Чтение 22–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

отцовского чувства.

- Да, они понимают: не с каждого спросишь такое, - сказал Гетманов и
намекнул о суровости, которую проявил один из секретарей ЦК к своему
проштрафившемуся сыну.

Разговор о детях пошел по-новому, задушевно и просто.

Казалось, вся внутренняя сила этих людей, вся их способность радоваться
связаны лишь с тем, румяны ли их Танечки и Виталики, хорошие ли отметки
приносят из школы, благополучно ли переходят с курса на курс их Владимиры
и Людмилы.

Галина Терентьевна заговорила о своих дочерях:

- Светланка до четырех лет была плохого здоровья, - колиты, колиты,
извелась девочка. А вылечили ее только одним - тертыми сырыми яблоками.

Гетманов проговорил:

- Сегодня перед школой она мне сказала: "Нас с Зоей в классе называют -
генеральские дочки". А Зоя, нахалка, смеется: "Подумаешь, большая честь -
генеральская дочь! У нас в классе маршальская дочь - это действительно!"

- Видите, - весело сказал Сагайдак, - на них не угодишь. Игорь днями
мне заявил: "Третий секретарь - подумаешь, не велика птица".

Микола тоже мог рассказать о своих детях много смешного и веселого, но
он знал, что ему не положено рассказывать о сметливости своих ребят, когда
говорят о сметливости сагайдаковского Игоря и гетмановских дочерей.

Мащук задумчиво сказал:

- У наших батьков в деревне с детьми просто было.

- А все равно любили детей, - сказал брат хозяйки.

- Любили, конечно, любили, но и драли, меня по крайней мере.

Гетманов проговорил:

- Вспомнил я, как покойный отец в пятнадцатом году на войну шел. Не
шутите, он у меня до унтер-офицера дослужился, два Георгия имел. Мать
собирала его: положила в мешок портянки, фуфайку, яичек крутых положила,
хлебца, а мы с сестрой лежим на нарах и смотрим, как он на рассвете сидит
в последний раз за столом. Наносил в кадушку, что в сенях стояла, воды,
дров нарубил. Мать все вспоминала потом.

Он посмотрел на часы и сказал:

- Ото...

- Значит, завтра, - сказал Сагайдак и поднялся.

- В семь часов самолет.

- С гражданского? - спросил Мащук.

Гетманов кивнул.

- Это лучше, - сказал Николай Терентьевич и тоже поднялся, - а то до
военного пятнадцать километров.

- Какое это может иметь значение для солдата, - сказал Гетманов.

Они стали прощаться, снова зашумели, засмеялись, обнялись, а уж в
коридоре, когда гости стояли в пальто и шапках, Гетманов проговорил:

- Ко всему солдат может привыкнуть, солдат дымом греется, солдат шилом
бреется. Но вот жить в разлуке с детьми, к этому солдат привыкнуть не
может.

И по голосу его, по выражению лица, по тому, как смотрели на него
уходившие, видно было, что тут уж не шутят.

22

Ночью Дементий Трифонович, одетый в военную форму, писал, сидя за
столом. Жена в халате сидела подле него, следила за его рукой. Он сложил
письмо и сказал:

- Это заведующему крайздравом, если понадобится тебе спец лечение и
выезд на консультацию. Пропуск брат тебе устроит, а он только даст
направление.

- А доверенность на получение лимита ты написал? - спросила жена.

- Это не нужно, - ответил он, - позвони управляющему делами в обком, а
еще лучше прямо самому Пузиченко, он сделает.

Он перебрал пачку написанных писем, доверенностей, записок и сказал:

- Ну, как будто все.

Они помолчали.

- Боюсь я за тебя, мой коханый, - сказала она. - Ведь на войну Идешь.

Он встал, проговорил:

- Береги себя, детей береги. Коньяк в чемодан положила?

Она сказала:

- Положила, положила. Помнишь, года два назад ты так же на рассвете
дописывал мне доверенности, улетал в Кисловодск?

- Теперь в Кисловодске немцы, - сказал он.

Гетманов прошелся по комнате, прислушался:

- Спят?

- Конечно, спят, - сказала Галина Терентьевна.

Они прошли в комнату к детям. Странно было, как эти две полные,
массивные фигуры бесшумно движутся в полутьме. На белом полотне подушек
темнели головы спящих детей... Гетманов вслушивался в их дыхание.

Он прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящих гулкими ударами
сердца. Здесь, в полумраке, он ощущал щемящее и пронзительное чувство
нежности, тревоги, жалости к детям. Страстно хотелось обнять сына,
дочерей, поцеловать их заспанные лица. Здесь ощущал он беспомощную
нежность, нерассуждающую любовь, и здесь он терялся, стоял смущенный,
слабый.

Его не пугали и не волновали мысли о предстоящей новой для него работе.
Ему часто приходилось браться за новую работу, он легко находил ту
правильную линию, которая и была главной линией. Он знал, - и в танковом
корпусе он сумеет осуществить эту линию.

Но здесь, - как связать железную суровость, непоколебимость с
нежностью, с любовью, не знающей ни закона, ни линии.

Он оглянулся на жену. Она стояла, по-деревенски подперев щеку ладонью.
В полумраке лицо ее казалось похудевшим, молодым, такой была она, когда
они в первый раз после женитьбы поехали к морю, жили в санатории "Украина"
над самым береговым обрывом.

Под окном деликатно прогудел автомобиль - это пришла обкомовская
машина. Гетманов снова повернулся к детям и развел руками, в этом жесте
выражалась его беспомощность перед чувством, с которым не мог он
совладать.

В коридоре он после прощальных слов и поцелуев надел полушубок, папаху,
стоял, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы.

- Ну вот, - сказал он и вдруг снял с головы папаху, шагнул к жене,
снова обнял ее. И в этом новом, последнем прощании, когда сквозь
полуоткрытую дверь, смешиваясь с домашним теплом, входил сырой и холодный
уличный воздух, когда шершавая, дубленая шкура полушубка прикоснулась к
душистому шелку халата, оба они ощутили, что их жизнь, казавшаяся единой,
вдруг раскололась, и тоска ожгла их сердца.

23

Евгения Николаевна Шапошникова поселилась в Куйбышеве у старушки-немки
Женни Генриховны Генрихсон, в давние времена служившей воспитательницей в
доме Шапошниковых.

Странным казалось Евгении Николаевне после Сталинграда очутиться в
тихой комнатке рядом со старухой, все удивлявшейся, что маленькая девочка
с двумя косами стала взрослой женщиной.

Жила Женни Генриховна в полутемной комнатке, когда-то отведенной для
прислуги в большой купеческой квартире. Теперь в каждой комнате жила
семья, и каждая комната делилась с помощью ширмочек, занавесок, ковров,
диванных спинок на уголки и закуты, где спали, обедали, принимали гостей,
где медицинская сестра делала уколы парализованному старику.

Кухня по вечерам гудела голосами жильцов.

Евгении Николаевне нравилась эта кухня с прокопченными сводами,
красно-черный огонь керосинок.

Среди белья, сохнувшего на веревках, шумели жильцы в халатах, ватниках,
гимнастерках, сверкали ножи. Клубили пар стиральщицы, склонясь над
корытами и тазами. Просторная плита никогда не топилась, ее обложенные
кафелем бока холодно белели, как снежные склоны потухшего в прошлую
геологическую эпоху вулкана.

В квартире жила семья ушедшего на фронт рабочего-грузчика,
врач-гинеколог, инженер с номерного завода, мать-одиночка - кассир из
распределителя, вдова убитого на фронте парикмахера, комендант почтамта, а
в самой большой комнате, бывшей гостиной, жил директор поликлиники.

Квартира была обширна, как город, и в ней даже имелся свой квартирный
сумасшедший - тихий старичок с глазами милого доброго щенка.

Жили люди тесно, но разобщенно, не очень дружно, обижаясь, мирясь,
утаивая друг от друга свою жизнь и тут же шумно и щедро делясь с соседями
всеми обстоятельствами своей жизни.

Евгении Николаевне хотелось нарисовать не предметы, не жильцов, а
чувство, которое вызывали они в ней.

Это чувство было сложно и многотрудно, казалось, и великий художник не
смог бы выразить его. Оно возникало от соединения могущественной военной
силы народа и государства с этой темной кухней нищетой, сплетнями,
мелочностью, соединения разящей военной стали с кухонными кастрюлями,
картофельной шелухой.

Выражение этого чувства ломало линию, искажало очертания, выливалось в
какую-то внешне бессмысленную связь расколотых образен и световых пятен.

Старушка Генрихсон была существом робким, кротким и услужливым. Она
носила черное платье с белым воротничком, ее щеки были постоянно румяны,