Чтение 22–й страницы книги ~Навеки девятнадцатилетние~

тарелке, а все в палате такие серьезные сидели, такие серьезные, вот-вот
смех грянет. Оттого, что он полночи не спал, от выпитой самогонки все у него
сейчас перед глазами было проясненное, словно другое зрение открылось. И
свет зимний казался сегодня особенным, и белое небо за окном, и снег,
подваливший к стеклу снаружи. Каждая ветка дерева была там вдвое толще от
снега, который она качала на себе.

Он смотрел на всех и видел одновременно, как они с Сашей идут по городу
и месяц им светит. А может, этого не было?

Он ведь уже не надеялся найти эти бараки. Под конец злился на себя:
чего он идет? Кто ждет его? И возвращался несколько раз, а потом снова шел.
И представлялось мысленно, как Саша увидит его, обрадуется, поразится. А
Саша не узнала его. Она стояла одна перед крыльцом, сильно мело с крыши,
фонарь над дверью светил, как в дыму.

-- Саша!-- позвал он.

Она обернулась, вздрогнула, попятилась от него.

-- Саша,-- говорил он и шел к ней. Потом догадался остановиться.-- Это
я, Саша, это же я. Мне соседка сказала, что у тебя мама заболела.

Только тут она поняла, узнала, заплакала. И плакала, вытирая варежками
слезы:

-- Мне страшно уходить отсюда. Она такая худая, такая худая, одни
жилочки. У ней сил нет бороться.

Он загораживал ее от ветра спиной, а сам замерз так, что губы уже не
могли слова выговорить. Когда шли обратно по городу, Саша спросила:

-- У тебя есть что-нибудь под шинелью?

-- Есть.

-- Что?

-- Душа.

-- Ничего не пододето?-- ужаснулась Саша.-- Пошли быстрей.

Он шел, как на деревянных ногах, вместо пальцев в сапогах было что-то
бесчувственное, распухшее. А Сашины валенки мягко похрустывали рядом, и
месяц светил, и снег блистал. Все это было.

Подошел Старых, сел к нему на кровать:

-- Ноги не поморозил?

-- Нет, немного только.

-- Его благодари.-- Старых указал на Атраковско-го.-- В любой мороз
иди, и валенок не надо.

Он рукавом байкового халата утер вспотевшее от самогонки лицо:

-- Молодые, учить вас... Запоминай, покуда я живой! А Третьякову с тем,
что было у него сейчас на душе, как богатому, казалось, каждый из них чем-то
обделен. Шлепая тапочками, пришаркал Ройзман, сел к нему на кровать:

-- Так вы, Третьяков, в училище были в первой батарее? Знаете, мне
кажется, я вас помню.

Ройзман теперь всю свою жизнь заново проходил по памяти и то, что
зрячим не замечал, хотел задним числом увидать. Только вряд ли он помнил
Третьякова: среди курсантов ничем особенным он не отличался. А в памяти
крепче всего застревают те, с кем что-нибудь смешное случалось. Был,
например, у них во взводе курсант Шалобасов, тот с первого построения
запомнился. Вышел от батареи с ответной речью, голос-- будто каждым словом
врага разит. И сказал так:

-- Мы прибыли сюда хватать верхушки артиллерийской науки...

Этого уже никто не забыл. Только трудно давались ему "верхушки
артиллерийской науки". В сорок первом году, когда брали Калинин и ворвались
наши танки с десантом автоматчиков, был в том десанте и Шалобасов, в
валенках сидел на броне. Взрывом снаряда сбросило его с танка, ударило о
мерзлую землю. В себя он пришел, но память отшибло накрепко. Иной раз ничего
невозможно было ему вдолбить. И помогали ему и помирали над ним со смеху. А
разыграть его вообще ничего не стоило. Подойдут с серьезными лицами:
"Слыхал, Шалобасов, вчера Белан опять азимут потерял..." Тому дурная кровь в
голову, глаза выпучит и уже готов идти требовать, чтобы курсанта Белана
привлекли за утерю казенного имущества. Вот Шалобасова и Ройзман не забыл,
заулыбался сразу.

-- А помните, у нас на уроке артиллерии одному курсанту налепили бумагу
на стекла противогаза?

-- Да, да, да! Это были вы?

-- Нет. Акжигитов.

Тут все заговорили о противогазах. В училище как только не мудрили над
курсантами! У Третьякова это еще в памяти было, как вчерашнее. И бегать
заставляли в противогазах по морозу с полной выкладкой. И спали в них.
Спать, правда, курсанты быстро приладились: вынул клапан и дыши... Но у
старшин они тоже были не первое поколение. Подкрадется ночью старшина,
пережмет гофрированную трубку, а курсант дышит хоть бы что, спит себе, сны
видит. Утром в бязевых нательных рубашках все бегут на зарядку, пар от всех
валит на морозе, а провинившийся скалывает саперной лопаткой желтый лед, за
ночь намерзавший на углу казармы.

-- Акжигитов мастер был спать с открытыми глазами. За день и так
намерзнешься в поле, а тут придумали еще на занятиях сидеть в противогазах.
Лицу от резины тепло, стекла от дыхания запотевают, спят все, один Акжигитов
глядит. Вот и налепили бумажки на стекла. Его вызвали к доске, он вскочил--
все, как в дыму. Идет, на столы натыкается...

Ройзман смеялся вместе со всеми, словно самое дорогое вспомнив. Для
него теперь только то зримо, что было в прошлой жизни. А тогда ледяного
взгляда голубых его глаз побаивался Третьяков. Входил капитан Ройзман на
занятия, щеки после бритья блестят, раздражение на шее припудрено. Вызовет к
доске, а взглядом держит на дистанции. Но особенно гордой была у него
походка: на прямых ногах, не сгибая колен. После узнали: в самые первые дни
отступления, в Прибалтике еще, был он ранен в обе ноги. Оттого и походка у
него такая -- поневоле журавлиная.

Майор Батюшков, самый пожилой из преподавателей, по-детски не
выговаривавший ни "р", ни "л", за что и получил от курсантов прозвище
"Посраник божий", жаловался как-то на Ройзмана во время тактических занятий,
когда весь взвод, промерзнув, грелся табачным дымом, спинами от ветра
заслоняясь: "У меня доче'и-- девушки, а к нему женщины ходят по вече'ам.
Каждый 'аз-- новые. И мы с ним в общей ква'ти'е живем..."

И невдомек было ему, что этим только подымает капитана в курсантских
глазах.

Побритый на ощупь, с клочками оставшихся кое-где волос, сидел сейчас
Ройзман в халате, задумавшийся, как старец. Есть ли у него семья? Или на
оккупированной территории остались все? Письма к нему не приходили в
госпиталь ни разу, иначе бы просил прочесть вслух.

А у окна, в углу, как, бывало, он сиживал на Гоши-ной койке, сидел
Старых в ногах Аветисяна, расспрашивал громко, как глухого:

-- Дочка-- это как же будет по-вашему? Что-то неслышно сказал Аветисян.
Старых в изумлении зашевелил губами, складывал их по-чудному, что-то
выговорить пытался:

-- Ну, что ж... Ничего. Тоже и так можно.

ГЛАВА XVII

Теперь Фая, соседка, открывала ему как своему и, если Саши не было
дома, звала обождать. У нее в комнате всегда жарко натоплено и бело от
накидок, скатерок, скатерочек, развешанных, разложенных повсюду. А у теплой
стены-- кровать, пышная гора подушек.

Ног не вынимая из чесанок, разрезанных позади, чтобы на икры
налезали,-- не каменных фабричных валенок, а из дому присланных мягких
деревенских чесанок,-- сидела Фая посреди обрезков материи, шила что-то
маленькое или вязала крючком крохотный какой-нибудь башмачок. И вздыхала.
Прокричит паровоз на путях, Фая повернет голову к окну, долго слушает: он уж
замолк, а она все слушает. И опять замелькал крючок в руке. Под
успокоительный Фаин голос, под ее вздохи, от металлического мелькания перед
глазами Третьяков засыпал наяву, а уши в тепле горели.

-- ...Вакуированных понагнали, ой, чо делаться стало!-- вздыхает Фая.--
Денег у всех помногу, во по скольку денег, цены-те сразу и поднялись.

Фланелевый халат на животе у Фаи уже не сходится, тонкие, блестящие под
абажуром волосы причесаны гладко, а чтобы пучок на затылке не распадался,
полукруглый гребень в него воткнут. И тишина в комнате, будто мир вымер, не
верится даже, что где-то война идет.

-- Чо на базар не вынесут,-- вакуированные все хватают. Так и хватают,
так и хватают, прямо из рук рвут. Деньги-те подешевели, людям ни к чему не
подступись.

Фая свое говорит, а он свое видит. "Вакуированные"... Вначале и слова
этого не было-- эвакуированные; говорили, как от прошлой войны осталось:
беженцы. Он шел по Плехановской, и вдруг разнеслось: селедку дают. Это было
самое начало войны, еще только карточки вводили. А тут, как до войны, без
карточек.

Прямо на улице скатили на тротуар бочки, поставили весы, и продавщица в
фартуке, мокром на животе от селедочного рассола, продавала развесную
селедку: за головы вытягивала из бочки рукой и шлепала на весы. Сразу
настановилась очередь, и еще подбегали, подбегали люди, радовались удаче.

Странно теперь вспомнить, назад оглянуться: немцы были уже в Минске,
столько людей погибло уже и гибло, гибло ежечасно, а тут радость: селедку
дают. И он тоже радовался, заранее представлял, как принесет домой: без
карточек достал! И разговоры в очереди:

"Хватит на всех? Становиться? Не становиться?" А вперемежку другие
разговоры: что где-то на юге идет огромное танковое сражение, наших больше
тысячи танков уже разгромили немцев. И верят, хочется верить: все так удачно
сразу сошлось. И кто-то знающий доподлинно, из первых рук, разъясняет
авторитетно, теперь немцы покатятся назад...

Вот тут словно страшным ветром подуло на людей, словно хлопья сажи
принесло с пожара. Прямо по трамвайным путям двигались посреди улицы
какие-то повозки, запряженные лошадьми, люди шли нездешние, одетые кто во