже и загадочно. Единый Бог, единый закон природы, один тип
возникновения разума во Вселенной и так далее. Возьмем астрономию. Она
утверждала, что все сущее - это звезды существующие, возникающие и
потухшие плюс их обломки в виде планет. Однако ей пришлось согласиться с
тем, что многие космические явления в эту схему не вмещаются. Человеческая
тяга к простоте способствовала успеху "бритвы Оккама", отвергавшей
возможность умножать "сущности" - классификационные ячейки - сверх
необходимости. Однако разнородность, которую мы не хотели принять к
сведению, побеждает наши предубеждения. Физики вывернули сентенцию Оккама
наизнанку, утверждая, что возможно все, кроме запрещенного. Это в физике.
А разнородность цивилизаций гораздо шире, чем разнородность физических
явлений.

Я бы с охотой слушал дальше, но Лапидус потащил меня к врачам и
биологам. Их мнение было единым: мало данных! Надо проверить гипотезу, что
серия смертей есть результат специфической врожденной реакции организма на
биосферу Неаполя. Следует взять две группы мужчин примерно сорока -
пятидесяти лет, пикнического типа, отобранных по жребию, и купать их в
неаполитанском сероводороде, жечь в лучах солнца, делать им массаж,
заставлять потеть, опалять кварцем, пугать фильмами ужасов, возбуждать
порнографией и ждать, пока кто-нибудь из них спятит. Вот тогда надо
взяться за анализ наследственности этих людей, изучить генеалогическое
древо, найти там случаи внезапных и невыясненных смертей, и в этом
компьютер наверняка окажет нам колоссальную услугу! Одни говорили,
обращаясь ко мне, другие беседовали между собой о химическом составе
лечебных вод и воздуха, об адренохромах, о шизофреническом бреде на почве
нарушения обмена, пока доктор Барт не выручил меня, решив познакомить с
юристами.

У этих оказались свои гипотезы. Некоторые винили мафию, другие считали,
что это новая, доселе неизвестная организация, которая не спешит
воспользоваться результатами загадочных смертей. Мотивы? А с какой целью
этот японец поубивал в Риме сербов, голландцев и немцев? Видел ли я
сегодняшние газеты? Новозеландский турист в знак протеста против похищения
в Боливии австралийского дипломата пытался в Хельсинки угнать самолет с
католиками, отправлявшимися в Ватикан. Принцип римского права: id fecit
cui prodest [сделал тот, кому выгодно (лат.)] - утратил свое значение.
Нет, скорее, мафия, членом ее может оказаться любой итальянец -
перекупщик, портье, служитель грязелечебницы, водитель. Острый психоз
свидетельствует в пользу галлюциногенов, в ресторане их подать нелегко, а
когда человек с наибольшей охотой выпьет одним духом освежающий напиток,
как не пропотев после горячей лечебной ванны?

Юристов окружили врачи, которых я только что оставил, и разгорелся спор
о лысинах, ни к чему, однако, не приведший. В общем, все это было даже
забавно. В первом часу ночи разрозненные группки слились в одну шумную
толпу, и за шампанским кто-то затронул проблему секса. Список лекарств,
найденных у жертв, _явно_ не полон. Как же, в нем отсутствуют современные
возбуждающие средства. Стареющие мужчины наверняка их применяли!.. Их ведь
множество: топкрафт, биос-6, дюлонг, антипрекокс, оркасфлюид, секс
тоникум, санурекс эректа, египетский эликсир, эректовите, топформ, экшн
крим. Такая эрудиция ошеломила меня, но и смутила, ибо в следствии
оказался пробел: никто не анализировал психотропного действия подобных
препаратов. Мне посоветовали этим заняться. Их нигде и ни у кого не
обнаружили? Вот это и подозрительно! Молодой человек не скрывал бы ничего
такого, но стареющие господа, как известно, лицемеры и ханжи, они
заботятся о приличиях. Пользовались ими и уничтожали упаковки...

Стоял шум, все окна были распахнуты, стреляли пробки, улыбающийся Барт
возникал то в одних, то в других дверях, прислуга - девушки-испанки -
кружила с подносами, жемчужно-золотистая блондинка, кажется, жена
Лапидуса, привлекательная в полумраке, говорила, что я похож на ее давнего
друга.

Вечер, несомненно, удался, но я был разочарован и впал в меланхолию,
смягченную шампанским. Ни один из этих симпатичных энтузиастов не обладал
той искрой следовательского таланта, которой в искусстве соответствует
вдохновение. Способностью извлекать из потока фактов существенное. Вместо
того чтобы думать о решении задачи, они усложняли ее, выдвигая новые
вопросы. У Рэнди был этот дар, но ему не хватало знаний; этих знаний было
в избытке в доме Барта, но они не могли сфокусироваться на задаче.

Я оставался в гостиной до конца, вместе с хозяевами провожал последних
гостей; машины отъезжали одна за другой, дорожки опустели, дом сиял всеми
окнами, а я отправился наверх с ощущением провала, злясь больше на себя,
чем на них. За окном, за темной зоной садов и пригородов, светился Париж,
но и он не мог затмить Марса, сияющего на небосклоне, словно кто-то
поставил над всем желтую точку.

Бывают иногда знакомые, с которыми тебя не связывают ни общие интересы,
ни пережитое, с которыми не переписываешься, видишься редко, от случая к
случаю, и тем не менее само существование их имеет важный, хотя и неясный
смысл. В Париже таким знакомым была для меня Эйфелева башня, и не как
символ города, - к самому Парижу я достаточно равнодушен. То, что она мне
дорога, я понял, когда прочитал в газете заметку о проекте ее разборки, и
испугался.

Сколько ни бываю в Париже, всегда иду взглянуть на нее. Только
взглянуть, ничего больше. Прохожу к ее основанию между четырьмя мостовыми
опорами, откуда видны соединяющие их арки, фермы на фоне неба и
старомодные громадные колеса, приводящие в движение лифты.

Туда я и направился на следующий день после приема у Барта. Башня не
изменилась, хоть ее и обступили коробки небоскребов. День выдался
чудесный. Я сидел на скамье и думал, как выпутаться из этой истории,
потому что утром проснулся именно с таким решением. Дело, которому я отдал
столько сил, стало для меня чужим, ненужным и как бы фальшивым. То есть
фальшивым оказался мой энтузиазм, мое отношение к нему. Словно вдруг
очнувшись или поумнев, я увидел собственную незрелость, тот самый
инфантилизм, который сопутствовал любым моим жизненным начинаниям. Из
озорства в восемнадцать лет я решил стать десантником, и мне удалось
увидеть нормандский плацдарм, но с носилок, потому что наш планер,
подбитый в воздухе зениткой, сбросил нас, тридцать человек, далеко за
целью, прямо к немецким блиндажам, и после той ночи я с треснувшим
крестцом угодил в британский госпиталь. И с Марсом вышло нечто в том же
роде. Если бы я там и побывал, это не стало бы моим всежизненным
утешением; скорее, мне грозила бы судьба астронавта, ступившего на Луну
вторым: он маялся мыслями о самоубийстве, оттого что его не устраивали
предлагаемые ему посты в контрольных советах крупных фирм. Один из моих
коллег стал заведовать сетью оптовой продажи пива во Флориде. Когда я беру
в руки жестянку с пивом, непременно представляю его себе - в
девственно-белом скафандре, входящим в подъемник; я и в аферу эту ринулся,
чтобы не последовать его примеру.

Поглядывая на Эйфелеву башню, я размышлял над всем этим. Фатальная
профессия, соблазняющая перспективой, что за "маленьким шагом одного
человека" последует "великий шаг человечества", как сказал Армстронг,
высшая точка, апогей, символизирующий все человеческое бытие, с его алчным
стремлением к недосягаемому. С той только разницей, что под понятие
"лучшие годы жизни" здесь подпадают считанные часы. Олдрин знал, что следы
его массивных башмаков на Луне переживут не только память о программе
"Аполлон" [речь идет о первой высадке человека на Луну ("Аполлон-11"
21.07.69); первым ступил на Луну Н.Армстронг, вторым - Э.Олдрин], но,
пожалуй, и само человечество, ибо только через полтора миллиарда лет
сметет их пламя Солнца, перехлестнувшее через земную орбиту, - и вот
вопрос: как может довольствоваться продажей пива человек, едва не
приобщившийся к вечности? Осознать, что все уже позади, понять это так
внезапно и с такой неумолимостью - это больше чем поражение, это насмешка
над взлетом, который ему предшествовал. Я сидел, глядя на железный
монумент, поставленный девятнадцатому веку степенным инженером, и все
больше дивился собственной слепоте, тому, что столько лет не мог прозреть,
и только стыд помешал мне тотчас вернуться в Гарж и тайком собрать свои
вещи. Стыд и чувство долга.

После полудня в мою мансарду явился Барт. Похоже, он был не в своей
тарелке. Принес новость. Инспектор Пиньо, связной между Сюрте и его
группой, приглашал нас к себе. Речь шла о случае, следствие по которому
вел в свое время один из его коллег, комиссар Леклерк. Пиньо считал, что
мы должны ознакомиться с этим делом. Я, разумеется, согласился, и мы
вместе отправились в Париж. Пиньо ждал нас. Я узнал его: седеющий
молчальник, которого я видел мельком вчера вечером на приеме; он был
гораздо старше, чем мне показалось накануне. Пиньо принял нас в небольшом
кабинете сбоку здания; поднялся из-за стола, на котором стоял магнитофон.
Без предисловий сообщил, что комиссар заходил позавчера - он уже на
пенсии, но иногда навещает бывших коллег. В разговоре всплыло дело,
которое Леклерк не согласился изложить мне лично, но по просьбе инспектора
записал свой рассказ на магнитофон. Предложив расположиться поудобней,
потому что история довольно длинная, Пиньо оставил нас, как бы не желая
мешать, и это показалось мне странным.

Слишком много благодеяний, вопреки обычаям любой полиции, а тем более
французской. Слишком много и слишком мало. Прямой лжи в словах Пиньо,
пожалуй, не было. Следствие наверняка не сфабриковано, история не
выдумана, комиссар, видимо, на самом деле пенсионер, но ведь нет ничего
легче, как устроить с ним свидание. Я бы еще понял нежелание знакомить с
делом, это для них святыня, но магнитофонная запись наводила на мысль, что
они хотят избежать любой дискуссии, предпочитают ограничиться информацией
без комментариев. Магнитофонной ленте вопросов не задают. Что за этим