Чтение 22–й страницы книги ~Давай поженимся~

мама молодчина, что приготовила нам такой вкусный горошек? А папа сейчас
нарежет вкусное жаркое. Где эта чертова вилка для жаркого? Извините, все
извините. Джоффри, прекрати.

Но Джоффри никак не мог остановиться: все тельце его сотрясалось, события
последних минут снова и снова возникали в памяти. Руфь обнаружила, что тоже
дрожит и не может произнести ни слова. Она не могла подладиться к Джерри,
старавшемуся шутками и прибаутками вернуть детям хорошее настроение,
заставить их снова полюбить его, и чувствовала себя лишней. На кухне,
принявшись мыть посуду, Руфь разрыдалась. Сквозь оконные стекла, на которых
появились первые ломаные штрихи дождевых струек, она видела, как Джоанна,
Чарли и двое соседских детишек играют в большой зеленый мяч под темным,
фиолетовым небом. Джоффри она уложила наверху спать. В кухню вошел Джерри,
поднял вилку с пола и, став рядом с женой, молча взял полотенце и принялся
вытирать посуду. Она уже забыла, сколько месяцев тому назад он последний раз
помогал ей с посудой. И сейчас в этой его молчаливой помощи она
почувствовала что-то угрожающее и заплакала сильнее.

- В чем все-таки дело? - спросил он.

От слез у нее драло горло и трудно было говорить.

- Извини меня за эту вспышку, - сказал он. - Я не в себе эти дни.

- Из-за чего?

- О... из-за всякого разного. Близость смерти? Я перестал об этом думать
и просто начал умирать. Посмотри на мои волосы.

- Это тебе идет. Ты стал красивее.

- Наконец-то, да? То же и с работой. Чем меньше я рисую, тем больше меня
любят. Им нравится, когда я говорю. Я стал чем-то вроде подставного лица
вместо Эла.

- Ты мог бы уйти.

- Когда у меня столько детей?

- Эти вытирать не надо. Поставим остальные на сушилку.

- А ничего, что дети бегают по дождю?

- Пока он еще не такой сильный.

- Может, взять их с собой в кегельбан поиграть в шары, когда дождь
разойдется?

- Они были бы счастливы.

- Значит, стал красивее. Что же побудило тебя выйти замуж за такого
гадкого утенка?

- Тебя действительно мучает твоя работа?

- Нет.

- А что же?

- Нам обязательно об этом говорить?

- А почему бы и нет? - спросила она.

- Я боюсь. Если мы начнем говорить, то можем уже не остановиться.

- Давай. Пасуй на меня.

Услышав команду, он будто расцвел; ей почудилось - хотя от слез все
расплывалось перед глазами, - что плечи его распрямились, словно с них упали
оковы, и он вдруг стал шириться, разбухать, как разбухают облака над пляжем.

- Пошли, - сказал он и повел ее из кухни в гостиную, затем мимо большого
старого камина - к фасадным окнам, смотревшим на вяз. На подоконнике, у
самого переплета, лежала маленькая бурая кучка монеток, оранжевая бусинка из
индейского ожерелья, которое Джоанна мастерила в школе, тусклый медный ключ
от чего-то, чего ему уже никогда не открыть, - от чемоданов, сундука,
детской копилки. Во время их разговора Джерри не переставая играл этими
предметами, словно пытался выжать из них непреложный приказ, конечный
приговор.

- Тебе никогда не казалось, - спросил он, намеренно четко произнося
слова, как если бы читал вслух детям, - что мы совершили ошибку?

- Когда?

- Когда поженились.

- Разве мы не любили друг друга?

- А это была любовь?

- Я считала, что да.

- Я тоже так считал. - Он ждал.

И она откликнулась:

- Да, тогда мне казалось именно так.

- Но теперь не кажется.

- Нет, кажется. По-моему, мы стали лучше ладить.

- В постели?

- А разве мы не об этом говорим?

- Не только. Руфь, а тебя никогда не тянет выйти из игры до наступления
конца?

- О чем ты, Джерри?

- Детка, я просто спрашиваю тебя, не совершаем ли мы страшной ошибки,
намереваясь остаться в браке до конца жизни.

У нее перехватило дыхание, почудилось, что кожа на лице застыла, как одна
из стен этой замкнутой комнаты, ограниченной коричневым подоконником с
кучкой монеток, низкими фиолетовыми облаками, на фоне которых бледными
тенями вырисовывались веточки вяза, квадратом стекла, исполосованным каплями
дождя. Голос Джерри окликнул ее:

- Эй?

- Что?

- Не расстраивайся, - сказал он. - Это всего лишь предположение. Идея.

- Что ты оставишь меня?

- Что мы оставим друг друга. Ты сможешь вернуться в Нью-Йорк и снова
стать художницей. Ведь ты же столько лет не писала. А жаль.

- Ну, а как будет с детьми?

- Я об этом думал - нельзя ли нам как-нибудь их поделить? Они могли бы
видеться друг с другом и с нами, сколько захотят, и право же, все было бы не
так уж плохо, лишь бы это соответствовало нашим обоюдным желаниям.

- А какие же, собственно, должны быть наши желания?

- Те самые, о которых мы сейчас говорим. Ты могла бы писать, и ходить
босиком, и снова приблизиться к богеме.

- Перезрелая представительница богемы - вся в морщинах, с варикозными
венами на ногах и выпирающим животом.

- Не говори глупостей. Ты же молодая. Ты сейчас куда лучше выглядишь, чем
когда я впервые тебя встретил.

- Как это мило с твоей стороны!

- Ты могла бы взять Чарли. Мальчиков лучше разделить, а Джоанна нужна
мне, чтобы помочь вести дом.

- Они нужны друг другу и нужны мне. Все нужны. И всем нам нужен ты.

- Не говори так. Я тебе не нужен. Тебе - нет. Я не создал тебе подобающей
жизни, я не тот мужчина, который тебе нужен. И никогда им не был. Просто
развлекал тебя, как коллега-студент. Тебе нужен другой мужчина. Тебе нужно
выбраться из Гринвуда.

Она терпеть не могла, когда в голосе его начинали звучать визгливые
нотки.

- Значит, ты и городок наш забираешь себе. Меня заткнешь куда-нибудь на
чердак, а дом себе оставишь. Нет, благодарю. Если ты работаешь в большом
городе, там и живи.

- Не надо ожесточаться. Ты ведь не жестокая. И ты даже не слушаешь меня.
Неужели тебе не хочется стать свободной? Спроси себя по-честному. Я смотрю,
как ты изнываешь до отупения, занимаясь этим домом, и у меня возникает
чувство, что я в художественной школе поймал птицу и посадил ее в клетку.
Вот я и хочу тебе сказать: дверца открыта.

- Ты мне не это говоришь. Ты говоришь, что хочешь, чтобы я убралась
отсюда.

- Ничего подобного. Я говорю, что хочу, чтобы ты жила, как человек. А то
слишком мы вс" друг другу облегчаем. Защищаем один другого от настоящей
жизни.

- Чушь какая-то. В чем все-таки дело, Джерри? В чем подлинная причина
всего этого? Неужели я стала вдруг такой плохой?

- Ты вовсе не плохая. Ты хорошая. - Он дотронулся до ее плеча. - Ты
грандиозная.

Она вздрогнула от его прикосновения - ей снова захотелось его ударить. На
этот раз он не пытался ей помешать. Ее рука, неудачно занесенная, лишь
скользнула по его голове. В голосе ее снова зазвучали слезы:

- Да как ты смеешь так обо мне говорить! Пошел вон! Пошел вон сейчас же!

Дождь усилился, и дети - их собственные и двое детишек Кантинелли -
ввалились с улицы.

- Я возьму их с собой в кегельбан, - предложил Джерри. Казалось, он был
даже рад, что она ударила его; он вдруг стал очень деловитым, торопливо
заговорил:

- Послушай. Больше мы говорить не будем. И не думай о том, что я тебе
сказал. Вызови на сегодняшний вечер кого-нибудь посидеть с детьми, и я
повезу тебя ужинать в морской ресторан. Пожалуйста, не плачь и не волнуйся.
- Он повернулся к детям и крикнул:

- Кто-о-о-о едет со мной играть в шары?

Хор ?я? орудийным залпом ударил в нее. За ее спиной дождь резко барабанил
по холодным стеклам. Джерри, казалось, наслаждался ее беспомощностью.

- Джоанна и Чарли, Роза и Фрэнк, - крикнул он, - живо в машину! - Он
помог маленькому Фрэнку, по годам среднему между Чарли и Джоффри, снова
надеть туфли. Все происходило так, точно ее уже здесь и не было, а Джерри
владел и домом и детьми. Руфь почувствовала, как голову ее пронзила острая
боль - она не сразу поняла, что звук возник не в мозгу, а где-то извне, -
это Джоффри спустился вниз, прижимая к себе одеяльце, и ревел во весь голос.
Он тоже хотел ехать в кегельбан.

- Солнышко мое, - сказала Руфь, с усилием выталкивая из горла слова. -
Тебе нельзя. У тебя же сломана ключица, ты не сможешь бросать шары.

Он так взвыл, что она даже зажмурилась; остальные дети один за другим
выбегали из дома, хлопая дверью: один, два, три, четыре. ?Нельзя тебе ехать,
нельзя?, - звучал в ее голове голос Джерри. Это акустическое чудо заставило