своеобразие, искусство еще формируется как самостоятельное,
изучение искусства аборигенов, насчитывающего тысячелетние
традиции, обогащает австралийское искусство. Лучшие писатели и
художники Австралии давно уже связали свое творчество с защитой
аборигенов. Из года в год романы, рассказы Причард, Маршалла,
Виккерса, Дьюрак, Моррисона воспитывали общественное мнение,
искореняли предрассудки. Литература боролась, литература
работала. Она способствовала появлению литературы самих
аборигенов. Мы познакомились с первым поэтом-аборигеном Кэт
Уокер. Ее сборник стихов на английском языке пользовался
успехом. Кэт рассказывала нам о переизданиях ее книги в других
странах. Худенькая, спортивного вида женщина, в строгом
английском костюме, она не вызывала никакого удивления, я
наблюдал за ней с гордостью и с трудом удержался от
восторженных умилений, а удержался потому, что вспомнил рассказ
про прием в честь Наматжиры, где один восторженный дурень
воскликнул, обращаясь к художнику: "Вы самый белый человек из
всех, кого я знал!" Как будто это комплимент, как будто нам
дано право мерить собою другие народы.
кажется нелепой. Их племенной строй без рабства, без
эксплуатации близок к первобытному коммунизму, им непонятно и
смешно, зачем белые люди работают друг на друга, почему одни
богатые, другие бедные, зачем нужно богатство, лишние вещи,
зачем работать, если в магазинах столько еды, и есть жилье, и
есть рубашка. Все имущество самих аборигенов умещается в сумке
женщины. Они свободны от вещей и денег. Им непонятна наша
жизнь, но они не считают нас низшей расой, хотя, как заметил
Лундквист, дикари живут на Западе.
королевского флота Дюмон-Дюрвиль писал:
образования, непременно уничтожались перед ними первобытные
дикие жители. Все колонизации оканчивались истреблением
первобытных туземцев, и Австралии, как Америке и Африке, не
избежать подобной участи. Около Сиднея дикие племена видимо
убывают, и такая убыль доведет их до конечного истребления...
Через два столетия Австралия будет Европою Южного полушария, и
тогда, может быть, тщетно искать в ней жителей первобытных;
следы их останутся только в наших книгах..."
капитана еще остается в силе.
Таких людей не было во времена капитана Дюмон-Дюрвиля. Они не
филантропы, не миссионеры, они понимают, что, защищая
аборигенов, они защищают Австралию. Они знают, чего они хотят,
они еще не всегда знают, как это сделать, но это уже другой
вопрос. Кроме них, есть еще и сами аборигены, которые все
активнее включаются в социальную борьбу. Наверное,
окончательное решение проблемы при нынешней системе невозможно,
но и ждать сложа руки тоже нельзя. И еще одну вещь я понял для
себя: что со стороны не всегда виднее. Мы уезжали, полные
доверия к нашим друзьям. Конечно, история может сложиться и не
в их пользу; может быть, они не успеют победить в своей борьбе.
Но они будут не виноваты, они сделают все, что могут.
2
крупным писателям. Процедура была такова: мы преподносили
сувениры, получали сувениры, книги с автографами, выпивали
чашку кофе, осматривали сад и прощались. Больше всех мне было
жаль Оксану. Голос ее хрипел, как заигранная пластинка, -
сколько вы будете в Австралии, куда еще поедете, понравился ли
вам Перт, жарко ли вам у нас?
писателю. Берт был убежден, что каждый визит укрепляет
австрало-советские отношения. Мы обвиняли его в погоне за
количеством, в показухе, в очковтирательстве. Но он был
неумолим. Австрало-советские отношения были ему дороже наших
отношений.
Западной Австралии. У Мери сидела ее сестра - художница
Элизабет Дьюрак, потом пришли их дочери, сыновья. Мы сидели в
белой стильной гостиной, пили кофе, говорили. Берт поглядывал
на часы, Оксана переводила, а я размышлял о том, что Мери
Дьюрак наверняка интересный человек, но так она и останется для
меня изящной светской дамой с веером в руках, не больше, -
десятиминутный визит делает всех одинаковыми. То ли дело у нас:
приходишь в гости, так уж часов на пять, есть где развернуться
- и людей посмотреть, и себя показать.
пригласила нас к себе в мастерскую. Она жила в соседнем
квартале. Берт извинился, поскольку нам надо было ехать к
следующему крупному писателю. Я тоже извинился, представив себе
ее салонные картинки. Она выглядела изысканной дамочкой и
должна была писать милые картинки "под-арт". Кроме "поп-арт"
есть и "под-арт", наиболее живучее из всех направлений: под
Ренуара, под Матисса, под Шагала, под искусство, под моду. Под
стать этой белой гостиной с модной мебелью под старину. Но тут
я взглянул на ее руки. Это всегда любопытно: руки художников,
хирургов, пианистов. У нее были усталые большие руки ткачихи
или обмотчицы. Такие руки я видел на заводских конвейерах,
руки-кормильцы.
Элизабет Дьюрак всего полчаса. Теперь, когда Австралия вновь
стала далекой, недостижимой, я чувствую, как мало мне этих
тридцати минут. Надо было взбунтоваться, сесть в ее мастерской
и поработать. Заснять картины, сделать записи. Если б я писал
один-единственный рассказ об Австралии, это был бы рассказ о
картинах Элизабет Дьюрак.
болезненные, на тоненьких подгибающихся ногах, они стояли,
взявшись за руки, напоминая мне чем-то детей блокадной
ленинградской зимы. Только вместо снега, заледенелых тротуаров
кругом была желтая, выжженная, грязная пустыня. Я никогда не
видел такой пустыни - замусоренной банками, отбросами. В
огромных глазах каждого ребенка повторялся один и тот же вопрос
- что нас ждет? Они стояли на пороге небытия. Еще немного, и
они исчезнут, их не станет. Есть ли у них будущее? Вот их отцы
и матери. Когда-то сильные, красивые люди, они теперь бесцельно
бродят, точно призраки, среди шалашей из мешковины и ящиков.
Они-то наверняка лишены будущего. Заблудившийся народ. Отупелые
существа, которых аккуратно подкармливают. А вот их везут на
грузовике в пустыню - для "моциона". А вот аборигены сидят,
безнадежно уставившись в пространство. Так проходит их жизнь.
Невозможно представить себе, что это те люди, которые были
ловкими охотниками, умели выслеживать кенгуру, подкрадываться
по совершенно открытой равнине, метать без промаха копье,
неутомимые бегуны, способные часами, сутками преследовать
стада, взбираться по голым стволам эвкалиптов за опоссумами.
напоминали рисунки аборигенов, красноватую кору эвкалиптов, и
от этого достоверность усиливалась. Дети, "зацивилизованные"
миссионерами, маленькие истощенные озлобленные старички. Успеют
ли спасти их будущее? Матери, которые не знают, зачем они
растят и нянчат своих детей...
знаю. Скорее всего она была пленником пережитого. Она жила на
ферме у брата, где работали аборигены, она бывала в
резервациях. Не в тех резервациях которые мы видели в кино. Но
я подумал, что, если б даже нас пустили в эти резервации, мы не
сумели бы открыть для себя той трагедии народа, какая предстала
в ее картинах. Снова и снова я убеждался, какой силы
гражданственности может достигать талант живописца. Не хотелось
вникать в технику, в приемы; стоило появиться такому
озабоченному болью, несправедливостью, протестом, требующему
ответа искусству - и всякие споры о новаторстве, о форме
отодвигались...
спрашивали ее картины. Они требовали поступка. Их надо было
отпечатать в тысячах репродукций, развесить в уютных коттеджах,
в роскошных офисах, чтобы испортить настроение этой жирной
стране.
австралийцев, которые самоотверженно боролись с дискриминацией