Мы прошли по мосту над каналом, который мог бы достойно соперничать с любым из каналов Венеции. Зеленые воды цвета изумруда, позолоченные лодки… и человек в одной рубашке, без сюртука, правящий лодку шестом — лодку, столь причудливо изукрашенную резными фигурами Нептуна, русалок, дельфинов и прочих обитателей морских глубин, что как-то даже не очень и верилось в то, что она несет столь прозаичный груз: капусту и лук. Ярдах в двадцати от моста дрейфовала у берега точно такая же, но затонувшая лодка. Нос ее уныло торчал из воды, деревянные бока давно уже заросли мхом. Ослик спустился к каналу, зашел в воду по брюхо, остановился, обнюхал обломки злосчастной лодки, вернулся на пристань и отряхнулся. Брызги вспыхнули в сиянии солнца. На каждом балконе сушилось белье.
Окна распахивались навстречу утреннему свету. Ослик пронзительно закричал, словно бы дверь, которую не трогали лет, этак, сто, провернулась на ржавых петлях. Какие-то люди в сутанах с капюшонами прошли нам навстречу. Поравнявшись с нами, все они, как один, подняли пальцы, сложенные в некоем приветственном жесте, неведомом мне. Клостергейм машинально ответил им тем же таинственным знаком. Мы завернули за угол и вышли на короткую улочку, проходящую как бы между двумя небольшими холмами, чьи зеленые склоны, заросшие густою травою, поднимались к домам из красного камня; в конце этой улицы виднелся каменный пьедестал, а на нем какая — то громадная бронзовая маска, типа как у актеров греческой трагедии, со скорбно опущенным ртом и выражением мучительно лютой свирепости. Назначение ее было мне непонятно.
Мы миновали еще две улицы, где был представлен все тот же свирепый лик, и оказались в тихом узеньком переулке с двумя арками — в начале его и в конце. Розы, словно вьюнки, поднимались по решеткам крытой галереи. Побеги плюща льнули к побеленным стенам домов с красновато-коричневыми террасами (вероятно, из кирпича) и наружными балками, выкрашенными в белый или желтый цвета. Фронтоны их были украшены причудливыми узорами из лепных фруктов и цветов. При каждом домике имелся маленький аккуратный садик. Ароматы цветения свежей волной разливались в воздухе. То могла бы быть деревенька где-нибудь в Новой Англии. Даже шум города не доносился сюда. Клостергейм решительным шагом направился к третьему слева дому, позвонил в дверной колокольчик и отступил с крыльца. Горничная открыла дверь и, сделав нам реверанс, пропустила нас в дом. Мы прошли следом за Клостергеймом в прохладный вестибюль, который оказался просторнее, чем можно было предположить. На стенах висели громадные зеркала, на маленьком декоративном столике красовалась ваза со свежими хризантемами. Горничная забрала у нас плащи и проводила в гостиную, оформленную в восточном стиле, с низкими креслами и столом — подобную обстановку предпочитают преуспевающие провинциальные купцы. На столе стояли щербет, вода и бокалы. Сие наводило на мысль о жилище некоего аскета — мусульманина. Я огляделся, едва ли не ожидая увидеть где-нибудь в углу кальянтипа тех, что курили татарские ханы, — но узрел только изразцовую печь, отделанную зеленой в белый цветочек эмалью, с горшком какой-то травы наверху.
Клостергейм снял шляпу, провел пальцем по внутренней ее тесьме и принялся безо всякого энтузиазма разглядывать палец свой, на котором собрался пот. Он не сказал нам ни слова о том, чей это дом, кто хозяин его. Мы с Сент-Одраном пребывали в полном неведении, и лишь герцогиня, похоже, кое — что знала на этот счет. Мы расселись.
— Уютная комнатка, — проговорил Сент-Одран, нарушая неловкое наше молчание. — Когда вы здесь были в последний раз, ваша милость? В этом городе? — Несколько лет назад, — отозвалась герцогиня. — Добраться сюда не так просто, как вам могло показаться. — Она пожала плечами. — По крайней уж мере, здесь я могу оставаться женщиной и не обряжаться мужчиной, что всегда меня раздражало.
Тут появился ливрейный лакей в парике, заплетенном в косицу, и налил нам по бокалу охлажденного лимонада.
— Мой хозяин приносит свои извинения. Он немного задерживается внизу. — Говорил он с явственным иностранным акцентом, может быть, померанским. Черты лица его, крупные, по-юношески энергичные, гармонировали с широким, тяжеловатым лбом и большими руками. Весь облик его создавал впечатление, что его лишь недавно забрали с фермы. Впрочем, вышколен он был прекрасно, и ливрея, сидевшая как влитая на его мускулистом теле, весьма даже шла ему. Либусса вопрошающе поглядела на Клостергейма, движением руки выражая свое нетерпение. Клостергейм погладил пальцами воздух, как будто тем самым имел в виду успокоить герцогиню. Я поднялся, чтобы получше рассмотреть икону на белой стене: триптих, под которым теплились две лампады, работы явно византийской, хотя я и не сумел распознать школу и стиль. На одной створке триптиха изображен был юноша с золотым кубком в левой руке, на другой — дева, воздевшая правую руку с мечом. Лица обоих повернуты были внутрь, к центру триптиха, где фигура с телом женщины, но головою юноши устремлялась с мечом и кубком навстречу громадному зверю, похожему с виду на волка, с горящими золотыми глазами и алого цвета клыками. На заднем плане центральной панели по обеим сторонам от рвущейся в бой фигуры изображены были две крепости, две твердыни на вершинах двух одинаковых абсолютно холмов: одна золотая, другая черная. А в небесах над ними пылали бок о бок два солнца. Алое солнце, точно такое же, как и на левой створке триптиха, и белое, как на правой. Икона эта весьма меня озадачила. Чем-то она меня зацепила, хотя я никак не мог вспомнить легенду, сцены из которой, как очевидно, представлены были на этом странном триптихе. Я все еще изучал его, когда за спиной у меня раздался грудной зычный голос:
— Прошу прощения, друзья мои. Мне пришлось задержаться. Хотите выпить со мной чаю?
Повернувшись, увидел я крупного белобрысого господина в свободной рубахе с аляповатою вышивкой на манер украинской.
Его красные шелковые шаровары заправлены были в красные кожаные сапоги; в левой руке он держал изогнутую пенковую трубку. Густую бороду его обрамляла по краю седина, длинные волосы ниспадали на плечи. В голубых его глазах — искренних и дружелюбные — мерцал отблеск того же холодного света, что переполнял глаза Клостергейма. И первым делом он обратился к этому мертвенно бледному отставному жрецу Люцифера:
— Стало быть, вы преуспели в своих начинаниях, дружище. Спасибо большое за извещение. — Он немного понизил голос, словно бы выражая тем самым свою симпатию. Потом Клостергейм представил ему Либуссу, Сент-Одрана и меня.
— Ваша милость, — склонился он над рукою моей герцогини. — Какая честь моему дому. Согласно желанию вашему6 собрание было созвано. Сам я имею честь предложить вниманию вашему свои скромные опыты. Горю нетерпением узнать ваше мнение.
Потом ладонь моя утонула в большой его теплой руке. Я также был расцелован в обе щеки.
— Душевно рад видеть вас у себя. — Он сказал это так, словно давно уже ждал меня в гости. Тот же приветственный ритуал повторился и с Сент-Одраном, но с добавлением:
— Надеюсь, сударь, за обедом вы объясните мне поподробнее принципы воздухоплавания.
— С удовольствием, сударь, — расплылся в улыбке Сент-Одран. — С превеликой охотою, сударь. Вы, стало быть, человек ученый?
— В некотором роде. Я, сударь, можно даже сказать, источник всех огорчений почтенного нашего общества. Зовут меня… о чем Клостергейм, как видно, запамятовал… князь Мирослав Михайлович Коромко.
— Вы из Южной России, сударь? — полюбопытствовал я.
— Кузен мой был гетманом Запорожской Сечи. Служил государыне Екатерине. Полагал сие высочайшею честью.
Остальные же запорожцы, как оказалось, были иного мнения на этот счет! — Смех его прозвучал искренне и открыто. — Вы, сударь, знаете Россию?
— Санкт-Петербург. Немного — Москву. Также мне довелось побывать и в Татарии, и в Сибири. Но эти же регионы здесь у вас в Миттельмархе, к сожалению, абсолютно мне неизвестны.
— Мне тоже, сударь. Ни разу там не был. Я и сам тоже не уроженец здешнего царства реальности, просто в погоне за достижениями своего ремесла — ли искусства, как его еще называют — я пересек границу между мирами и поселился здесь, не один уже год назад. Ибо алхимию практиковать всего лучше здесь, в Миттельмархе, или, по крайности, я в свое время так думал.
— И вы никогда не стремились вернуться назад? — поинтересовался Сент-Одран, собирая уже информацию, каковая могла бы ему пригодиться при подготовке возможного бегства.
— Мне просто не позволяли, сударь. — Мирослав Михайлович опустил очи долу и, подступив к Клостергейму, провел рукой по груди его и плечам. Тот поморщился и отстранился, не сделав при том никакого видимого движения, точно как кошка. — Вот он, вольный бродяга, который блуждает туда и сюда по желанию, легко и беспечно, как птичка. — При этом он подмигнул мне, однако же было ясно, что он питал искреннюю привязанность к этому капитану в отставке люциферова войска. — Я оплатил свой проезд только в один конец.
Клостергейм же, не востребованный ни Небесами, ни Адом, возможно, единственный из всех нас, кому знакомы оба мира.
Но они уже скоро сольются и станут едины, верно, герр Иоганнес? Очень скоро, если только все наши планы осуществятся?
— Что?! — изумился Сент-Одран. — Так вот вы что замышляете?! Убрать все барьеры? Чтобы Миттельмарх слился с нашим миром? А что Земля… масса ее увеличится вдвое? А объем? И что тогда станет с другими планетами и светилами?
— Все это принято во внимание, — утешил его русский князь. — На самом деле, сударь, сие слияние двух миров — это не более чем элементарный фокус по сравнению с главною нашею целью.
— Да ну?
— Князь Мирослав, — рассмеялась Либусса, — вы здесь так привыкли к свободному обращению, что рискуете пострадать из-за собственной опрометчивости!
Он вдруг весь как-то сник.
— Прошу прощения, сударь, — поклонился он Сент-Одрану и раскурил свою трубку от огонька одной из греческих лампадок, мерцающих под странным триптихом, причем пыхал трубкой минуты две-три, пока она не разгорелась как следует. — Ну-с, — проговорил он нарочито легким тоном, — старые разногласия, как я понимаю, теперь улажены.
— Они не будут улажены, — возразила ему герцогиня, — пока не установится окончательное Единение. Что-нибудь вы еще видели интересного в этом вашем стекле?
— Клостергейм рассказал вам, да? Открытие это я сделал случайно… мы как раз превращали песок Сахары, серу и агат в разжиженный философский камень.
Когда жидкость затвердевала, сосуд, ее содержащий, треснул, и она вылилась прямо мне на скамью. Как вы, должно быть, знаете, со мною был Ди. Он это увидел, после чего весь остаток недолгой жизни своей провел в безуспешных попытках добиться того же.
Субстанция собралась в лужицу, которая затвердела почти мгновенно. Образовалось нечто похожее на стекло. Магическую формулу я использовал ту же, что и при заклинании к Будущему. В искаженной туманной картине узрел я Ди. Дом его в Англии осаждала толпа разъяренной черни. Они подожгли поместье. Дом горел, горела бесценная библиотека. Я до сих пор сомневаюсь, нравственно я поступил или нет, решив ничего ему не говорить. В зеркале этом, понятно, мне было явлено будущее. Оно ни раз мне предсказывало события, происходившие потом со мною… так6 незначительные повседневные пустяки.
Зеркало, впрочем, орудие ненадежное, я бы не стал на него полагаться всецело. И все же открытие это было действительно счастливой случайностью. Другого такого зеркала просто не существует. Даже подобного не существует. И все попытки мои сделать такое же или лучше закончились неудачей.
— Вы, сударь, как я понимаю, живете долго, — заметил я, — раз уж вы знали Ди…
Князь Мирослав улыбнулся и покачал головой.
— Монархом моим был царь Федор. Романовы, эти выскочки, на мой взгляд, слишком алчны и приземлены.
— Однако же вы упомянули ближайшего родственника своего, который служил Екатерине.
— Он был не такой сноб, как я, сударь.
— Седенко ведь был вашим побочным отпрыском, — как всегда бесстрастно заметил Клостергейм. Загадочная эта фраза, похоже, что-то все-таки значила для князя Мирослава.
— Да, действительно, было дело. Будь на то моя воля, его бы признали законным. Но я к тому времени уже был в бегах. Я думаю, он знавал вашего предка… графа Ульриха.
— Должен заметить, сударь, — я с трудом скрывал свое раздражение, что я почти совсем ничего не знаю о делах моих предков, но полагаю всех их людьми достойными. Пусть, как и всякие люди, имели они свои слабости, даже пороки, но они все же стремились к высшей культуре и просвещению.
— Так и есть, — заметил князь Мирослав. — Клостергейм относится к миру как к какой-нибудь детской головоломке, в которой каждый кусочек надлежит аккуратно поставить на место, ему предназначенное, чтобы в результате сложился четкий простой узор. Верно, друг мой Иоганнес? В общем, Седенко прибыл в Миттельмарх вместе с вашим предком. Как я понимаю, он едва не узрел Грааль. Сам я не шибко хороший ратник. — Князь погладил ладонью выпирающий свой живот. — Физические тренировки, видите ли, разрушают тело и возбуждают кровяные пары. Пары же эти, выходящие из пор кожи, истощают, наверное, половину созидательной энергии нашего естества. Я к тому же и так слишком много потею со всеми моими колбами и ретортами в этом душном подвале. А вы, сударь, чувствуется — воин, что называется, по убеждению.
Это, должно быть, у вас в крови. Одно то, как вы держитесь… разворот ваших плеч… уже выдает ваше германское происхождение. Нация ваша, сударь, богата известными именами людей, проявивших себя на поле брани. Да взять хотя бы вашу посадку в седле… — Тут он осекся.
— Вы несколько поторопились, сударь. Он еще ничего не знает. — Либусса моя была явно раздражена. — Я как раз собиралась поговорить с капитаном фон Беком наедине.
Но я уже насторожился:
— Мое появление здесь было предсказано вам? Вы меня видели в своем зеркале?
Князь Мирослав, похоже, пришел в замешательство. Он вновь раскурил свою трубку, неопределенно пожал плечами и посмотрел на меня, как бы извиняясь. — Никогда нельзя быть уверенным. — Он в смущении умолк. Мне всегда было несколько странно видеть крупных людей в такие моменты, когда они себя чувствуют явно неловко. Он выглядел словно медведь, который станцевал не в такт музыке.
Сент-Одран же, наоборот, торжествующе скалил зубы, распространяя вокруг себя некую ауру самодовольства, свойственную человеку, чьи подозрения только что подтвердились. Когда я испытующе поглядел на свою герцогиню, она лишь пробормотала строку из Гете, — Ist Gehorsam in dem Gemut, Wird nicht fern, die Liebe sein, — и незаметным движением головы дала мне понять, что я получу все необходимые разъяснения в свое время.
Клостергейм поднялся. Направление нашего разговора, как видно, начало его беспокоить.
— Наш долг, — объявил он, — призывает нас действовать по возможности откровеннее.
— И честнее, — язвительно вставил Сент-Одран. — Не правда ли, мадам?
— Ложь подобна нечистой примеси в элементах, — согласился князь Мирослав, — которая портит любой эликсир, уже неважно, насколько тщательно смешиваемый и пусть даже при самых что ни на есть благоприятных условиях. Ложь есть всегда омрачающая завеса. Она искажает, вредит.
Но Либусса моя нашла что возразить:
— Иной раз, однако, именно эта нечистая примесь является самым важным ингредиентом. И ведет к открытию. Помогает нам сделать шаг вперед в изысканиях наших. Ваше зеркало, например.
Князь Мирослав ответил ей с явным, но все-таки не нарочитым неодобрением:
— Искусство и принципы оного изменились весьма с той поры, как я впервые обрядился в мантию адепта. — Его отношение к ней показалось мне странным. Словно бы он не доверял ей немного, однако при этом и почитал ее тоже, едва ли не благоговейно. Как старый мастер в присутствии юного гения, устремленного, смышленого, преисполненного самого горячего энтузиазма… но которому предстоит еще многому научиться.
— Ну что ж… — Либусса явно беспокоилась о том, чтобы сохранить его доброе расположение. — Мне обещан был допуск в вашу лабораторию.
— И обещание будет исполнено, — воодушевился князь. — Прямо сейчас?
— Я горю нетерпением, сударь. — Она была обезоруживающе кокетлива, меня это даже слегка покоробило, но я уже знал: моя Либусса сыграет любую роль, лишь бы только добиться желаемого.
— Что тут, интересно, творится? — высказался шотландец, когда все остальные ушли, оставив нас с ним вдвоем. — Что за тайна такая? Они, может быть, делают золото в этом подвале, как вы думаете, фон Бек?
Предположение это весьма меня позабавило.
— Ну да, слитков так двадцать в день, из ржавых гвоздей и старых кухонных ножей. Видите ли, Сент-Одран, они все — адепты так называемой «вышней» веры. Они полагают сие унизительным — проводить опыты в области трансмутации металлов. Это их недостойно!
— Я, знаете ли, не так хорошо разбираюсь в учении розенкрейцеров, с кислою миною пробурчал Сент-Одран. — Однако, готов поклясться, что все эти их изыскания уж никак не обходятся без большого количества золота. Скажем так, где-то поблизости золотишко присутствует. Но что вы сами думаете, фон Бек? Разве все это никак вас не настораживает?
— А что должно меня настораживать? Что магическое стекло предсказало мое появление? — Я покачал головой. Под влиянием Либуссы все мои прежние страхи исчезли теперь без следа. С ее появлением я пребывал постоянно в приподнятом настроении.
Я уверен был в том, что Либусса уже обещала мне свою любовь, хотя бы лишь для того, чтобы заручиться моей поддержкой в чем бы там ни было. И я, — вопреки, может быть, здравому смыслу, — не питал ни сомнений насчет нее, ни подозрений. Я был лишь преисполнен радости, что я нахожусь сейчас в этом городе, что я все-таки воссоединился со своею богиней, что освободился от страха, который меня преследовал в том еще мире. Для Сент-Одрана, понятно, восторг мой казался вопиющим безрассудством, если уж не проявлением безрассудной тупости; а мое по отношению к нему поведение, должно быть, воспринималось им как раздражающая снисходительность.
Поднявшись с кресла, я подошел к шевалье и положил руку ему на плечо. — Дорогой друг, я понимаю инстинктивную настороженность вашу. Вы правы, нам следует поостеречься. Мы не должны забывать о том, что нас затащили сюда обманом. Но это еще не причина не доверять всем и вся!
— Я просто хотел еще вам напомнить, что никто иной как Клостергейм повелевал этим животным, этим изувером, который убил наше бедную ландграфиню, — мрачно ответствовал мне Сент-Одран. — У нас не было выбора. Нас просто никто не спрашивал. Нас держали на мушке и заставили пересечь эту чертову границу. Я бы сказал, не особенно тонкий прием для таких утонченных искателей истины. Эти люди способны на все… они не остановятся ни перед чем, лишь бы только наверняка вовлечь нас в свои тайные планы. Эта дама, фон Бек, обладает властью, которая очень меня беспокоит.
— Вы хотите сказать, что, по — вашему, женщине не пристало властвовать?
— Да будь она и мужчиной, я все равно бы ее опасался.
— Она, очевидно, сторонница волластонкрафтизма и борется за равноправие женщин! — Я все еще не избавился от привычки судить о поступках других по себе, истолковывать их деяния согласно каким-то своим представлениям.
— За что она борется! Кроме себя самой, для нее ничего другого просто не существует, — Сент-Одран был весь — воплощение скептицизма. — Если б она как-то участвовала в движении за права женщин, фон Бек, можно только представить, скольким людям она причинила бы крупные неприятности, не говоря уже ни о чем другом. Мне только вот что странно, почему вы не можете разглядеть в этой вашей миледи все те черты, которые отвратили вас от Робеспьера?!
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Пехов Алексей
Круз Андрей
Володихин Дмитрий
Каменистый Артем