какая-то с ней ерунда. Мы опасаемся, что она на глазах развалится. После
того как вы ее отремонтировали, мы не знали забот, а потом шофер залез в
какой-то кювет за городом - и пожалуйста.
и заходил в маленьком закутке меж стеллажей. - Я их не отпущу! Они ведь не
фотокорреспонденты и не иностранные интервьюеры. Я чрезвычайно рад, что
они пришли. И Алексею... и... ты знаешь, кто этот молодой человек? - И он,
закинув руки за спину, размягченными глазами указал на Никиту. - Это сын
Веры Лаврентьевны. Это ее сын! Ты можешь это представить? Ее взрослый
сын...
Никиты, смотрела некоторое время пристально, потом перевела взгляд на
кошку, головой тершуюся о ее ноги, сказала прокуренным голосом:
котят. Она попросту беременна.
по-детски капризно. - Я больше не буду кашлять, честное слово. Несчастная
деревенщина, она совсем не приучена к шуму. Я привез ее из Вьетнама в
позапрошлом году. Она иностранка. Можно нам договорить, Надюша?
издании ее не читают. Она рассыплется в ваших руках.
поставил книгу на стеллаж.
и вышла тяжелой, мужской походкой, плотно закрыв за собой дверь. Шаги ее
еле слышно звучали за стеной в другой комнате. И как только вышла она,
Николаев остановился меж стеллажей, сохраняя на лице то странное
ласково-капризное выражение, какое было у него, когда он разговаривал с
этой женщиной, и, как бы оправдываясь перед Алексеем и Никитой, заговорил
сконфуженно:
обделяя человека красотой, часто вкладывает в него красивейшую душу. Она
всю жизнь жила вместе со мной и всю жизнь посвятила моим сомнительным
исследованиям русской культуры. Она, только она спасла самые ценные книги
из моей библиотеки, которую я собирал с юности. Вот эти иконы тринадцатого
века, эти картины... Вот на этой полке первое, самое первое издание
"Капитала" Маркса. Вот здесь Ленин - "Государство и революция", уникальный
типографский экземпляр. Здесь вот вся история нашей России. Всех авторов и
всех изданий. Вы держали в руках, Алексей, "Новую Элоизу", редчайшее
издание с пометками самого Балуа. Эту ценность подарил мне в двадцать
восьмом году профессор Сорбонны на конгрессе историков. Это полка Светония
и Плутарха. Здесь неиссякаемые аккумуляторы человеческого ума, поисков,
страданий, опыт многих поколений. Тысячелетий! Я собирал ее по крупицам.
Ценнейшие экземпляры первых русских повестей, апокрифы, найденная мною в
тридцатых годах переписка декабристов. Письма Герцена, Ленина Горькому. Но
главное - подробнейшие исследования рефлексов человеческого духа. Как же
без всего этого?.. Без истории, без правды истории мы дети, лишь дети,
лишенные душевного опыта, лишенные высокой мудрости, готовые повторить
мучительные ошибки, которые были, были до нас! И мы не имеем права делать
ошибки. Нам историей запрещено делать ошибки, потому что наше общество -
это светлейшая надежда человеческая. Тысячи гениальных умов мечтали о
таком обществе с начала истории мысли. Вы удивитесь, но, может быть, и
Джордано Бруно, совсем не коммунист, сгорая на костре, думал об обществе
свободы, науки и гуманизма. Да, как это ни парадоксально, в каждом бунтаре
в той или иной степени жила наша революция. И мы не имеем - да, да! - не
имеем права на ошибки, на всякие зигзаги, знаете ли, фигурально выражаясь.
Да что там - в конце концов можно преодолеть случившиеся заблуждения и
аномалии, как бы ни были они трагичны. Можно, да! И много сделано, слава
богу! Но черное разительно, оно запоминается, остается в памяти, как
дьявол - страшнее бога! А в нашей жизни была ведь целая гамма красок -
светлых, солнечных, теплых, прекрасных порывов, добра, энтузиазма, как ни
в одной формации! И это истина. О, как я не люблю однолюбов, ведь, в
сущности, они равнодушны. Их уверенность не перерастает в веру. А в этих
книгах есть страдание за людей, есть вера в истину!
пиджаке, говорил внятно, с возбужденной хрипотцой, поворачивался в тесном
проходе перед полками в зеленом световом коридоре от настольной лампы. А
вокруг неподвижно стояли, блестели тиснениями, светились тускнеющей
позолотой, по-старинному темнели корешки книг, окруженные плоскими и
древними ликами икон, эти книги разных столетий, разных людей, когда-то
живших, мучившихся, доказывавших что-то, но давно умерших, как умерли и
те, кто ничего не доказывал, никогда не мучился и не хотел знать ничего
выше простых, как глоток воды, желаний. И может быть, эти люди, не
оставившие после себя истинность веры, кто никогда не мучился страданиями
других, были довольнее, сытее, счастливее тех, кто доказывал, боролся и
мучился. Неужели счастливее? Нет, наверно, спокойнее тем спокойствием
равнодушия к другим.
институте, с тихой горечью говорила часто о сожженной в блокаду
библиотеке, потом она все время покупала книги, знакомилась с букинистами,
тратила безжалостно деньги и раз вечером сказала: "Так легче думать. Я без
них соскучилась. С ними никогда нет одиночества", - и улыбалась виновато,
кротко, как умела улыбаться, когда разговаривала с ним.
глядел на забитые книгами полки в темноватом кабинете Николаева, такие же,
какие были и в комнате матери и в кабинете Грекова на Арбате, и поразился
этому невозможному сходству.
очнувшись, услышал, как из зеленого тумана, глуховатое покашливание
Николаева.
Это еще преодолимо. Я вас никуда не гоню! Боюсь только, что я вас
заговорил. Но я ужо далеко не молод и часто думаю об этом после
собственного трагического опыта. Да, невымытые стекла не должны подвергать
сомнению красоту огромного дома, который всей историей суждено нам
построить. Именно нам - модель дома, образец для человечества.
Алексеем. - Но мне можно еще вопрос?
Степановны. - Ты слышишь?
его, но мы весьма давненько не кланяемся друг другу. Этот человек имеет
довольно известное имя, но это имя, мягко говоря, отдает запахом
малоароматического свойства, простите за резкое сравнение! - стоя
сгорбленно перед стеллажом, проговорил Николаев. - Я прекрасно помню вашу
мать, эту святую женщину, и не счел нужным говорить о ее брате! Я жалею,
что не виделся с ней в последние годы. Безумно жалею... - Николаев все
стоял спиной к ним, горбясь, слепо ощупывая пальцами корешки книг. - Я не
верю в ее смерть... Никак не верю. Не могу согласиться. Вот здесь была ее
книга, не могу найти... Но я рад, бесконечно рад, я счастлив, что вы зашли
ко мне и я познакомился с вами, с ее сыном. Я хочу, очень хочу, чтобы вы
всегда знали... - Николаев с влажно-размягченными глазами повернулся,
кашлянул, потрогал локоть Никиты, - что здесь, в Москве, ее не забыли,
нет, нет! Где вы... к слову, остановились?
забывайте меня, хотя я и кашляющий и слишком многоречивый субъект. Но я
знаю свою слабость. И могу говорить поменьше, если сумею.
пожимая его сухую, костистую руку. - Я хотел узнать у вас о матери...
неярко, желто освещенную бра, с туманным зеркалом в углу, Никита,
несколько смущенный, увидел: из-за приоткрытой боковой двери строго
поблескивали в полутьме очки женщины с мужским лицом.
улице.
того, что было, она не могла простить Грекова! Чтобы он помог мне... чтобы
я жил рядом с ним? Все ведь не так! Это какая-то неправда! В письме этого
не было! Не верю ни одному его слову! Скажи, Алексей, почему ты жалеешь
его? Мне кажется, ты жалеешь его! Почему?..
долго сидел неподвижно; чуть сотрясались стекла от работы двигателя.
я не люблю, но он все-таки мой отец. И он болен. А лежачего не бьют. Это
за гранью. Ты понял? Да, я жалею и не люблю его. За его трусость. За то,
что не выстоял. На фронте за это отдавали под суд военного трибунала. Но
мы давно живем по законам мирного времени.
бегает, смеется, произносит идиотские речи! Ты веришь, что он болен? Какой
он лежачий?
вообще, наверно, рано, Никита, я рассказал тебе все. Но ты не похож на
Курылев Олег
Афанасьев Роман
Перумов Ник
Круз Андрей
Куликов Роман
Перумов Ник