покроя одеты были технические чиновники. На отворотах пиджаков, из-под
распахнутых югославских дубленок цвета топленого молока то и дело выныривали
голубые "поплавки", имеющие смысл показать, что эти люди с очень высшим
образованием. Вместо коков Добчинский и Бобчинский имели гривы, на ночь
завиваемые на женские бигуди, вставных зубов, несмотря на молодость, у них
был полон рот, печатки на пальчиках, запоночки золотые, галстуки тонные, не
иначе как с арабских иль персидских земель завезенные. Добчинский и
Бобчинский с умелой готовностью поддерживали под круглую попочку
"сиятельство", а оно все норовило усклизнуть, вывалиться и то и дело, к
восторгу Добчинского и Бобчинского, вываливалось. Дамочки-общественницы с
визгом гонялись по перрону за шапкой, с умилением ее пялили на высокомудрую
плешь дорогого гостя.
грибами, ивовые корзины с мороженой клюквой, местное монастырское сусло в
берестяных плетенках, на шею "сиятельству" надеты были три пары липовых
игрушечных лаптей, в узорчатом пестере позвякивали бутылки, в пергаментной
бумаге, перевязанной церковной клетчатой ленточкой, уезжала из Вейска еще
одна старинная, в свое время недогубленная, деревянная иконка.
распоясанный, вызывающе показной и пьяный, местный "боец пера" -- Костя
Шаймарданов, которого Сошнин недавно в больнице, куда тот пришел "отражать"
его героический поступок, уговаривал проехаться по деревням Хайловского
района и выступить в печати серьезно и принципиально в защиту деревни.
"Зачем ему, лизоблюду, деревня? Зачем?"
одетый, в парадную форму, величавый проводник вагона поднял железный фартук.
"Сиятельство" меж тем все махало собольей шапкой, посылало воздушные поцелуи
народу. Дамочки-общественницы рыдали: "Приезжайте! Приезжайте! Милости
просим! Всегда пожалуйста!.." Добчинский и Бобчинский, спотыкаясь, бежали за
поездом, норовили дотронуться до "ручки", и, будь у поезда скорость
гоголевских времен, они б и до Москвы добежали, не заметив того. Но на дворе
двадцатый век! Поезд бахнул буферами, хрустнул железом, взвыл моторами
электровоза -- и умчался, оставив сиротски одинокие фигурки Добчинского и
Бобчинского па замусоренных и унылых желдорпутях, аж почти за станцией,
возле пункта технического осмотра вагонов.
заметил, кивнул и пошел рядом, глядя вдаль, в пустые небесные высоты. Пятна
с его лица не сходили, он, как ему казалось, про себя матерно ругался.
забудь в финале помянуть, что в главке теперь удовлетворят все наши заявки.
Этот сиятельный штымп всех нужных людей известит, что в Вейске принимают
лучше, чем, скажем, в Чебоксарах. Лавочки своей у него нету, "Пограничник
стоит на пастуху!" -- поет мой Юрка, значит, у буржуев ничего не упрешь, у
своего народа, в родном отечестве будет красть, химичить, отдаст нам
предназначенные в Чебоксары скреперы, машины, дорожные вагончики, обеспечит
технику запчастями. Мы выполним план по строительству жилья, досрочно сдадим
птицефабрику, пустим свинокомплекс, достроим наконец театр юного зрителя!
Всем будет хорошо: рабочим, крестьянам, интеллигенции. В Чебоксары же
выговора за невыполнение плана полетят, кой-кого с работы сымут... Тьфу,
распро... -- плюнул под ноги Володя Горячев. -- Когда это кончится, и
кончится ли? -- С отроческих лет, не глядя на настойчивые потуги Алевтины
Ивановны, Володя Горячев так и не обрел солидности в поведении. Алевтина
Ивановна, доживающая век у Володечки, при крутых его выражениях хватается за
сердце и всем втолковывает, что он, как и дядя его родимый, распустился на
руководящей работе, после академии с ним вовсе никакого сладу не стало, и
изо всех сил пытается оградить от дурного влияния отца душу невинную и
чистую -- внука Юрочку.
тюрьму без очереди пропустишь.
Костя Шаймарданов и взывает: "Поехали, мужики, поехали! В трапезной на
столах всего еще навалом! Не пропадать добру!.." -- Что нога...
держась за дверцу машины, похвалился: -- Мы теперь не в ресторане гостей
принимаем. В бывшей трапезной монастыря! Квасом хмельным поим, преснушками
кормим, бочковой капустой, грибами, ухой из сушеного снетка... Во, на каком
уровне бьемся за прогресс и план! -- Сердито хлопнув дверцей, усталый
начальник умчался на машине доругиваться, достраивать, изворачиваться,
сдавая объекты к сроку и досрочно, -- словом, работать и соображать,
работая.
лошадь Лаври-казака, -- тот никак не мог расстаться с дружками -- дядей
Пашей, старцем Аристархом Капустиным и еще каким-то устойчивым выводком
бывших вояк, на глазах Леонида состарившихся. Леонид перехватил вожжи,
развернул телегу, велел гулякам садиться, развез их по ближним домам,
последнего потартал к жене -- Лаврю-казака.
понимаешь, собирался к тебе в больницу, но конь же на руках, жена
преследует. Ходу мне не дает никакого, особо по вечерам. Показаковал я по
Вейску после фронта, ох показаковал! Вышел из доверия. Леш, а выпить тебе
ни-ни? У меня есть. Во! -- Лавря-казак вынул из-за пазухи бутылку темного
стекла с наклейкой: "Деготь колесный".
Я, кажись, отяжелел...
как израненный -- и ничаво! Ни-ча-а-во-о-о! И выпью. И к старушонке еще
ковды наведаюсь. хе-хе-хе. Прости меня, старого дурака, Леш! Вино
хвастается. А баба счас мне такова бою даст, что фронт игрушкой покажется!..
и погнал лошадь, потому как жена фронтового казака, словно по сигналу боевой
трубы, набрасывается на того, кто является с мужем. И кабы дело кончалось
одними обвинениями. Можно даже и веника отведать.
приоткрыта, и, как только двухпудовая гиря, еще до войны унесенная с
товарного двора во вновь тогда построенный дом номер семь, бацкнула за
спиной Леонида в почти напополам уже перетертый косяк, на привычный удар,
сотрясший деревянное строение, выглянула бабка Тутытиха, поманила его
пальцем:
счастливым мелким смехом.
Юлька, и тоже заливалась смехом от ослепляющего счастья. Мечта Юлькина
исполнилась -- на ней был бархатный костюмчик темного, неуловимо-синего или
черно-фиолетового цвета, с золотой полоской по карманчику и бортам. По
главное в туалете -- штаники: с боков в ряд медные кнопочки, и здесь же -- о
чудо! о восторг! -- колокольцы, по три штуки на гаче, но как они
перезваниваются -- симфония! Джаз! Рок! Поп! -- все-все вместе в них, в этих
кругленьких колокольчиках-шаркунцах, вся музыка мира, все искусство, весь
смысл жизни и манящие тайны ее! Плюс к тонному-то костюмчику белоснежная
водолазочка италийского происхождения, туфельки на дробном каблучке,
выкрашенные золотом, пусть и сусальным, паричок шелковисто-седой, как бы
нечаянно растрепанный.
счастливая! Такая счастливая! Это папа с мамой мне привезли. В Риге у
моряков купили. Дорого, конечно, но зато уж!..
разжимая костлявенькие руки Юльки и снимая их с шеи.
копченой ряпушки, второпях, неумело открытая банка шпротов, яблоки насыпью,
обломок рижского ржаного хлеба в бумажной обертке, и еще что-то, крошеное,
мятое, впопыхах на стол набросанное. "И от бабки откупились!" -- отрешенно
вздохнул Сошнин, изо всех сил изображая на лице счастливое сопереживание.
радостней говорил Леонид. -- Женихи железнодорожного поселка, да что там
железнодорожного, всех поселков! Всех улиц и районов, города Вейска, считай
что на шампур надеты! Шашлыки!
дядь Леш? Правда?! -- отступая от него, как бы в шутку кокетничая,
подергивала Юлька штанишки так, чтоб звенели колокольцы.
Тутышиха от щедрот своих, налила в рюмочку одного только "бальзама". --
Пользительный напиток. Тебе не дам! -- вытара- щилась она на внучку.
да!
пить больше, собрался домой.
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Ковальчук Вера
Курылев Олег
Березин Федор
Рыбаков Вячеслав