и оттого сидит надутый, словно его оскорбили в лучших чувствах. Бабин вдруг
начинает хохотать, и сразу Маклецов превращается в дурашливого мальчишку.
стоят, я знаю. А то неавторитетно в роту босиком идти. Я ж командир роты
все-таки. И немец завтра наступать начнет. Какая у бойцов может быть
устойчивость, когда командир уже заранее разулся?
меня или правда не слышали? В медсанбате все говорят. Я как узнал, думаю:
"Буду я тебе здесь лежать..." Подзываю санитара. Есть у них один, всю войну
при медсанбате воюет. Прижился, как кот в тепле. "А ну, говорю, иди сюда,
милый. Табачок есть?" Закурили мы с ним. Между прочим, курит офицерский.
"Теперь, говорю, снимай сапоги". Он было туда, сюда. "Тихо, тихо! А то я
могу тебя самого к себе в роту взять". Тут он добровольно разулся.
взлетает несколько ракет. Бабин встал.
спросил вдруг:
скажем, животные чувствуют опасность задолго. Я думаю, наука это еще
объяснит.
в глаза.- Не нравится мне немец сегодня. Я уже командиров взводов
предупредил. Как бы он нам к утру не устроил сабантуй. Так договорились:
снарядов не жалей. Чтоб пехота поддержку чувствовала.
с палкой в руке. У ноги его бесшумно серой тенью скользит собака. Маклецов
идет за ними, здоровой рукой несет за ушки сапоги, шаркает босыми ногами по
росе.
Как-то однажды Маклецов наигрывал на гитаре, а Рита сидела на бруствере,
зажав ладони в коленях, закрыв глаза. Она еще не пeла, но песня уже звучала
в ней. И вот эта желтая звезда низко стояла над землей. Я ее запомнил с тех
пор. Она ярче и крупней других звезд. И всходит каждую ночь. Я люблю
смотреть на нее.
стрекочут в траве кузнечики, и воздух звенит от них.
различимы какие-то странные предметы, похожие на наклоненные телеграфные
столбы. Поднялся ветер. Мигают и меркнут звезды. Один радист спит,
свернувшись в окопе, другой борется со сном у щитка рации, и лицо его после
ночи кажется измученным и бледным. Начинает рассветать. Воздух посвежел от
росы и влажен; это чувствуется лицом. И шинели наши, и волосы влажны.
вверх стволами. Они стоят открыто на высотах, как никогда не стоит
артиллерия.
видим, что это не немецкие, а наши стопятидесятидвухмиллиметровые орудия, а
на их задранных вверх стволах повешены артиллеристы. В стереотрубу они
хорошо видны. Распоясанные, босые, как будто старающиеся достать землю
пальцами ног, с опущенными вдоль тела руками, головы склонены к плечу, они
мерно покачиваются на ветру, поворачивая к нам свои мертвые лица, освещенные
восходящим солнцем. Это, наверно, с того плацдарма приволокли захваченную
батарею, втащили на высоты и на стволах, захлестнув веревки за дульные
тормоза, повесили батарейцев в устрашение нам.
Разведчики привезли нам их из-за Днестра. Над циферблатом пара глаз со
сверкающими белками. Качается маятник, слева направо бегают веселые белки:
тик-так! тик-так!.. Я вдруг замечаю, что сижу, опершись локтями о колени,
сжав в ладонях виски. Поспешно достаю табак, скручиваю папиросу. Как я все
же не умею владеть собой при людях! Ложусь на спину и курю. Над моим лицом
накат в одно нетолстое бревно. Выше - слой земли. Мину он еще выдержит. И то
легкую. Снаряд разнесет его.
вешали. По времени это, очевидно, было тогда, когда мы сидели с Бабиным и
разговаривали. А в полукилометре отсюда им надели веревки на шеи и подъемным
механизмом начали подымать ствол, как это обычно делают при стрельбе на
дальние расстояния. А они стояли босые. Сначала подымался один ствол, потом
натянулась веревка, потом человек начал отрываться от земли. Почему в такие
минуты люди стоят? Им дают лопаты, и они сами роют себе могилу. Ведь у них
железные лопаты в руках. Что это, покорность или великое презрение? Люди
умирают с песней. Кричат под залпами вещие слова, которых не слышно за
выстрелами. Почему не борются? Или есть что-то такое, что не может
переступить человек, оставаясь человеком? Фашисты переступили. Рассказывают,
даже в газовых камерах люди оставались людьми. Матери, сдавливая друг друга
телами, пытались освободить детям место, чтоб им не тесно было стоять. Там,
в темноте, когда пускали газ и смерть душила людей, с какой яркой силой
среди них, обреченных, вспыхивали человечность и любовь! И немцы учли это.
Потом они уже казнили детей отдельно. Потому что матери, видя смерть своих
детей, становились опасны. Даже это они учли! Бывала холера, бывала чума,
это - фашизм.
потом глянуть сразу, когда пройдет много времени. Я жду, пока пройдет много
времени. Потом смотрю на часы. Прошло шесть минут. Начнет он сегодня или не
начнет? Если в семь не начнет, значит, все. Надо дождаться семи.
Пятидесятимиллиметровая танковая пушка. Семидесятипяти. Нет, семидeсятипяти
- это французская пушка. Мы однажды захватили такие. Впрочем, и у немцев
есть. А какая пушка на "фердинанде"? Длинный ствол, дульный тормоз, как
кулак, прицельный огонь. А калибра не помню. Интересно другое: сколько у них
здесь танков? Никогда не забуду, как этой зимой немецкие танки купали нас
пятерых в воронке от авиабомбы. Там было целое озеро, лед, разбитый минами.
Мы спрыгнули туда. Скроемся под водой - выглянем. Стоят. А один танк вообще
стал у края воронки и ведет по кому-то огонь. Жизнь бы в тот момент отдал за
одну противотанковую гранату.
выскакиваю из землянки. Двенадцать двухмоторных "петляковых" проходят над
плацдармом. Первые тяжкие удары. Столбы земли и дыма у немцев. Немецкая
передовая скрывается в дыму. У нас пехота тоже попряталась. Она уже ученая,
наша пехота. Знает, что бьют по немцам, а попадают иной раз по своим. Зато
на командных пунктах все выскочили из ровиков. Маклецов у себя открыл
стрельбу вверх из автоматов, салютует бомбардировщикам. Мы тоже выпускаем
вверх по целому диску.
улетают, мы опять залезаем в окопы.
выцветшее. День будет палящий. И, как всегда перед жарким днем, голова
мутная, усталость во всем теле и сильно сохнет во рту. Пью и не могу
напиться.
орудийный залп. В следующий момент я сидел с бьющимся сердцем, вслушиваясь.
Но даже пулеметы не стреляли на передовой. Наверху, в сухом от солнца окопе,
радист пробовал самодельную дудку, старательно выводя на ней белорусскую
"Перeпелочку". Как раз это место:
Что же это? Я только что отчетливо слышал орудийный залп. Или, когда я
задремывал, он раздался в мозгу у меня, словно лопнула до отказа натянутая
струна?
свет ударил в глаза. Над лесом дыбом стояла лиловая туча, и на фоне ее свет
солнца был разительно ярок. Клубящийся верхний край тучи снежно белел, он
уже достиг солнца, а тень холодком ползла по земле. И этот резкий свет, и
надвигающаяся на него тeнь - все было какое-то предгрозовое.
перевалила их, короткими молниями сверкнули артиллерийские залпы. В тот же
момент воздух с шумом стал раздираться множеством летящих снарядов.
обрушился сверху, в дыму и пыли потопив все. В какой-то миг показалось, что
задыхаюсь. Я разорвал воротник гимнастерки. Сверху рушилась земля. На
головы, на согнутые спины, словно заживо погребая нас.
Когда она кончится, начнется главное: пойдут танки. А позади километр земли,
обрыв и - Днестр.
Корнев Павел
Свержин Владимир
Прозоров Александр
Жюль Верн
Посняков Андрей
Сертаков Виталий