война, а несколько погодя, когда после десятичасового
непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров,
вышел на исходный рубеж и стал окапываться. Только тут
подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту и в первую же минуту
обнаружил Чапину оплошность.
лял себе быть таковым. Когда-то, еще в начале прохождения
службы в полку, ему случилось отличиться неким оригинальным
способом, каким именно, впрочем, никто уже точно не помнил; но
репутация сохранилась. Даже командир полка и начштаба, когда
речь заходила о лейтенанте, всегда говорили: "Ах, это тот,
который... ну как же, помню, помню..." - следовательно, ко
всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на виду.
И он позволял себе время от времени высказываться смело и
нелицеприятно, чем еще больше укреплял свою репутацию
оригинала. А "раз человек такой, что с него возьмешь?" - и ему
зачастую сходило с рук то, за что крепко пострадал бы любой
другой.
невесть где. У него был очередной бурный роман в заречном
селе, с кем именно роман - не знал никто из приятелей, а тем
более Чапа. Ему лейтенант приказал раз и навсегда: "Ты не
знаешь, куда я иду, - внял? ты не знаешь имен моих подружек -
внял? а если узнаешь случайно - тут же забудь от греха подаль-
ше..." Это случилось после того, как Чапа дважды подряд,
проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта по-
среди ночи - естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант
и "темнил".
был широк: от словесного нагоняя до штрафбата. Лейтенант
готовился к любому повороту событий и все же не учел весьма
существенной детали - и получил удар прямо в сердце. Чтобы не
интриговать читателя попусту, скажем сразу, что он был
страстным коллекционером. Он собирал бритвы и, понятно, первым
долгом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией. Чапа был
прост, не отличался ни фантазией, ни склонностью к
самоанализу.
линейке, товарищ лейтенант, - доложил Чапа, еще пуще округлив
от старательности свои глаза.
Лейтенант говорил тихим голосом. Если б он был злым богом, он
превратил бы Чапу в камень. Разумеется, узнав прежде, что с
коллекцией. А сейчас он глядел в непроницаемые, как у куклы,
Чапины глаза и пытался прочесть в них правду. Знал ее,
предчувствовал, но это знание казалось ему таким ужасным, что
лейтенант боялся дать ему всплыть; топил его, надеясь на чудо,
ласково заглядывал в глаза ординарца; он бы молился, если бы
умел, но лейтенант не умел молиться, и потому механически,
бессознательно (чем значительно снимается доля его вины)
поминал бога в душу мать...
преданно объяснял Чапа. - Однако я так понял, товарищ
лейтенант, война...
еще денется? В казарме она, товарищ лейтенант. Как была - у
вашей тумбочке.
прав, что - черт с нею! - надо было кинуть ее в линейку вместе
с остальными лейтенантовыми шмутками. Ну война - это все
понятно. Только ж не все время война, не круглые же сутки,
иногда ж захочется человеку душой оттаять, возле чего-то
погреться. Одному - письма мамкины перечесть, другому, скажем,
цветочки; а этот вот - бритвочками бы побаловался... Но его
была мгновенная слабость. Чапа сказал ей - нет. Он никогда не
думал о своих каких-то идеалах или чистоте, и прочих высоких
материях, но что для него было чисто - на то он пылинке сесть
не давал, а что было свято - за то, не задумываясь, отдал бы
жизнь.
казарменной тумбочке, в нижнем отделении, где под запасным
комплектом голубого байкового белья лежали пачки аккуратно ра-
зобранных по адресатам и перевязанных шнурками от ботинок
письма лейтенантовых корреспонденток. Блокнот с их адресами и
пометками о днях именин и рождений, какой когда отправил
письмо и о чем договаривался, он носил с собой; а эти письма
лежали довольно открыто; он не делал из них тайны и даже
иногда, во время сабантуев, после второй или третьей бутылки
читал приятелям.
месте. Одна из них, чуть ли не самая ценная, находилась в
мастерской. Немецкая, с грубой костяной ручкой, с фашистской
свастикой у основания лезвия, называлась она довольно просто,
что-то там было насчет золы, только Чапа и не старался
запомнить, сам он еще не брился ни разу и был убежден, что
привередничать из-за бритв - блажь; но как было потешно,
просто слов нет, когда лейтенант, отдавая эту бритву мастеру
для совсем пустячного ремонта - клепка в ней разболталась, -
повторил раз пять, какая это ценность, и каждый раз добавлял
еще, что она дорога ему как память. И вот теперь эта "память"
осталась в мастерской, может быть, насовсем, потому что с вой-
ны не удерешь, это не маневры; не сегодня-завтра они пойдут
вперед, через Венгрию на Берлин, чтобы задушить фашистскую
гадину в ее собственном логове, вот и выходит, что в это
местечко, где были их казармы, лейтенант если и попадет, то
ого как не скоро, и вряд ли тогда его признают, а скорее всего
не попадет вовсе; значит, бритва тю-тю!..
Чапе все, что о нем думает, а в заключение приказал:
Даю тебе двадцать четыре часа - чтобы ни минутой позже вся
коллекция и "Золинген" из мастерской были здесь. Внял? Если
патруль задержит - сам понимаешь. Но с пустыми руками лучше не
появляйся. Внял? Ну вали!
еще знал, что с этим лейтенантом ему и жить и воевать, а
потому не спорил. Правда, приказ был еще тот, явно незаконный,
но такая уж судьба ординарская: нос высоко, да до чести
далеко.
полуторке, а за развилкой его подобрал на фуру неразговорчивый
дядько в засмальцованном жилете из овчины и в картузе на манер
конфедераток: весь углами, и козырек лаковый. Солнце уже не
пекло, дорога была гладкой, шины у фуры богатые, на резине.
Чапа как зарылся носом в то сено, так только перед казармой
дядько еле его растолкал.
назначенного лейтенантом срока, хотя от шоссе пришлось
свернуть сразу: на первом же километре его чуть не застукал
контрольный пост; еще раз испытывать судьбу у Чапы не было
желания. Он добрался окольным путем, большей частью пешим, но
полка на месте не обнаружил. Чапа почуял недоброе. Откуда сила
взялась - побежал к роще, где на опушке окапывалась их рота.
Вот и окопы, вот блиндаж лейтенанта, совсем законченный, даже
дерном поверху обложить успели. Но людей нет. Признаков боя -
нет. Полк словно испарился. Их перевели на другой участок,
сообразил Чапа, и это его успокоило, но ненадолго. Он
тщательно обшарил блиндаж, уверенный, что лейтенант должен был
оставить ему записку. Не нашел. Чапа выбрался наружу, сел в
цветущую траву и положил рядом коробку с бритвами: какое-то
оцепенение сковало мозг, потом рассеялось, и тогда Чапа понял,
что теперь он дезертир. Низкий, подлый дезертир. И нет ему
оправдания.
терпким, вроде лука. В густом вязком воздухе плавали пчелы.
Вязы стояли на вершине холма, как войско, изготовившееся к
битве; роща кончалась вдруг, и оттого, что луга были выкошены,
а кустарник вырублен совсем, крайние деревья казались стройнее
и выше, чем были на самом деле. За долиной опять начинались
холмы; из-за одного, сбоку, четко темнея на фоне белесого
неба, выдвигался увенчанный крестом шпиль костела. Значит, там
есть городок или хотя бы большое село, подумал Чапа, но это
открытие вовсе его не обрадовало. Он остался один. "Я теперь
совсем один", - понял Чапа, и эта мысль испугала его, как если
бы вдруг оказалось, что он остался один-единственный на земле.
Рядом не было лейтенанта, которому положено было за него, за
Чапу, думать; рядом не было товарищей по роте, вместе с
которыми он ничего не боялся - вместе они были силой! Он