глазами.
По всем деревням, отбитым ночью у немцев, шла сейчас особенная,
возбужденная жизнь. Бойцы, как к себе домой, бегали в деревни, возвращались
кто с крынкой молока, кто с хлебом под мышкой. Другим прямо в окопы несли.
Еще не на километры даже отодвинулся фронт, но люди, надеждой опережая
события, верили, что самое страшное позади, война, пройдя через них, пойдет
теперь дальше и дальше от их мест. И в великой благодарности за избавление,
с радушием и застенчивостью женщины - готовили и несли в окопы, кормили и
стирали, словно бы все это - и окопы, и деревня - стало теперь одним общим
домом. Но среди большого и общего, среди тысяч бойцов у каждой теперь были
свои, чем-то как бы родные: те что окопались ближе к ее огороду. И в батарее
Гончарова каждая пушка теперь была чья-то, не безнадзорная.
Хозяйка взяла подойник и пошла через подсолнухи к деревне, командир
огневого взвода Седых, по годам едва ли не самый молодой во взводе, увидев
комбата и гордясь, что у него все так по-хозяйски, по-семейному, а сам он
как отец в семье, пригласил басом:
-- Завтракать с нами, товарищ комбат!
Гончаров сел, посмотрел на молоко, посмотрел на ложку, которую подали
ему. Встал:
- Слейте на руки кто-нибудь.
Тот же замковый, что лил из ведра парное молоко, сбегал с котелком,
принес воды. Гончаров долго мыл руки, все что-то не мог с них смыть.
Когда он сел и все сели, он вдруг увидел на отдалении без охраны немца.
Немец сидел на земле, а вокруг него стояли деревенские ребятишки,
разглядывали его, шепчась между собой. Немец был тупого вида, пыльный,
серый, и все на нем было тесное, особенно мундир был тесен в плечах. В косо
торчащей вверх пилотке над оттопыренными толстыми ушами, с мясной, мокрой от
пота складкой на затылке, он расширялся книзу - от головы и плеч к заду,
которым сидел на рыхлой земле. Жгло сверху солнце, и немец был весь
отсыревший, мокрыми ладонями он суетливо вытирал мокрые блестящие щеки,
тесный потемневший воротник мундира впитывал в себя пот. Он обернулся,
что-то почувствовав, и из глаз в глаза сквозь разделявшее их незнание языка,
на котором каждый из них говорил и думал, Гончаров на короткий миг
беспрепятственно заглянул в его смятенные, завилявшие под взглядом мысли,
заглянул в чужую душу.
Долго после этого он сидел, слыша в ушах только удары своего сердца,
следя за тем, чтобы рука, которой он нес ложку ко рту, не дрожала.
Командир орудия Королев, черный от загара, коренастый, с широкоскулым
лицом, положил в отдельный котелок каши, ложкой отлил туда молока и с
котелком направился к немцу.
- Назад! - крикнул Гончаров так, что тот, вздрогнув, остановился. Все
испуганно оглянулись на командира батареи, перестав есть. Гончаров сидел
белый. В наступившей тишине бойцы, чувствуя себя неловко, старались но
смотреть друг на друга.
И тут стало слышно гудение самолетов. С поля - издали казалось, очень
низко - шли "юнкерсы". Они приближались, и все, на какой-то миг застыв,
смотрели на них. Словно вспугнутые воробьи с грядки, кинулись к деревне
мальчишки; отчаянные женские голоса уже скликали их. И от дальнего орудия
неслось протяжное:
- Во-оздух!
"Юнкерсы" шли медленно, уверенно, от них невозможно было оторвать глаз.
- Всем - в ровики! - закричал Гончаров.
Самолеты, перестраиваясь, заходили на деревню со стороны солнца, и во
всех окопах вслед им поворачивались головы.
- Сейчас дадут! - будто радуясь, говорил кто-то знающий быстрым,
захлебывающимся голосом.- Сейчас они нам дадут!
Первый "юнкерc" пошел в пике, включив сирену. Гончаров сам не заметил,
когда зажмурился, ткнулся лбом в колени. Вой сирены, металлический визг
бомбы, уже оторвавшейся, нацеленной, пошедшей - все это неслось к земле. И
меньше, меньше наверху оставалось воздуха, острый визг врезался в уши, в
сердце, распирая его, и спиной, всем телом, затылком, вобравшимся в плечи,
чувствовалось, как она летит... Гончаров пересилил себя, открыл глаза. Он
увидел вдруг замерший, в последний раз сверкнувший солнцем мир. И с грохотом
рванулась земля кверху.
Мимо окопа из черного дыма в дым промчалась корова. Она неслась
безумным галопом, по всему ее боку от лопатки вниз блестела кровь.
С новым взрывом кто-то пахнущий потом, горячий, живой свалился сверху.
Вздрагивая всем телом, прижимался сильней. Грохнуло. Посыпалась земля
сверху. Гончаров высвободился. В поднятой взрывом пыли на него смотрел
командир взвода Седых. Пот каплями блестел в морщинах лба, в крупных порах
кожи, на верхней губе. Из голубых распахнутых глаз рвалось безумное веселье.
И тут за ним, на поле, Гончаров увидел, как с серой земли вскочил серый
немец, побежал, пригнувшись.
Сверху шел в пике "юнкерc", блестя на солнце белыми вспышками. И еще
раньше, чем Гончаров успел выхватить пистолет, пулеметная очередь косо
хлестнула по земле, по брустверу окопа. Весь заламываясь назад, немец
схватился за поясницу, оседая на подогнувшихся коленях, повалился на бок.
ГЛАВА XI
Из машины Щербатов видел, как кружатся вдали, устремляются вниз и снова
кружатся над чем-то немецкие бомбардировщики. Но деревня, над которой они
кружились, и сами взрывы на таком расстоянии снизу не были видны.
Щербатов сидел впереди, рядом с шофером, а сзади - адъютант и
Тройников, сопровождавший командира корпуса, поскольку тот находился на
участке его дивизии. За ними, соблюдая интервал, следовала машина
Тройникова.
Две легковые защитного цвета "эмки" скатились в лощину, и оттуда уже не
стало видно самолетов. Машины выскочили из лощины на другой ее стороне и
врезались в хлеба, скрывшись в них целиком. Колосья били в ветровое стекло,
по дверцам, по крыше, наполняя машину царапаньем и стуком, падали, сбитые на
капот, и узкий просвет неба впереди был весь в качающихся усатых,
стремительно выраставших и несшихся навстречу колосьях. Вдруг хлеба с левой
стороны упали, открылся простор скошенного поля. Впереди рассыпанной цепью
на стену хлебов шли косари, за ними - бабы, подставляя согнутые спины
солнцу. Издали показалось в первый момент, что это деревня, как в старину,
дружно вышла на покос. Только уж очень на подбор молоды и необычно одеты
были мужики - в солдатских сапогах, в военных галифе, в пилотках, в
распахнутых гимнастерках, а иные вовсе в нательных рубашках. Неумело,
вразнобой, по-городскому замахиваясь косами, они шли передом. А косившие с
ними и вязавшие следом бабы были старше их по годам - солдатские жены, быть
может уже вдовы солдатские. Щербатов, быстро обгоняя, проезжал мимо них, они
оборачивались, иные не разгибаясь, и радость, молодившая и украшавшая их
лица, брала за сердце. Это была радость несбывшегося, того, что должно и
могло быть. Но работали они в этот выпавший среди войны мирный день, как,
наверное, никогда до войны не работали, словно даже не знали, что так можно
работать.
Щербатов остановил машину, и трое ближних к дороге косарей, шедших
передом, обернулись на него с занесенными под шаг и в такт косами. Двое были
молоды, стрижены под машинку, оба в гимнастерках с ремнями косо через плечо,
в пилотках поперек головы. Потные и веселые, они друг перед другом нажимали
изо всех сил, как мальчишки наперегонки. Третий, в белой на ярком солнце
рубашке, с низко надвинутым на лицо лаковым козырьком и морщинистой, высоко
подстриженной, коричневой шеей, был в годах, не так силен, но шел играючи,
легко и, широко махая косой, .настигал их. Они все трое обернулись на
подъехавших, и в первый момент в их оживленных лицах было одинаковое от
общей работы выражение азарта и как бы превосходства над теми, кто с ними
сейчас не косил. Но уже в следующий момент старший, бросив косу и
поправляясь на бегу, подбежал к командиру корпуса, с выправкой старого
строевика взял под козырек.
- Товарищ генерал! Третий батальон девятьсот шестнадцатого стрелкового
полка,- не робея под взглядом командира корпуса, докладывал он,- в перерыве
между боями помогает гражданскому населению. Докладывает командир полка
подполковник Прищемихин.
И, сделав положенный шаг в сторону, он как бы открыл обзору начальства
все поле и солдат, только что работавших, а сейчас стоявших на нем, и баб,
глазевших издали с любопытством. Щербатов продолжал смотреть на Прищемихина.
То крестьянское, что не так замечалось в нем, одетом в полную форму, при
знаках различия и ремнях, отчетливо проступало теперь, когда он под ярким
солнцем в белой нательной рубахе и пыльных сапогах стоял в пшенице,
загорелый дотемна тем особым загаром, каким загорают только работающие в
поле крестьяне и солдаты. Рука его, коричневая с тыльной стороны и светлая
на ладони, натертая древком косы, едва заметно дрожала у виска.
- Не слишком ли затянулся у вас тут перерыв между боями, а?
Никак не отвечая на вопрос, поскольку ответ начальство само знает и не
для того опрашивает, чтобы советоваться, Прищемихин отдернул руку от виска,
стоял по стойке "смирно", не отрываясь смотрел командиру корпуса в глаза.
За долгую службу в армии, а может, просто потому, что характер был у
него такой, Прищемихин всюду, где он оказывался старшим по званию,
чувствовал себя ответственным за всех и за все, за подчиненных и не
подчиненных. Когда ночью его полк взял эту деревню, полную попрятавшихся от
боя баб, детишек и стариков, cидевших по погребам и подпольям, и когда все
они, натерпевшиеся страха, повылезали оттуда и он увидел их, с этих пор он
уже не раздумывая отвечал и за них в полной мере. Для него не существовало
вопроса, который с надеждой, как заклинание, задавали все жители подряд:
"Теперь вы не уйдете?" Дело военное, а он - солдат. Как тут вперед
загадывать? Но что мог он для них сделать, то мог. И, приказав двум
батальонам и артиллерии окапываться, сам во главе третьего батальона ранним
утром вышел убирать хлеб. Будут ли наступать или отступать, или надолго
станет здесь оборона, но пока что бабы эти и детишки будут с хлебом. Тем
Каменистый Артем
Маркелов Олег
Прозоров Александр
Юрьев Сергей
Плотников Александр
Апраксина Татьяна