Чтение 22–й страницы книги ~Игры рядом~

Шелковая струя пеньюара льется на пол отравленным молоком. Ярый, дикий, жуткий скрип - словно все мертвецы, на костях которых возведен этот замок, воют в своих могилах. Как же вы смеете...

- ... а!... а-х... х-х... да... да... Да! ДА!! Да... да...

- Мол... чи...

- Да... да... а...

Проклятая шлюха, как же ты смеешь?

Смею.

Крик, разрывающий глотку и уши, крик, за который она дорого заплатит ненавистью, за который она привыкла платить только так.

- Вы... хороши...

- А уж ты-то как хороша.

Ему было бы больно увидеть это? Или он сказал бы: да, иди. Правильно. Иди.

А ЕМУ было бы горько увидеть это? Или он бы сказал: я знал... я ведь знал всегда, сразу... какая ты... знал...

А ОН закричал бы: прекрати! что же ты... Или стоял бы и смотрел... смотрел, окаменев, как уже когда-то, раньше... кажется, так давно...

Все трое: каждый из них. И толпа скалящих зубы мертвецов за спинами... Как же ты смеешь... шлюха...

Смею. Я смею, я буду. Я буду сметь.

- Не угодно ли повторить? Это моя игра.

Я не был в Мелодии восемь лет.

Она ничуть не изменилась, несмотря на то, что всё это время шла война. Впрочем, Аленкура и столицы она не коснулась. Казалось, здесь даже не подозревают о том, что творится на юге и юго-западе. Траты на военные нужды столичную казну не опустошили. Мощенные светлым плоским камнем улицы вычищали так же тщательно, за состоянием сточных канав следили по-прежнему исправно, рынки и бульвары не утратили былой яркости и шумности, а на Королевской площади всё так же покачивались три свежих висельника, и всё так же сидел в колодках у позорного столба человек, в которого швыряло грязью и собачьим пометом окрестное пацанье. Мне даже показалось, что и человек тот самый, и это в него я таким же безмозглым щенком швырял гнилой картошкой, целя в глаз, но то был всего лишь обман зрения - человек в колодках, ссохшийся и почерневший от горя, должно быть, в те времена и сам улюлюкал над осужденными, сидя на широких плечах отца. У моего отца плечи были узкими, и мне приходилось справляться самому.

Все деньги, которые остались у меня после трехнедельной дороги (я вынужден был продать даже арбалет, впрочем, с ним меня всё равно не впустили бы в Мелодию), пришлось всучить начальнику караула, контролировавшему вход в город. Там оставалось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы он скрежетнул желтыми, как кукуруза, зубами и, выплюнув: "Бегом, зараза", отвернулся, давая мне не более минуты, чтобы проскочить мимо стражи, не соизволившей даже обмарать о меня свои сиятельные взоры. В Мелодию во все времена стекалось много сброда - искать работу, нищенствовать и наниматься на королевскую службу. Разные монархи относились к этому по-разному - Гийом всегда был снисходителен. Ровно настолько, насколько это пополняло его карман: въезд в столицу со времени его вхождения на трон сделался платным, зато был открыт для всех, независимо от сословия и внешнего вида. Не очень осмотрительно с его стороны, но мне оказалось на руку, ибо выглядел я, мягко говоря, непредставительно.

Так или иначе, войдя в городские ворота, я превратился в самого настоящего нищего: без дома, без гроша в кармане, без надежды на какой бы то ни было заработок. Учитывая, что мне необходимо было разыскать в столице не прачку и не бордельную плясунью, а блистательную леди, да к тому же и маркизу, положение казалось удручающим. Как подобраться к ней, да и просто выяснить, где она находится, я не знал. Но в тот момент это не было столь насущной проблемой. Я устал, я не ел три дня, и я был зол, как сто бродячих собак. Мне следовало подумать о том, где я буду сегодня спать, о том, где и как можно было бы заработать на кусок свинины и стакан вина, о том, насколько велика вероятность того, что меня здесь узнают, о том, как далеко от меня сейчас находится Ржавый Рыцарь... О многих важных вещах, но вместо этого я брел по до боли знакомым улицам, мимо людей, которые всегда были чужими мне и друг другу, сквозь пеструю галдящую толпу, мимо стрельчатых окон и цветочных карнизов над узкими дверями лавок, и шел без единой мысли в голове, пока не обнаружил себя стоящим на улице Первых Пекарей, у крайнего дома, выходящего южным фасадом в Водоносный переулок. У дома, где я прожил четырнадцать лет.

Улица Первых Пекарей называлась так, потому что ряд пекарен, располагавшийся на ее северной стороне, не без оснований считал себя лучшим хлебным цехом столицы. Они обслуживали богатые кварталы и поставляли муку для королевского двора. Немудрено, что на улице и в близлежащих переулках всегда стоял душистый запах свежевыпеченного хлеба, а в воздухе колыхался тонкий туман мучной крошки. Я помнил этот запах лучше, чем запах своего отца, потому что отец, особенно в последние годы, почти всегда пах вином, и всякий раз другим. С тех пор я вино не люблю. И свежевыпечениый хлеб тоже.

Странно было видеть мастерскую художника на углу пекарского ряда, но комната там стоила дешевле, чем в квартале Вольных Искусств, а отец не отличался особой расточительностью. С другой стороны, благодаря его экономности мы никогда не голодали, даже в самые тяжелые времена. Моя матушка Элизабет смотрела на отцовскую экономию иначе, и я даже тогда не испытывал к ней сочувствия. Хотя, возможно, я был к ней несправедлив.

Дом совсем не изменился. Он был сизо-зеленым, в отличие от желтой кладки пекарен, и даже шумный отголосок цехов слышался здесь приглушенно. Дом выглядел инородным телом, вырванным из привычной среды и нелепо втиснутым в чужеродное место. Грубой выделки кариатида покрылась лишайником и потеряла пальцы на левой руке, но в остальном всё осталось, как прежде. Окна второго этажа, который снимал отец, были широко распахнуты, на раме сидел мокрый взъерошенный воробей, а в тени виднелись слабо колышущиеся занавеси из прозрачной голубой ткани. Я отступил на пару шагов, запрокинул голову, силясь разглядеть комнату, но не смог. Безумно захотелось зайти: вдруг там обитает другой художник-неудачник? Я бы попросился к нему в подмастерья. У меня всегда хорошо получилась смешивать краски. Я мог бы даже рисовать вместо него, если он такой же бездарь, каким был мой отец. Он только под бабскими юбками превращался в гения, а я и вне них лучше многих.

Воробей на раме стрельнул в меня безумными маленькими глазками и принялся остервенело чистить перья. Я смотрел на него и думал, что между нами больше общего, чем мне хотелось бы. И он в гораздо более выигрышном положении, чем я, потому что может хотя бы заглянуть в это окно.

- А ну пшел прочь, оборванец!

Мою спину ожгло огнем, прежде чем я успел обернуться, и я закусил губу до крови. Привычное дело: пекарям приходится идти на разные меры, чтобы отвадить стайки бродяг и мальчишек, так и норовящих стянуть с подноса еще дымящуюся краюху хлеба. А неплохая мысль, кстати, подумал я, оборачиваясь. Коль уж я получил кнута, не мешало бы совершить проступок, который так наказывается. Пусть и задним числом.

- Пшел, сказано! - рявкнул розовощекий мальчишка лет шестнадцати, здоровяк с бычьей шеей, превосходивший меня в росте на полторы головы, и в ширине плеч - на аршин. Белый пекарских колпак слез на бок, открыв красное оттопыренное ухо. Кнут в толстых пальцах слегка подрагивал. Охрана, Жнец ее дери. Ну да, они всегда выставляли на страже пару-тройку молодчиков. Я помню. Когда этот щенок еще сосал мамкину грудь, такие, как он, кланялись моему отцу при встрече. Художников в те времена почему-то уважали.

Но времена меняются, и когда кончик кнута снова понесся ко мне, я отскочил в сторону и выбросил руку вперед. Плеть больно хлестнула запястье и обвилась вокруг ладони. Я дернул ее на себя, но вырвать не смог - парень оказался сильнее, чем я рассчитывал. Он коротко рыкнул то ли от злости, то ли от удивления и, перехватив рукоятку кнута повыше, шагнул ко мне и ударил без замаха. Я моргнул и понял, что лежу на земле, а глаза мне заливает кровь из рассеченной брови. М-да, драчун из меня всегда был неважный. Арбалет бы мне, арбалет! Я очень хорошо умею убивать с расстояния и в спину. Еще лучше, чем рисовать.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как кнут несется ко мне снова, и успел заслонить лицо. Плеть разорвала и без того на соплях держащийся рукав и распорола кожу от локтя до запястья. Я понял, что, если не встану сейчас, этот ублюдок просто запорет меня. Собаке собачья смерть, да только помирать так мне всё равно не хотелось.

- Прекратите!

Я сплюнул, опустил кровоточащую руку, оперся о землю, погрузив пальцы в светло-серую от муки пыль. Заморгал, стряхивая с ресниц кровь, протер глаза пальцами.

Надо мной возвышались две пары раздувающихся черных ноздрей.

Выругавшись, я вскочил и отпрянул, хотя кони казались спокойными. Кучер, правящий маленькой, малиновой с позолотой каретой, разглядывал меня с надменным презрением. Мальчишка-пекарь, спрятав кнут за спину, раболепно мял забрызганный моей кровью колпак и пялился на свои ноги.

Я снова посмотрел на карету и только теперь заметил в опущенном окне женщину. Белокурую, кукольно красивую. Ее губы дрожали от гнева, а в глазах стояло изумление, смешанное с печалью. Кажется, ненаигранное, хотя она... она-то играла всегда. Не играть она просто не умела. Как, впрочем, и все мы.

- О боги, Эван... - вздохнула она, и мне вдруг стало стыдно. Я отер рукавом капающую в глаз кровь и выдавил улыбку.

- Привет, радость моя. Ты, я вижу, в порядке.

- Жойен, открой дверцу.

Кучер покосился на меня с крайним подозрением, но соскочил с козел и подчинился. Я подковылял к карете и глазам своим не поверил, когда сиятельная леди пододвинулась и кивком указала мне на скамеечку рядом с собой.

- Забирайся.

- Я тебе всю карету запачкаю.

- Ох, Эван, помолчал бы ты лучше.

Очень странно было слышать это от нее. А может, и нет. Теперь уже - нет.

Я сел, и кучер захлопнул дверцу.

- Жойен, домой, - сказала Паулина.

...- Запредельный, да что же с тобой вечно происходит?

Я только пожал плечами - во-первых, рот у меня в этот момент был занят активным пережевыванием индюшачьего мяса, вкуснее которого я, кажется, в жизни ничего не ел, а во-вторых, ответить мне было нечего. Паулина сидела напротив, рассеянно наблюдая за моими свинскими манерами и теребя в руках веер. Шелковый, и никаких перьев заживо оскальпированных цапель. И то хорошо.

- Почему ты один? И почему... здесь?

- Хотелось бы у тебя спросить то же самое, - выждав, пока мясо покинет мой рот и устремится к желудку, внятно проговорил я. Паулина слегка нахмурила подведенные брови, отвела взгляд. Она, кажется, повзрослела, хотя не виделись мы всего пару месяцев. Три... или четыре? Я уже потерял счет времени.

- Ты же собирался вернуться, - тихо сказала она.

В комнате было много света, солнце заливало мраморные плитки пола. Паулина назвала этот маленький зал своей "личной гостиной", и, несмотря на то, что меня насторожило слово "личная", я не мог не признать, что обставлена она с несколько большим вкусом, чем ее особнячок в Лемминувере. То ли люди и правда меняются, то ли...

- А ты не собиралась вернуться? - спросил я, откладывая вилку.

Ее брови снова дрогнули. Она положила локти на стол и вздохнула:

- Юстас пытался... Ты его надоумил, да?

- Конечно. - Проклятье, почему Юстас? Я вроде бы посылал к ней Грея. - Я хотел тебя вернуть.

- Извини, - помедлив, проговорила Паулина, глядя в распахнутое окно. - Я... не могу вернуться.

- Ну ладно, - сказал я и отпил вина. Белого, прозрачного как слеза и очень сладкого - вот уж не знал, что она такая гурманка.

Паулина вздрогнула и быстро повернулась ко мне, как будто удивленная. Ну да, а чего я еще ожидал?

- Я тоже не вернусь, - коротко пояснил я и, предупреждая ее недоумевающие возгласы, выставил вперед ладонь. - Не надо, договорились? Много чего случилось. Я буду рад, если Ларс с Греем достойно продолжат начатое нами дело. Мне теперь с ними не по пути.

По ее лицу я видел, что она многое хочет мне сказать... и она должна была - ведь это Паулина, болтливая и глупая, но очень хитрая куколка, которая была незаменимым орудием шпионажа и которую непонятно за что любил Грей. Впрочем, я погорячился: она на редкость красива. Хватает мужчин, которые любят только за это.

Но она промолчала, только смотрела на меня во все глаза, потрясение и, кажется, осуждающе. Ох, кто бы говорил, детка...

Я со стуком поставил бокал обратно на стол и светским тоном осведомился:

- Каким ветром тебя занесло в столицу?

- Я вышла замуж.

Вот ведь... Подобного я почему-то не ожидал. А следовало: этот дом слишком велик для нее одной да и находится, насколько я могу судить, отнюдь не в том квартале, где аристократы содержат своих фавориток... А уж как прислуга косилась на меня, пока мы с Паулиной шли через двор...

- За кого? - спросил я с большим интересом, чем чувствовал.

- За графа Перингтона.

Хорошо, что я не пил в этот момент. Впрочем, по моему лицу она и так всё поняла.

- Да, - горячо сказала Паулина, выпрямляясь и стискивая веер. Похоже, знатные леди носят веера только для того, чтобы стискивать их, когда нервишки шалят. Проклятье, знатные леди... - А что, так трудно поверить, что я могу быть графиней?

- Да что вы, миледи, - протянул я, откидываясь на спинку стула. Индюшки оставалась еще треть, но есть мне вдруг расхотелось. - Совсем наоборот. Я удивлен, что вы ждали так долго. Выбирали?

- Он любит меня, Эван. Он на самом деле меня любит, понимаешь?

- Грей тоже тебя любил.

Паулина встала и пошла ко мне. Ее лицо ровным счетом ничего не выражало, и я просто смотрел на нее, не имея ни малейшего представления о том, что она намеревается сделать, пока пощечина не обожгла мне лицо.

- Если ты еще раз назовешь при мне его имя, я позову дворецкого и велю ему вышвырнуть тебя вон, - очень спокойно сказала она.

Я молча потер ушибленную щеку, не сводя с нее глаз. Паулина стояла надо мной, холодная, прекрасная и очень усталая. Я вдруг подумал, что не имею ни малейшего права вмешиваться в ее жизнь. Да и никогда не имел.

- Прости, - сказал я.

Она вздрогнула, словно очнувшись, и вдруг покраснела.

- Это ты прости, - пробормотала она и, на миг коснувшись пальцами моей все еще пылавшей щеки, быстро вернулась на прежнее место. - Ты... ешь, ешь, ты же давно не ел по-человечески, правда?

- Правда, - вынужден был согласиться я. - Только наелся уже, спасибо.

Она казалась теперь совершенно несчастной, и в другое время я бы ее обнял и погладил по белокурой головке, пока она сморкалась бы мне в плечо... Но времена, как я уже говорил, меняются, да и моя вымазанная в крови и грязи рубашка сейчас была не лучшим носовым платочком для графини.

- Если ты счастлива, это самое главное, - сказал я, и она вздохнула. Странно, даже на банальности графиня Паулина Перингтон реагирует совсем не так, как Паулина Морс, элитная шлюшка и участник партизанского движения. Я вдруг подумал, что она никогда не смотрелась естественно среди нас - на фоне оборванцев вроде меня и Грея, на фоне неистовой Флейм, и надо было быть полным кретином, чтобы этого не понимать. Этого - и того, что у нее с Греем никогда бы ничего не вышло. Что ж, по правде говоря, именно полным кретином я всё это время и был.

- Если бы... - тихо сказала Паулина и, подняв голову, уже бодрее, словно приняв решение сменить тему, спросила: - А ты что здесь делаешь? Юстас говорил мне, вы поехали на Перешеек, к Саймеку...

- Мы там были, - кивнул я. - Мы еще... я еще много где был потом. Паулина, мне надо найти одного человека. И, может быть, ты одна могла бы мне в этом помочь.

- Конечно, - сказала она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца: мне не хотелось быть ей в тягость, - Кого ты ищешь?

- Одну женщину... Дворянку из Далланта. Ты ведь, наверное, бываешь при дворе... - Графиня... Всё еще поверить не могу...

- Да, из западных земель в последнее время приезжают многие, принц Донован ведет себя там совсем недостойно, - подтвердила она.

"Недостойно"... Принц Донован... С ума сойти... Мы никогда его так не называли: только Шервалем. Мне вдруг до безумия захотелось спросить ее, почему она была с нами так долго, но мы ведь никогда не задавали вопросов. Это не та игра, в которой можно задавать вопросы... да, Йев?

- Йевелин... Ее зовут маркиза Йевелин Аннервиль.

Лицо Паулины застыло. Она почти улыбалась в этот миг, и эта почти улыбка на ее окаменевшем лице выглядела жутко.

- Что-то не так? - настороженно поинтересовался я.

- Аннервиль? Маркиза Аннервиль? - переспросила Паулина, словно не расслышав.

- Да, леди Йевелин Аннервиль. Ты ее знаешь?

- Знаю, - сказала Паулина и встала. - Эван, что у тебя может быть общего с этой... ведьмой?

Я с трудом удержал нервный смешок. У меня с ней много общего, Паул, но это слишком долгая история. И не для твоих нежных аристократических ушек.

- Что у меня общего с дворянкой, ты не спрашиваешь, - заметил я, тоже вставая. Паулина сжала губы, упрямо тряхнула головой.

- Она чудовище. Она...

- Я знаю, кто она, - перебил я. Мне хотелось взять ее за локоть, как я делал всегда, когда она начинала говорить глупости, но я почему-то не осмелился и разозлился на себя за это. С трудом сохраняя ровный тон, я продолжил: - Мне очень нужно ее увидеть. Ты можешь сказать ей, что... что Эван хочет с ней поговорить? Всё равно где, но как можно быстрее. Пожалуйста. Это важно.

Паулина вздохнула. Я ждал молча, надеясь на ее милосердие. Она вздохнула снова и вдруг повернулась ко мне так резко, что юбки ее платья взметнулись над до блеска начищенным полом.

- А как же Флейм? - я и не думал, что в сладком голосе этой куколки может быть столько яда, - Как насчет нее? Она же тебя любит.

Это было жестоко, но честно. Я ответил так же:

- Да, наверное, но я ее не люблю.

Паулина побелела, и я вдруг понял, что невольно снова ударил ее в открытую рану, причем гораздо больнее, чем мог бы хотеть. И еще понял, что некоторые вещи не осознаешь, пока не скажешь вслух.

- К тому же это совсем другое, - добавил я, но она уже не слушала.

- Я попробую с ней поговорить.

- Спасибо...

- Пока останешься здесь. Я дам тебе что-нибудь из одежды Ройса.

- Ройса?

- Моего мужа, - ответила она и сердито посмотрела на меня. - И я попросила бы тебя в его присутствии придержать язык. Он не осведомлен о моем бурном прошлом.

- Конечно, - обнять бы ее и закружить по комнате, но... - Постой, а как ты ему объяснишь мое присутствие?

Она только фыркнула.

- Скажу, что ты мой блудный кузен! Искатель приключений. Шлялся по королевству несколько лет...

- ... исполняя семейный обет, - закончил я и усмехнулся, когда ее брови вопросительно приподнялись. - Не обращай внимания. Паулина, ты чудо, тебе это известно?

- О да, - серьезно ответила она. - Я слышу это ежедневно в течение последних двух месяцев.

И только? Неужели Грей тебе никогда этого не говорил?

- Ладно, иди переоденься. Я распоряжусь, чтобы тебе отвели комнату. И доешь индюшку, я же вижу, ты хочешь.

- Обожаю тебя, - с чувством проговорил я, и она легонько стукнула меня веером по губам.

- Ешь давай и приводи себя в порядок. Не хочу, чтобы Ройс застал моего новоявленного родственника в таком виде.

Я не смел спорить и уселся обратно за стол. Паулина пошла к выходу, шурша юбками, когда я вдруг вспомнил вопрос, который собирался ей задать.

- Когда ты в последний раз видела Юстаса? - Она приостановилась, нахмурилась, вспоминая.

- В Лемминувере... Через пять или шесть дней после вашего отъезда...

- И всё? Он не сказал, куда едет?

- Нет.

- Он... был таким, как всегда? Не казался странным, может, взволнованным или рассерженным...

- Не казался... Эван, что с ним?

Не знаю, заботит ли ее это до сих пор... А если и так... Она ведь тоже ушла, незачем бередить старые раны. Мне бы не хотелось, чтобы бередили мои.

- Да нет, ничего.

Она помолчала, потом кивнула.

Я остался один. Но не стал есть: просто смотрел на ярко-белый прямоугольник окна, перевитый далеким шумом столичной улицы, и думал о том, что сказал Паулине про Флейм.

ГЛАВА 29

Ветер в волосах будто живет отдельной жизнью. Будто поет другую песню - свою, тайную, и всё равно, чьи волосы - его струны. Арфе не положено понимать смысл песни, которую на ней играют.

Глаза - на север, сквозь слабый прищур. Губы, обветренные, серые, растрескавшиеся в улыбке:

- Девочка моя...

Я теперь понимаю тебя... Понимаю?

Истертые ноги не остановятся, пока в волосах играет ветер, пока глаза смотрят на север, пока на губах ее истинное имя. Зная истинное имя, можно властвовать над человеком. И не только над человеком...

- Вы ведь не человек, дорогая моя девочка... Вы не человек, вы... Я люблю вас за то, ЧТО вы... моя девочка...

Просто шептать и идти: если шептать - дойду. Просто шептать... а она-то уж услышит. Знаю. Слышишь, правда?

- Я теперь понимаю... он и вы... так красиво, девочка... Это будет... забавнее всего. Так прелестно, моя маленькая леди Аттена... Спасибо... родная...

Он идет на север и улыбается.

Есть еще двое - у него за спиной. Они не улыбаются и идут не за ним.

Но им, всем троим, по пути.

- Эван, расслабься, - шикнула Паулина, не глядя на меня и не переставая сияюще улыбаться и приседать в реверансах. - Ты будто на виселицу идешь.

Виселица устроила бы меня больше. Кажется, я никогда в жизни не находился в столь ярко освещенном месте. Оранжевые огоньки свечей (Паулина сказала, что их более десяти тысяч и это не предел) резали глаза, блики на зеркальных плитках будто меняли пол и потолок местами, уши закладывало от мягкой, обволакивающей какофонии десятков оркестриков, игравших в каждой нише, в каждом углу. Когда король откроет бал, все они синхронно грянут единый торжественный марш, и я надеялся не дожить до этого великого момента.

Я шел среди мучительно ярких, искрящихся, сверкающих красок, среди головокружительного щебечущего гула сотен голосов, слившихся воедино тысяч запахов: от тонкого аромата жасминовых духов Паулины до вони свежего пота и просачивавшегося из трапезной запаха свежеиспеченных уток с начиненными ромом яблоками, среди ясных улыбок, хитрых глаз, поблескивающих сквозь прорези расшитых бисером масок, звонкого ядовитого смеха, нарумяненных щек и тонких, никогда не знавших мозолей кистей. Среди всего, что я так ненавидел. Что было так легко ненавидеть. Если бы не твердый голый локоток Паулины, время от времени впивавшийся мне между ребрами, и не молчаливая поддержка ее мужа, я бы уже с позором бежал. До сих пор не могу забыть взгляда Ройса Перингтона, увидевшего выражение моего лица, когда Паулина с безупречно искренней радостью прощебетала, что на королевский бал в честь дня рождения королевы Сибиллы мы отправимся втроем. Я все еще не мог поверить, что Йевелин в самом деле поставила такое условие.

- Она сказала: "Как удачно, на будущей неделе в Ладаньере бал", - жалобно сообщила Паулина, сочувственно сжимая мои пальцы. О моей любви к светским развлечениям она была хорошо осведомлена. - Пусть придет туда. В толпе легко затеряться... В толпе правда же легко затеряться, - с воодушевлением добавила она, видя тучу, наползающую на мое лицо. Я так не думал, но идти пришлось. Понятия не имею, зачем Йевелин сделала это: нам было бы гораздо удобнее встретиться где-нибудь в укромном местечке Старой Мелодии. Если она не хотела видеть меня, могла бы прямо так и сказать. Значит, хотела. Я в очередной раз не мог понять ее мотивов.

Ройс Перингтон выручил меня, снабдив подобающим костюмом и порцией крайне скептических высказываний относительно любви короля и всего двора к дешевой показухе.

- В стране война, - горячо говорил этот маленький, суховатый, уже почти совсем лысый мужчина с волевым лицом и умным пронзительным взглядом. - В половине мелких поселений голод. У его величества никогда не найдется лишнего галлона зерна для своих подданных, но галлон рома для своих подхалимов - всегда пожалуйста.

Король Гийом, как оказалось, был большим почитателем крепких спиртных напитков. Граф Перингтон - нет.

- Ладно вам, мальчики, - щебетала Паулина по дороге в Ладаньерский замок, пытаясь разрядить обстановку, пока мы угрюмо тряслись на паршивой аленкурской дороге. На ремонтные работы у короля, видимо, денег тоже нет. - Развлекаться ведь как-то надо, не так ли?