Чтение 22–й страницы книги ~Бильярд в половине десятого~

была на месте.

Послезавтра порог моей мастерской переступит первый посетитель - это
будет настоятель, молодой, кареглазый, положительный, он еще не стал
владыкой своего аббатства, но уже привык владычествовать.

- Откуда вы узнали, что наш патрон святой Бенедикт не предусматривал
разделения между послушниками и монахами в трапезной?

Настоятель ходил взад и вперед по комнате, часто поглядывая на проект,
и спрашивал:

- Вы сумеете сдержать слово, вы не отступите, эти вороны не окажутся
правы?

И вдруг меня охватил страх перед той большой игрой, которая скоро
перехлестнет рамки чертежей и подхватит меня; да, я затеял эту игру, но
никогда не отдавал себе отчета в том, что могу ее выиграть; я хотел
приобрести славу человека, который отважился выступить против Бремоккеля,
Грумпетера, Воллерзайна, этого мне было достаточно, у меня и в мыслях не
было победить их. Я испугался, но все же ответил настоятелю:

- Да, я сдержу слово, ваше преподобие.

Настоятель кивнул, улыбнулся и ушел.

В пять часов я вышел в потоке работниц за городские ворота, это была
моя обычная прогулка после трудового дня; в экипажах ехали на свидания
красавицы под вуалями, в кафе "Фуль" лейтенанты, слушая сладкую музыку,
пили горькие настойки; каждый день я гулял по часу; я проходил четыре
километра всегда по одной и той же дороге, всегда в одно и то же время;
пусть меня видят в одно и то же время в одном и том же месте торговки,
банкиры, ювелиры, проститутки и кондукторы, приказчики, кельнеры и
домашние хозяйки; они видели меня от пяти до шести с сигарой во рту; это
неприлично, я знаю, но ведь я художник, что обязывает к нонконформизму; я
останавливался перед шарманщиком, который переплавлял в медяки вечернюю
меланхолию; то была сказочная дорога, пролегавшая через царство грез;
суставы моих статистов были хорошо смазаны, невидимые ниточки заставляли
их двигаться, они послушно открывали рот, чтобы произнести те реплики,
которые я вложил им в уста; в отеле "Принц Генрих" холодно щелкали
бильярдные шары: белые шары катились по зеленому полю, красные по
зеленому; манекены сгибали руки, чтобы толкнуть шар кием и поднести ко рту
пивную кружку, они подсчитывали очки, дружески хлопали меня по плечу. "Ах,
да!" "Ах, нет!" "О, прекрасно!" "Не повезло!" - раздавались возгласы
статистов, а я между тем слышал, как комья земли стучали по крышке моего
гроба. И где-то в будущем меня уже ждал предсмертный крик Эдит и последний
взгляд светловолосого подмастерья столяра, брошенный им в предрассветном
сумраке на тюремную стену.

Как-то вместе с женой и детьми я отправился в Киссаталь и с гордостью
показал им творение своей юности; я навестил постаревшего настоятеля и на
его лице увидел следы минувших лет, которых не замечал на своем; он угощал
нас в комнате для гостей кофе и пирожными, испеченными из собственной
муки, с вареньем из слив, собранных в собственных садах, и сливками от
собственных коров; моим сыновьям разрешили пройти на ту половину, где были
кельи, а жена и хихикающие дочери остались ждать их; у меня было четверо
сыновей и три дочери, всего семеро, эти семеро подарят мне семь раз по
семь внуков. Настоятель улыбнулся: "Мы ведь теперь к тому же соседи".

Да, я приобрел обе усадьбы - Штелингерс-Гротте и Герлингерс-Штуль.

- Ах, Леонора, неужели это опять звонят из кафе "Кронер"? Но ведь я
совершенно ясно сказал: шампанского не надо. Я ненавижу шампанское. А
теперь вам пора отдохнуть, пожалуйста, милочка. Не закажете ли вы мне
такси на два часа? Пусть подождет у ворот. Может быть, вас подвезти? Нет,
я не поеду через Блессенфельд. Пожалуйста, если хотите, я могу вас
доставить домой...

Он отвернулся от окна, служившего ему экраном, и вновь взглянул в
мастерскую, где на стене все еще висел большой чертеж аббатства и носились
клубы пыли, которую, несмотря на все старания, невольно подняли прилежные
девичьи руки; Леонора усердно разбирала бумаги в сейфе, она протянула
Фемелю кучу банкнотов, обесцененных уже тридцать пять лет назад, а потом,
качая головой, извлекла из-под спуда еще одну пачку денег, изъятых из
обращения лет десять назад; она тщательно пересчитала на чертежном столе
эти кредитки, которые показались Фемелю совсем незнакомыми, - десять,
двадцать, восемьдесят, сто... всего там было тысяча двести двадцать марок.

- Бросьте их в огонь, Леонора, или, если угодно, подарите ребятишкам на
улице эти фальшивые расписки, свидетельствующие о жульнической операции, с
размахом проделанной тридцать пять лет назад и повторенной десять лет
назад.

Деньги меня никогда не интересовали, тем не менее я слыл стяжателем,
это было чистейшее заблуждение; начиная свою большую игру, я не думал о
деньгах; и только когда я ее выиграл и приобрел популярность и богатство,
мне стало ясно, что у меня есть все предпосылки для этого; я был
энергичен, обходителен, прост в обращении, я служил музам и в то же время
числился офицером запаса, я кое-чего добился в жизни, нажил состояние и
все же был тем, что называется "парень из народа", и никогда не стеснялся
этого; не ради денег, славы и женщин воплотил я в формулы алгебру
будущего, превращая неизвестные "X", "Y", "Z" в зримые величины - в
усадьбы, банкноты и власть, которые я щедро раздаривал, но которые всегда
возвращались ко мне в удвоенном количестве; я был смеющимся Давидом,
хрупким юношей, никогда не прибавлявшим и не убавлявшим в весе, мне и
сейчас была бы впору моя лейтенантская форма, которую я не надевал с
девяносто седьмого года. Глубоко поразило меня только непредвиденное, хотя
как раз непредвиденного я более всего жаждал: любовь жены и смерть дочери
Иоганны. Полуторагодовалая девочка была вылитая Кильб, но, когда я смотрел
в ее детские глаза, мне чудилось, что я смотрю в глаза своего молчаливого
отца, я видел в темной глубине ее зрачков извечную мудрость, глаза ребенка
были, казалось, уже знакомы со смертью; скарлатина заполонила это
маленькое тельце, подобно страшной сорной траве, она поднималась от бедер
вверх, спускалась вниз к самым ступням, девочку сжигал жар; в ней
разрасталась смерть, белая как снег, смерть росла подобно плесени под
пылающей краснотой; смерть пожирала ее изнутри и выбивалась наружу из
черных ноздрей - непредвиденное, то, чего я так жаждал, обернулось для
меня проклятием, оно подстерегло меня в этом ужасном доме, где я вдруг
затеял горячий спор со священником из Святого Северина, с тестем и тещей;
я запретил пение на заупокойной службе, я настаивал на своем и сумел
настоять, но во время мессы я с испугом услыхал, как Иоганна прошептала:
"Христос".

Я никогда не произносил вслух этого имени, не осмеливался даже мысленно
вымолвить его, и все же я знал: оно жило во мне, ничто не могло убить это
имя, шепотом сказанное сейчас Иоганной, - ни четки Домгреве, ни пресные
добродетели хозяйских дочерей, жаждавших заполучить себе мужа, ни
махинации с исповедальнями шестнадцатого века, продававшимися на тайных
аукционах за большие деньги, которые Домгреве снова превращал на курорте
Локарно в мелкие грешки; это имя не могли убить ни мошеннические проделки
ханжей-священников, проделки, коим я сам был свидетелем, ни их жалкие
интрижки с совращенными девушками, ни необъяснимая жестокость моего отца,
ни мои бесконечные блуждания в извечных пустынях горечи и отчаяния и в
ледяных океанах будущего, где меня поддерживало одиночество, словно
гигантский спасательный круг, и где моим единственным оружием был смех;
это слово не убили во мне; я был Давидом, маленьким Давидом с пращой, а
также Даниилом в пещере льва, готовым встретить непредвиденное - смерть
Иоганны. Это случилось третьего сентября тысяча девятьсот девятого года; в
то утро уланы, как всегда, скакали по брусчатке мостовой; по улице шли
молочницы, мальчики из пекарни и клирики в развевающихся сутанах; перед
мясной Греца вывесили кабана; притворное огорчение отразилось на лице
домашнего врача Кильбов, который вот уже сорок лет удостоверял рождения и
смерти в этой семье; в его обвисшей кожаной сумке лежали бесполезные
инструменты, с их помощью ему удавалось утаить от нас всю тщету своих
усилий; врач прикрыл обезображенное тельце девочки, но я его снова открыл,
я хотел видеть тело Лазаря и глаза моего отца, которые жили на лице этого
ребенка всего лишь полтора года; рядом в спальне кричал Генрих; колокола
на Святом Северине прозвонили к девятичасовой мессе, дробя время на
множество осколков; сейчас Иоганне было бы уже пятьдесят лет.

- Военные займы, Леонора? На них я не подписывался; они достались мне
по наследству от тестя. Бросьте их в огонь, как и старые деньги. Два
ордена? Ну конечно, я же строил траншеи, прокладывал минные галереи,
укреплял артиллерийские позиции, стойко держался под ураганным огнем,
вытаскивал с поля боя раненых; да, крест второй степени и первой степени,
давай сюда эти штуковины, Леонора, дай их мне - мы бросим их в водосточную
трубу, пусть их затянет тиной в сточной канаве; однажды, когда я стоял за
чертежным столом, Отто вытащил их из шкафа; я слишком поздно заметил
роковой блеск в глазах мальчика; он увидел ордена; и уважение, которое он
питал ко мне, намного возросло; слишком поздно я все это заметил. Выбрось
их по крайней мере сейчас, пусть хотя бы Йозеф не обнаружит их в моем
наследстве.

Раздался легкий звон - Фемель бросил свои ордена, и они заскользили по
покатой крыше к водосточной трубе, а оттуда скатились вниз в сточную
канаву и легли оборотной стороной кверху.

- Почему вы так испугались, детка? Ведь это мои ордена, я могу с ними