и тосты. Она раздвинула занавески, теперь шел только снег. Я еще не
проснулся толком, очарование сна не исчезло, и удивился, что глаза у нее
красные от слез.
пустом доме, в пустом мире. Я пошел наверх, к Генри. Он спал тяжелым,
неестественным сном, улыбаясь, как пес, и я ему позавидовал. Потом я
вернулся и попробовал съесть тосты.
наверное, ведь они пошли в комнату для гостей. Он видит Сару, я -- нет, но я
и не хотел, это все равно что увидеть ее с другим. Некоторых это возбуждает,
только не меня. Я собрался с силами и стал думать: "Теперь все и впрямь
кончено, надо начинать сначала. Когда-то я влюбился, надо влюбиться опять".
Ничего не вышло, словно я стал бесполым.
зашла ко мне. Она сказала:
наших жалких кознях.
здесь, в ее гостиной, в пижаме Генри. Я столько знаю о нем, он обо мне не
знает. Он смущенно глядел на меня, стряхивая снег. Я сказал:
прибавил я.
измерений, как во сне. Здесь она уплотнилась. Комната -- это тоже Сара. Снег
медленно стекал на порог, словно земля с лопаты. Комнату хоронили, как Сару.
повторил:
Совершеннейший.
проходила... катехизацию. Так у них говорят?
писала, как и о болезни. Что же еще предстоит узнать?" Мысль эта была как
отчаяние.
свою боль.
И я услышал тяжелые шаги человека из бюро. Скрипнула та самая ступенька.
ее.-- И он прибавил, словно проглотил горькую пилюлю: -- Она вас любила.
-- подумал я.-- Чепуха какая",-- и мне захотелось расшевелить похороненную
комнату смехом. Я сел на тахту и стал просто трястись. Наверху-- мертвая
Сара, спящий Генри, а поклонник с пятнами и любовник, нанявший сыщика,
обсуждают похороны. Паркие из-за меня пудрил у него звонок! Слезы текли по
щекам, так я смеялся. Однажды я видел человека, который смеялся у развалин
дома, где погибли его жена и дети.
защищаться. Мы столько всего не понимали... Боль, будто взрыв, бросила нас
друг к другу.
что он левша, и странная мысль меня посетила.
ему руку. Он не сразу тронул ее левой рукой.
Он разжал ладонь, я увидел прядь волос.
она теперь -- падаль, которую надо убрать. Хочется взять волосы -- берите,
или обрезки ногтей, если вам нужно. Можно делить ее мощи, как со святыми.
Скоро ее сожгут, почему ж не расхватать что требуется? Нет, какой я дурак,
три года думал, что она -- моя! Мы не принадлежим никому, даже самим себе.
назад,-- и я горько подумал, что у нее было время писать ему, но не было,
чтобы звонить мне.-- Она написала: "Молитесь обо мне". Странно, правда,--
чтобы я молился за нее?
или поздно он поймет, что он совсем один, как понял я. Глядя, как Смитт идет
впереди, я думал: "Истерик. Неверие может быть истерическим, как вера".
Ботинки у меня промокли в растоптанном снегу, и я вспомнил росу из сна, но
когда я захотел вспомнить голос, говоривший: "Не страдай",-- я не смог, я не
помню звуков. Я бы не мог и передразнить ее -- пытаюсь припомнить, а слышу
просто голос, никакой, ничей, разве что женский. Вот, начал ее забывать.
Надо хранить пластинки, как мы храним фотографии.
тогда, только старинное стекло осталось. Сара действительно верила, что
конец начался, когда она увидела мое тело. Она не признала бы, что он
начался давно -- меньше было звонков по самым нелепым причинам, я ссорился с
ней, почуяв, что любовь кончается. Мы стали заглядывать за край любви, но
знал это я один. Упади снаряд раньше на год, она бы такого не пообещала. Она
бы ногти содрала, вытаскивая меня из-под Двери. Когда покончишь с человеком,
с людьми, приходится думать, что веришь в Бога,-- так гурману непременно
нужно что-нибудь остренькое. Я оглядел холл, чистый, словно камера,
выкрашенный мерзкой зеленой краской, и подумал: "Она хотела, чтобы я
попробовал снова, и вот вам -- пустая жизнь, чистая, без заразы, без запаха,
как в тюрьме",-- и обвинил ее, будто ее молитвы действительно все
переменили: "За что ты приговорила меня к жизни?" Ступеньки и перила были
совсем новые. Она никогда не ходила по этой, такой лестнице. Даже ремонт и
тот помогал забыть ее. Когда все меняется, чтобы помнить, нужен Бог,
обитающий вне времени. Любил я еще или только жалел о любви?
ее нет, сознание она потеряла еще раньше. Как же это письмо так долго
пересекало Коммон? Тут я заметил, что она спутала номер дома, и былая горечь
едва не вернулась ко мне. Два года назад она бы номер не забыла.
любопытство подчас сильнее боли. Писала она карандашом -- видимо, потому,
что не могла встать с постели.
ушел, но дома мне стало плохо, и Генри всполошился. Я пишу, а не звоню. Я не