раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
слежки?
время, надо кончать, этого ждет вся Россия, подумай, сейчас такой удобный
момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
некуда.
десятка, подал профессиональным быстрым движением и, кинув в кожаную сумку
деньги, пошел к мужчинам, закричав:
выручки! А вот патриотическая картинка, как русский мужик японца высек!
Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал
папиросы.
Разделся.
наверное, - сказал Савинков. - Это говорит за то, что дело нельзя тянуть,
наблюдение назрело, надо кончать. Но без Ивана Николаевича нельзя. Я послал
телеграмму. Он просил пропустить его в квартиру так, чтоб решительно никто
не видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного
дня. Но как изумителен "поэт"! какое это золото! какой это революционер! В
его устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился!
Ведь кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем, ах
Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным? - обернулся Савинков
к Сазонову.
мог понять, узнал его только в Киеве. Конечно "поэт" неоценимый товарищ,
человек и революционер.
оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я
глаза вытаращил, а он захлебывается, я его спрашиваю - какое же это имеет
отношение к революции? - а он еще пуще, - заразительно захохотал Сазонов, -
кричать на меня стал, они, говорит, такую же революцию делают в искусстве,
как мы в обществе, ну, я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.
идеализме, за который отдавалась жизнь. - Слова Ивановской были обращены к
Савинкову.
очень ценны, но массам они непонятны. Это трагические натуры, больше жертвы,
чем деятели.
в то же время непонятны массам, как же они могут быть непонятны, если отдают
свою жизнь за народ?
народ, да не тот". Есть народ книжный, в который верят мальчики и девочки из
гимназии и который у нас идеализируется. А есть живой, настоящий, так вот
настоящий народ глух и туп, как стена, и никогда даже в случае победы не
оценит жертв тех индивидуальностей, которые отдали революции жизнь.
признак вспышки.
приносили себя в жертву революции, сгорали за народ факелами свободы в
темноте самодержавия и вот их предает кто? не жандарм, не генерал, предает
настоящий рабочий, с которым вместе вышли на борьбу. Знаете, что Фигнер
закричала Меркулову при аресте? Время барской покаянности и лубочных пейзан
пора бросать. Превращать народ в икону глупо.
не всю, то значит и неправду! Вы видите низость, предательство, и не хотите
видеть благородство и самоотвержение. В тех же самых "низах", о которых вы
так пренебрежительно сейчас говорили, есть грандиозные порывы беззаветного
энтузиазма, геройства, самоотвержения. Мало ли у нас анонимных героев,
безвестных могил? Наша история полна мучениками, полагавшими душу свою за
друга своя, да! вот что барин! не народ надо судить за отдельных негодяев, а
самих себя надо судить, за собой следить! Нехорошо вы сейчас говорили и
неправы, приводя примеры "Народной Воли"; пусть там был провокатор рабочий,
но ведь Дегаев был "барин"? Пусть были провокаторы рабочие, но разве можно
по ним отзываться о народе? - Сазонов горел. Ивановская смотрела на него с
любовью. - Нет! Мы должны быть именно народовольцами в отношении народа, они
шли мимо единиц, страдая и борясь за народ, за его свободу, за социализм. И
мы должны воскресить именно эту веру в революцию, иначе ведь нельзя даже
понять, зачем же делать тогда революцию? Я первый раз, Павел Иванович, слышу
от вас подобное о народе. И не понимаю, ведь, если вы не верите в него,
зачем же тогда вы, дворянин, барин, интеллигент идете в революцию? да еще в
террор? то есть убивать и умирать? Зачем же? Нет, вы из-за
красиво-декадентской позы клевещете на себя, говорите неправду, -
возбужденно оборвал Сазонов. Он был прекрасен в своем негодовании.
выходила чуть приметная улыбка, сводившая разрезы глаз.
хотел говорить неправду, я б говорил так, как вы, соглашался бы с вами. Но
искренность выше всего. Мы друг для друга должны быть прозрачны. И вот то,
что я сказал, я повторю. Вы народник-идеалист, схожи с "поэтом", потому что
на многое смотрите, как дети. Правда, сказано, "устами младенцев", а я скажу
"глазами младенцев". Но у меня нет, Егор, как у вас любви и слепой веры в
народ. Я вижу, что самодержавие гнило и мерзко. И я, поймите, Я, -
подчеркнул Савинков, - я бью его. Это моя игра. Для чего я бью? Для
революции? Да. Чтоб пришли новые. Но разве я уверен, что эти новые будут
белоснежны и наступит царствие Божие? В это я не верю, Егор. У меня нет
веры. Я знаю, что данная государственная форма изжита, новая не родится без
мук, борьбы, крови. И я хочу участвовать в этой борьбе, но не для Ивана,
Петра и Пелагеи. А для себя. Вот моя с вами разница. Вы идете жертвовать для
метафизических Петров и Пелагеи. А я жертвую собой - для себя. Потому что Я
этого хочу, тут моя воля решающа. Я может быть буду бороться одиночкой, не
знаю. Но иду только до тех пор, пока сам хочу идти, пока мне радостно идти и
бить тех, кого я бью!
личность, свою особу? так я понял?
обозначившая тонкие зубы.
постановочке место борьбе за социализм?
почему.
только в себя, то в одно прекрасное утро вам может захотеться встать и
против народа?
становлюсь, подобно вам, на карачки перед народом, это еще не значит, что я
могу стать его врагом. Врагом народа я быть не могу.
показалось, что зря увлеклись, зря начали спор, забыли о деле.
кабинет.
стала кухаркой. В передней отперла дверь сначала на цепочку. В раскрывшуюся
полосу спросила - "Кто тут"?
Нейдмайер" - прочел вслух Савинков.
Николаевич!
кареты устанавливались с арифметической точностью. Был во Владикавказе у
больной матери, вызвал к ней с групп профессора Вязьминского, оставил на
лечение деньги. Заезжал в Лозанну к жене и детям, отдохнул с ними. По делам
партии был в Берне, в Женеве.
зигзагом метнулся по России, чтоб незаметно подъехать к Санкт-Петербургу. Он
заехал в Самару, в Уфу, потом свернул на юг в Одессу. Здесь, как-то вечером,