могилу поместили, но дело его живет И кличка к доходягам первой роты
приклеилась. Круг попцовцев с каждым днем в роте ширился, старшина особо к
ним пристрастен, смотрит каждому в лицо, в глаза, щупает лоб, цапает за
втоки, больно мнет промежность, унижая и без того съежившиеся от холода и
неупотребления мужские достоинства. "В казарму!", "В строй!", "В казарму!",
"В строй!" -- следует приговор.
жалобы. -- Мне в санчасть... -- Голос на самом последнем издохе, тоньше
волоска голос, дитяшный голос.
больных в казарму и чуя, с какой завистью вслед им, гремящим вниз по
лестнице, смотрят оставшиеся в строю, старшина громко, чтобы всем было
слышно, оповещает: -- У меня не забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет,
тот и дня на свете не проживет! Те симулянты, кои в казарме остались, еще
позавидуют, памаш, честным бойцам, от занятий не уклоняющимся, воинский долг
исполняющим, как надлежит воину Красной Арьмии. -- Многозначительно
сощурившись, повелительно похлопывая себя рукавицей по сапогу, старшина
выпевал: -- Зло-остные сси-ым-мулянты сами об себе заявят, иль выявлять? --
Старшина Шпатор все так же похлопывая себя рукавицей, вперялся в строй, в
самую его середку, доставая прозорливым взглядом каждого служивого до самого
до сердца, сверля взглядом насквозь все содрогнувшееся нутро.
выходил он из строя, сознавался, что рукавицы не потерял, а спрятал, надеясь
покантоваться в казарме хоть денек. И самый справедливый на эту тяжкую
минуту командир Советской Армии, поиспытав молчанием неопытного симулянта,
оглашал приговор: за честное признание прощает человека, но делает это в
последний раз. Пусть сей же секунд разгильдяй бежит в казарму, наденет
рукавицы, припасенные заботливым старшиной, и явится как положено и куда
положено, однако на заметку он его все же берет и так просто задуманное им
служебное злодеяние все равно не сойдет, вечером после занятий и ужина
старшина каждому из симулянтов уделит особое внимание, каждым из них
займется индивидуально.
завершена. Пора и на занятия. Вот уже дисциплинированные роты идут и поют.
Мы же еще канителимся, разгильдяев ублаготворяем, товарищ младший лейтенант
в землянке сидят и нервничают.
комедия, на морозе торчать лишний час в хромовых сапогах на одну портянку не
подарок тоже, хоть он и закален службой, боями, да и устал смертельно.
пляшущего на морозе строя. -- Может, у кого просьбы есть, жалобы,
обрашшенья?
действительно пришла в негодность обувь, совсем одряхлели и требовали
починки шинель, гимнастерка, штаны, кому требовалось освобождение часа на
два, чтобы сходить на почту за посылкой или за чем-то в штаб полка... "За
чем-то!" -- фыркал, умственно шевелил усами старшина. Куда путь лежит
осведомителю, старшина не ведает -- он первый день на службе! За утро
старшина вылавливал и изобличал от двух до пяти ухарей, повредивших обувь:
наступят на подошву, рванут -- и готово, подметка отлетела.
бе-елень-ки-и-и, -- напевал старшина, -- у истлелой обуви, голубок,
подметочки не враз отрываются, они поднашиваются, грязнятся, гнию-юут... --
Сделав паузу, старшина грустно спрашивал у потрошителя казенного имущества:
-- И что мне с тобой делать? -- Злодей сам себе наказание придумать был не в
состоянии, тогда, обращаясь к иззябшему строю, старшина качал головой. --
Вот люди честные, порядочные мерзнут, памаш, из-за тебя, негодяя. Я их и
спрошу, что с тобой делать.
зря не судит, народ завсегда справедлив. Взя-ать л-лом, л-лопату и прямиком
на работку, на чистеньку, на запашистеньку-у! Меня кто проведет?
Шестаков, в землянку дневальным, поскольку животом маешься. Днем сходишь в
лес, лекарствов для себя и для всех дристунов насобираешь.
откликался Шестаков и бегом мчался в аемлянку Щуся -- самое теплое, самое
оздоровительное было там место.
выкрикивал старшина Шпатор стародавнюю, мало кому уже понятную ныне
мудрость.
сих пор еще не прислали.
он.
каждая пела именно ту песню, которая данному сообществу почему-либо
подходила, а почему она подходила -- никто еще на всем белом свете не угадал
и едва ли угадает, это есть глубокая тайна могущественной природы.
после обеда и перед отбоем, будучи по природе и сам жизнерадостным, боец
Бабенко. Звенело тогда в морозном пространстве над притихшим зимним
сосняком, над меланхолично дымящими казармами, над землянками, над
карантином, над штабом, над всеми служебными помещениями военного городка:
или сына приехавшая иль из Бердска зачем прибредшая, приостанавливалась,
приоткрыв рот, слушала эту неожиданную, вроде бы для времени и места
непригодную песню. Бабенко, выпятив грудь, изливался громче того, и рубил,
рубил строй первой роты скособоченными ботинками мерзлую сибирскую землю,
долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.
никогда уж и не рассветет, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки и
макеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, топал
за лес, в поля, занесенные, заснеженные, истолченные ногами солдат, -- утром
"птица-песня" не годилась. Гриша Хохлак, прибывший в полк из-под Ишима,
почти не имеющий голоса, но хорошо чувствующий ритм шага, речитативом
начинал подходящее:
первая рота подхватывала:
подпевал, поддакивал, бодрости поддавал:
удавалось расшевелить, даже увлечь этих ко всему уже, кроме еды и спанья,
равнодушных людей, за короткий срок превратившихся в полубольных, согбенных
старичков с потухшими глазами, хрипящим от простуды дыханием, все гуще по
лицу обрастающих пухом, все тупее воспринимающих окружающую
действительность.
лазал по лестницам, прыгал через барьеры, понимая, однако, пусть и по
короткому участию в боях да по рассказам фронтовиков, что едва ли все это
ребятам пригодится на войне, но так она, милая, разнообразна, что, может,
чего и пригодится. Свалка первых дней войны, когда отбивались кто как, кто
чем, все же кончилась. Война обретает контуры той войны, какая может быть
только в двадцатом веке, война техники, артиллерии, авиации, танков,
реактивных установок. Едва ли штык-молодец понадобится, но чем черт не
шутит. Главное, чтоб парнишки эти совсем не пали духом. И пороли бойцы
первой роты, потрошили чучела, набитые соломой, ходили друг на друга и на
младшего лейтенанта "в штыковую", делали выпады, отбивали штык прикладом,
"поражали противника" ударом в грудь, прикладом били по его башке, набитой,
по заверениям капитана Мельникова, идеями мирового господства, слепого
поклонения фюреру, жадностью до русского сала и до невинных советских
женщин.
недоеданий Коля Рындин. Поначалу такой бойкий на язык, смекалистый в
хозяйственных и боевых делах, он замкнулся, умолк, смотрел исхлестанными
снегом и ветром глазами, все время подернутыми слизью, сочащейся по щекам и
оставляющей на них белые соленые следы, смотрел куда-то поверх голов и
сосен, за каэармы, за армию, шевелящуюся внизу, на земле. Был он уже ближе к
небу, чем к земле, постоянно пляшущие ссохшиеся его губы шептали
"божественное" -- никто уж ничего не мог с ним сделать, даже индивидуальные
беседы капитана Мельникова не оказывали никакого воздействия. Слова о том,