то ни было желания сказать мне что-нибудь действительно неприятное. Может
быть, это происходило оттого, что ее заражало мое ироническое отношение ко
многим вещам и она невольно впадала в этот тон. Кроме того, мне казалось
несомненным, что она понемногу обретала ту душевную свободу и ту
непосредственность, отсутствие которых было так очевидно раньше.
согласилась. Утром следующего дня мы выехали на автомобиле из Парижа, и в
течение целой недели, без определенного назначения, мы путешествовали на
расстоянии ста или ста пятидесяти километров от города. Однажды, когда
неожиданно оказалось, что в резервуаре больше не оставалось бензина, мы
вынуждены были ночевать в лесу, в автомобиле. Была гроза с сильным дождем, и
при свете молнии я видел, сквозь забрызганные стекла машины, деревья,
обступавшие нас со всех сторон. Елена Николаевна спала, скорчившись на
сиденье и положив мне на колени свою теплую и тяжелую голову. Я сидел и
курил; и когда я опускал на секунду оконное стекло, чтобы стряхнуть пепел с
папиросы, в мои уши врывался трепещущий звук бесчисленных капель по листьям;
пахло землей и мокрыми стволами деревьев. Где-то недалеко с влажным хрустом
ломались маленькие ветки, потом дождь стихал на минуту, затем снова блестела
молния, гремел гром и опять струи воды с прежней силой начинали стучать по
крыше автомобиля. Я боялся двинуться, чтобы не разбудить Елену Николаевну,
мои глаза слипались, и голова откидывалась назад, и я думал, засыпая и
тотчас же просыпаясь, о многих вещах одновременно и прежде всего о том, что
как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь и какие бы события ни случились,
я запомню навсегда эту ночь, голову женщины на моих коленях, этот дождь и то
состояние полусонного счастья, которое я ощущал тогда. По давней привычке
задерживать каждое мое чувство и стараться его понять я все искал, откуда и
почему я так давно и так слепо знал, что однажды я испытаю это счастье и что
в нем даже не будет ничего неожиданного, точно это законная, естественная
вещь, которая всегда была мне суждена. И тогда же мне пришла мысль, что если
бы я захотел понять это все и найти где-то в далеком пространстве ту
воображаемую минуту, с которой это началось, если бы я захотел выяснить до
конца, как это произошло, и почему это стало возможно, и как теперь я
оказался летом, в лесу, ночью, под дождем с женщиной, о существовании
которой я ничего не знал еще несколько месяцев тому назад и вне которой,
однако,
сейчас я не мог бы представить себе свою жизнь, мне нужно было бы потратить годы труда и утомительных усилий памяти, и я мог бы написать об этом, наверное, несколько книг. Этот ровный шум дождя, это ощуще-
ние головы, лежавшей на моих коленях, - и мои мускулы уже начали привыкать к отпечатку этой круглой и нежной тяжести, которую они испытывали, - это лицо, на которое я смотрел в темноте, точно наклоняясь над своей собственной судьбой, и это незабываемое ощущение блаженной полноты, - как, в конце концов, это было возможно? За свою жизнь я видел столько трагического или отвратительного, я столько раз видел измену, трусость, отступничество, алчность, глупость и преступление, я был настолько отравлен всем этим, что, казалось, я не был уже способен почувствовать нечто, в чем было бы хотя бы отдаленное отражение хотя бы кратковременного совершенства. В эти часы я был далек от сомнений, которые обычно меня не покидали, от неизменного ощущения печали, от насмешки, - в общем, от того, что составляло сущность моего постоянного отношения ко всему, что со мной происходило. Мне казалось, если бы не было того, что было теперь, то жизнь моя была бы прожита даром, и это всегда будет так, что бы ни случилось потом.
отдавать себе отчета в том, что этой особенной чистоты ощущений в моей жизни
не было никогда. Все было сосредоточено - в этот промежуток времени - на
одной-единственной мысли; и хотя она заключала в себе все, что я знал и
думал, и все, что предшествовало именно этому промежутку времени, в ней,
конечно, был тот элемент неподвижности, о котором говорил Вольф. В конце
концов, он, может быть, был прав: если бы мы не знали о смерти, мы не знали
бы и о счастье, так как, если бы мы не знали о смерти, мы не имели бы
представления о ценности лучших наших чувств, мы бы не знали, что некоторые
из них никогда не повторятся и что только теперь мы можем их понять во всей
их полноте. До сих пор это не было нам суждено, потом будет слишком поздно.
рассказывать Елене Николаевне историю Вольфа. Я вовсе не собирался ее
скрывать, наоборот, я неоднократно думал, как именно я ее расскажу. Но в эти
дни мне не хотелось, чтобы в тот мир, в котором мы жили, вошло нечто чуждое
и враждебное ему. Я полагаю, что Елена Николаевна думала так же, как я,
потому что за всю неделю она не вспомнила о "свидании с призраком", о
котором я ей говорил.
мои разговоры с Еленой Николаевной, то получился бы какой-то непонятный
вздор, обидный по отсутствию мысли. Он сопровождал те переливы чувств,
которые были характерны для этого периода и вне которых для нас ничто не
существовало и все окружавшее казалось забавным или смешным - узоры обоев в
гостиницах, где мы ночевали, лица горничных или хозяек, или меню обедов, или
костюмы наших соседей по столу, или те совершенно незначительные вещи,
которые их занимали, - потому что единственные вещи, имевшие действительно
важное значение, знали только мы двое, и больше никто.
которой Елена Николаевна, по обыкновению, приняла деятельное участие. Первый
день прошел как всегда. Но когда она разбудила меня на следующее утро, меня
поразило выражение тревоги, которое, как мне показалось, промелькнуло
несколько раз в ее глазах. Затем она ответила мне невпопад - чего с ней
никогда не случалось до сих пор.
спросить у тебя одну вещь.
и сказала, что завтра придет ко мне только в четыре часа дня.
опять - и через час снова открыл глаза. Я не мог понять, что со мной, я даже
подумал, не отравился ли я чем-нибудь. Я испытывал нечто похожее на
беспричинную тревогу, тем более непонятную, что для нее действительно не
было, казалось бы, никаких оснований. Но сон решительно бежал от меня, и в
шестом часу утра я встал. Таких вещей со мной не случалось много лет.
черного кофе, принял ванну и начал бриться. Из зеркала на меня смотрело мое
лицо; и хотя я видел его каждое утро моей жизни, я все не мог привыкнуть к
его резкой некрасивости, как я не мог привыкнуть к чужому и дикому взгляду
моих собственных глаз. Когда я думал о себе, о чувствах, которые я
испытывал, о вещах, которые, как мне казалось, я так хорошо понимал, я
представлял себе самого себя чем-то почти отвлеченным, так как иное,
зрительное воспоминание мне было тягостно и неприятно. Самые лучшие, самые
лирические или самые прекрасные видения тотчас же исчезали, едва я вспоминал
о своем физическом облике, - настолько чудовищно было его несоответствие с
тем условным и сверкающим миром, который возникал в моем воображении. Мне
казалось, что не может быть большего контраста, чем тот, который существует
между моей душевной жизнью и моей наружностью, и мне казалось иногда, что я
воплощен в чьей-то чужой и почти ненавистной оболочке. Я спокойно переносил
вид своего голого тела, в сущности, нормального, на котором все мускулы
двигались послушно и равномерно и были расположены именно так, как нужно;
это было обыкновенное и невыразительное тело без излишней худобы и без
лишнего жира. Но там, где начиналось лицо, это переходило в нечто настолько
противоположное тому, каким оно должно было, казалось бы, быть, что я
отводил от зеркала этот взгляд чужих глаз и старался об этом не думать. И
теперь, после бессонной ночи, это неприятное ощущение было еще сильнее, чем
обычно.
моей комнате раздался телефонный звонок. Я с удивлением посмотрел на часы;
было без двадцати шесть. Я не понимал, кто мне мог звонить так рано. После
некоторого колебания я снял трубку. Совершенно пьяный голос, в котором,
однако, я уловил какие-то знакомые интонации, сказал:
тогда я действительно узнал этот голос. Он принадлежал одному из моих
товарищей по газетной работе, очень милому и очень беспутному человеку.
Время от времени он напивался буквально до потери рассудка, и это почти
всегда сопровождалось неправдоподобными историями: то он хотел ночью ехать с
визитом к какому-то сенатору, который будто бы его приглашал на днях, то
отправлялся на place de la Bourse посылать телеграмму своей тетке, жившей в
Лионе, о том, что он совершенно здоров, "вопреки распространяемым о нем
слухам".
встретил товарища, который меня пригласил... Одетт, не дергай меня,
пожалуйста, я вполне трезв.
услышал ее голос, - она, по-видимому, отобрала у него трубку.
арестован. Филип на допросе сказал все, что мог. Андрей, - это был ее муж, -
настолько пьян, что не способен ни к чему. Матерьял для статьи действительно
замечательный. Я знаю, что вы не любите гангстерских историй и мелодрам. Вы
говорите, что это плохая литература? Я бы вас не беспокоила, но речь идет о
нашем хорошем знакомом. Поезжайте к Жану; я бы на вашем месте захватила
револьвер. Да, на всякий случай.
еду.
ехать, был инспектор полиции, я его знал довольно давно, и у меня с ним были
хорошие отношения. Он обладал удивительным даром перевоплощения - или,
вернее, был жертвой своеобразного раздвоения личности. Когда он вел свою
профессиональную работу и допрашивал, например, очередного клиента, его
шляпа всегда была сдвинута на затылок, папироса была в углу рта и он говорил