Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и
металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка
Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом
приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если
денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем. -- Ты уж принеси... а то я
забуду,-- говорила она. Обед из двух блюд с куском говядины в супе стоил
семнадцать копеек, а без говядины одиннадцать копеек. На второе--то котлеты, то
каша, то что-нибудь из картошки, а иногда полная тарелка клюквенного киселя и
стакан молока. Клюква тогда стоила три копейки фунт, а молоко две копейки
стакан. Не было никаких кассирш, никаких билетиков. И мало было таких, кто
надует Моисеевну, почти всегда платили наличными, займут у кого-нибудь
одиннадцать копеек и заплатят. После выставок все расплачивались обязательно.
Бывали случаи, что является к Моисеевне какой-нибудь хорошо одетый человек и
сует ей деньги. -- Это ты, батюшка, за что же? -- Должен тебе, Моисеевна,
получи! -- Да ты кто будешь-то? -- И всматривается в лицо подслеповатыми
глазами. Дочка узнает скорее и называет фамилию. А то сам скажется. -- Ах ты
батюшки, да это, Санька, ты? А я и не узнала было... Ишь франт какой!.. Да что
ты мне много даешь? -- Бери, бери, Моисеевна, мало я у тебя даром обедов-то
поел. -- Ну вот и спасибо, соколик!
...Ехали бояре с папиросками в зубах. Местная полиция на улице была... Такова
была подпись под карикатурой в журнале "Искра" в начале шестидесятых годов
прошлого столетия. Изображена тройка посередине улицы. В санях четыре щеголя
папиросы раскуривают, а два городовых лошадей останавливают. Эта карикатура
сатирического журнала была ответом на запрещение курить на улицах, виновных
отправляли в полицию, "несмотря на чин и звание", как было напечатано в приказе
обер-полицмейстера, опубликованном в газетах. Немало этот приказ вызвал уличных
скандалов, и немало от него произошло пожаров: курильщики в испуге бросали
папиросы куда попало. В те годы курение папирос только начинало вытеснять
нюхательный табак, но все же он был еще долго в моде. -- То ли дело нюхануть! И
везде можно, и дома воздух не портишь... А главное, дешево и сердито!
Встречаются на улице даже мало знакомые люди, поздороваются шапочно, а если
захотят продолжать знакомство -- табакерочку вынимают. -- Одолжайтесь. -- Хорош.
А ну-ка моего... Хлопнет по крышке, откроет. -- А ваш лучше. Мой-то костромской
мятный. С канупером табачок, по крепости -- вырви глаз. -- Вот его сиятельство
князь Урусов -- я им овес поставляю -- угощали меня из жалованной золотой
табакерки Хра... Хра... Да... Храппе. -- Раппе. Парижский. Знаю. -- Ну вот...
Духовит, да не заборист. Не понравился... Ну я и говорю: "Ваше сиятельство, не
обессудьте уж, не побрезгуйте моим..." Да вот эту самую мою анютку с хвостиком,
берестяную--и подношу... Зарядил князь в обе, глаза вытаращил--и еще зарядил. Да
как чихнет!.. Чихает, а сам вперебой спрашивает: "Какой такой табак?..
Аглецкий?.." А я ему и говорю: "Ваш французский Храппе -- а мой доморощенный --
Бутатре"... И объяснил, что у будочника на Никитском бульваре беру. И князь свой
Храппе бросил--на "самтре" перешел, первым покупателем у моего будочника стал.
Сам заходил по утрам, когда на службу направлялся... Потом будочника в
квартальные вывел... В продаже были разные табаки: Ярославский--Дунаева и
Вахрамеева, Костромской--Чумакова, Владимирский -- Головкиных, Ворошатинский,
Бобковый, Ароматический, Суворовский, Розовый, Зеленчук, Мятный. Много разных
названий носили табаки в "картузах с казенной бандеролью", а все-таки в Москве
нюхали больше или "бутатре" или просто "самтре", сами терли махорку, и каждый
сдабривал для запаху по своему вкусу. И каждый любитель в секрете свой рецепт
держал, храня его якобы от дедов. Лучший табак, бывший в моде, назывался
"Розовый". Его делал пономарь, живший во дворе церкви Троицы-Листы, умерший
столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных
лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением на Сретенке. После его
смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько
своеобразен, что нельзя его не привести целиком. "Купить полсажени осиновых дров
и сжечь их, просеять эту золу через сито в особую посуду. Взять листового табаку
махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так
называемый коломенский, и ступку деревянную) и этот табак класть в горшок и
тереть, до тех пор тереть, когда останется не больше четверти стакана корешков,
которые очень трудно трутся: когда весь табак перетрется, про- сеять его сквозь
самое частое сито. Затем весь табак сызнова просеять и высевки опять протереть и
просеять. Золу также второй раз просеять. Соединить золу с табаком так: два
стакана табаку и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с
осьмою, смачивать не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так
тереть весь табак до конца, выкладывая в одно место. Духи класть так: взять
четверть фунта эликсиру соснового масла, два золотника розового масла и один
фунт розовой воды самой лучшей. Сосновое масло, один золотник розового масла и
розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту,
взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и все это стирать. Когда
весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником
розового масла я перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в
бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь
дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем
положении. И табак готов". Задолго до постройки "Эрмитажа" на углу между
Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом на Трубную площадь, стоял,
как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова1. Теперь он стал ниже, потому что
глубоко осел в почву. Еще задолго до ресторана "Эрмитаж" в нем помещался
разгульный трактир "Крым", и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные
"голубчики" по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла
собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного
бульвара и до дома Внукова никогда не доходила. Разгульный "Крым" занимал два
этажа. В третьем этаже трактира второго разряда гуляли барышники, шулера,
аферисты и всякое жулье, прилично сравнительно одетое. Публику утешали песенники
и гармонисты. Бельэтаж был отделан ярко и грубо, с претензией на шик. В залах
были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный
орган заводился вперемежку между хорами по требованию публики,
------------------------------- 1 Потом Кононова. кому что нравится,--оперные
арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной "Лучинушкой". Здесь
утешались загулявшие купчики и разные приезжие из провинции. Под бельэтажем
нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо
всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный
этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом,
где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки,
переулков Цветного бульвара, и даже из самой "Шиповской крепости" набегали
фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону
"Поляковскому трактиру" на Яузе, а хитровская "Каторга" казалась пансионом
благородных девиц по сравнению с "Адом". Много лет на глазах уже вошедшего в
славу "Эрмитажа" гудел пьяный и шумный "Крым" и зловеще молчал "Ад", из
подземелья которого не доносился ни один звук на улицу. Еще в семи- и
восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому
что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за
это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся,
особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара
до выхода на Грачевку. А вход и выход были совершенно особенные. Не ищите ни
подъезда, ни даже крыльца... Нет. Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре
и смотрит на улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого
дома человек пять, и вдруг--никого! Куда они девались?.. Смотрит--тротуар
пуст... И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется... И
вдруг исчезает снова... Торопливо шагает будочник--и тоже проваливается сквозь
землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с
бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой... Встанет заинтересовавшийся
со скамейки, подойдет к дому--и секрет открылся: в стене ниже тротуара широкая
дверь, куда ведут ступеньки лестницы. Навстречу выбежит, ругаясь непристойно,
женщина с окровавлен- ным лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее
на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая: -- У нас жить так жить!
Выскакивают еще двое, лупят оборванца и уводят женщину опять вниз по лестнице.
Избитый тщетно силится встать и переползает на четвереньках, охая и ругаясь,
через мостовую и валится на траву бульвара... Из отворенной двери вместе с
удушающей струей махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловония
оглушает смешение самых несовместимых звуков. Среди сплошного гула резнет
высокая нота подголоска-запевалы, и грянет звериным ревом хор пьяных голосов, а
над ним звон разбитого стекла, и дикий женский визг, и многоголосая ругань. А
басы хора гудят в сводах и покрывают гул, пока опять не прорежет их визгливый
подголосок, а его не заглушит, в свою очередь, фальшивая нота скрипки... И опять
все звуки сливаются, а теплый пар и запах газа от лопнувшей где-то трубы на
минуту остановят дыхание... Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и
середину огромнейшего "зала". Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок
полу, мимо огромный плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на
полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими
наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не
мешает этому рому пополам с чаем делаться "пунштиком", любимым напитком "зеленых
ног", или "болдох", как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем. Все
пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается... Только в левом углу за буфетом
тише--там идет игра в ремешок, в наперсток... И никогда еще никто в эти игры не
выигрывал у шулеров, а все-таки по пьяному делу играют... Уж очень просто.
Например, игра в наперсток состоит в том, чтобы угадать, под каким из трех
наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на глазах у всех кладет под
наперсток, а на самом деле приклеивает к ногтю -- и под наперстком ничего нет...
В ремешок игра простая: узкий кожаный ремешок свертывается в несколько оборотов
в кружок, причем партнер, прежде чем распустится ремень, должен уга- дать
середину, то есть поставить свой палец или гвоздь, или палочку так, чтобы они,
когда ремень развернется, находились в центре образовавшегося круга, в петле. Но
ремень складывается так, что петли не оказывается. И здесь в эти примитивные
Березин Федор
Соломатина Татьяна
Березин Федор
Посняков Андрей
Андреев Николай
Шилова Юлия