испариной, чесался невыносимо. Он утер испарину отглаженным носовым
платком. Это Шула гладила его носовые платки, складывая их в плоскую
гладкую стопку.
впечатления. Нечто вроде завещания.
интимное. Если я когда-нибудь пробалтываюсь, это плохой признак. Я
наверняка никогда не имел намерения говорить об этом.
подонков, вы опирались на зонт. И могу себе позволить сказать, - в голосе
его звучало скрытое душевное волнение, - я порой сомневаюсь по поводу
многих людей, достаточно ли они люди, но вас я люблю без всяких оговорок.
И чтобы облегчить вашу душу, скажу - вы ничего не обсуждали, вы просто
сказали, что хотели бы выкристаллизовать ваш жизненный опыт в виде
нескольких заповедей. Может быть, даже в виде одной-единственной заповеди.
пастор.
из-преданности-папе) наполнила депрессией некие, ведающие депрессией
области мозга, открывшиеся и расширившиеся за последние три десятилетия.
Сегодня из-за Элии они были особенно широко распахнуты. Он не мог бы
вспомнить состояния такой подавленности и тьмы до 1939-го. Существует ли
где-то в мире вяжущее средство, которое можно было бы прописать для сжатия
этих отверстых пор? Мистер Сэммлер попытался защититься, представив
комическую сторону события: Шула в туфлях на микропорке, с неаккуратно
размалеванным ртом, подбирается к ученому, как маленький злой дух из
сказок братьев Гримм, и удирает, унося сокровище индийского мудреца. Шула
с самим Сэммлером обращалась как с каким-то чародеем. Она принимала его за
Просперо. Он мог бы создать нечто бесценное. Написать мемуары на таком
уровне магии, что мир надолго бы запомнил, какая это небывалая высота -
быть Сэммлером. Ответом безумия личного на безумие общественное (в век
массового уничтожения) была большая изощренность, более высокое
совершенство, более головокружительный блеск бесценных созданий,
представленных взору восхищенного человечества. Бисер перед свиньями?
Вспомнив попутно рабби Ипсхаймера, послушать которого Шула однажды
затащила его, Сэммлер переформулировал старую пословицу. Эти ракетоносные
проповедники мечут сегодня поддельный бисер перед настоящими свиньями.
Собственное остроумие приободрило его. Его нервная элегантная ладонь
изогнулась дрожащим мостиком над темными очками, поправляя их на носу, без
всякой нужды. Что ж, он не тот, за кого его принимает Шула, кем его
считает Фефер. Ну как он может удовлетворить потребности этих фантазеров?
Фефер в момент высшей душевной неустроенности принял его за точку опоры.
стабильности, и Сэммлер воплощал для них эту идею. Как щедро Фефер льстил
ему! Сэммлер сожалел об этом. Он глянул вниз, чтобы убедиться, что его
большая шляпа полностью скрывает рукопись.
к Юнион-сквер.
Собрания квакеров, а затем мимо прохладных домов из песчаника, прячущихся
среди деревьев. Мимо пузатых мусорных урн на цепочках. Одна из цепочек
даже была в футляре. И всюду были собаки, полно собак. Трогательная любовь
к собакам - у школьников, у дам из высшего общества, у педерастов. Похоже
было, что только в жизни эскимосов собаки играли такую же роль, как в
жизни этих представителей человеческого рода. Несомненно, ветеринары могли
позволить себе собственные яхты. Их гонораров должно было на это хватать.
сцен с дочерью. Она способна была скрежетать зубами, визгливо рыдать. Он
слишком любил ее. Любил и лелеял. Она была его единственным вкладом в
продолжение рода. Его наполняла горечью мысль, что они с Антониной не
создали ничего получше. С самого детства Шулы он видел и особенную синеву
ее крупных век, и особенную хрупкость шеи в синеватых прожилках под
припухлостями гланд, и беззащитный наклон тяжелой головы - все эти
признаки печального наследия, знаки безумия и нежизнеспособности, пугающие
неотвратимостью будущего. Слава Богу, польским монахиням удалось спасти
ее. Когда он явился в монастырь, чтобы забрать ее оттуда, ей было
четырнадцать лет. Теперь ей уже перевалило за сорок, пока она слонялась по
Нью-Йорку со своей хозяйственной сумкой. Она должна немедленно вернуть
рукопись. Доктор Говинда Лал, должно быть, совсем потерял голову. Кто
знает, какие азиатские формы может принять отчаяние такого человека.
багряное зарево. Возможно, оно каким-то образом было связано с мыслью об
Элии Гранере. Оно приняло некую забавную форму, напоминающую огромный алый
конверт из воздушной шелковой ткани, с клапаном, застегнутым черной
пуговицей. Он спрашивал себя, не это ли явление мистики называют
"мандала", и вполне допускал, что было оно навеяно влиянием азиата
Говинды. Но ведь и сам он, еврей, не важно, насколько англизированный или
американизированный, но еврей, был азиатом. Последний раз, когда он был в
Израиле, а было это совсем недавно, он раздумывал, в какой мере евреев
можно считать европейцами. Тамошний кризис, свидетелем которого он был,
заставлял предполагать более глубокие азиатские корни. Даже в немецких и
голландских евреях, решил он. Что же касается черной пуговицы, то не была
ли она негативным образом белой луны?
сирени и сточных вод. Никакой сирени не было и в помине, но в парах
сточных вод было неуловимое дыхание цветущей сирени, бархатистое и
сладкое. Во всем вокруг была мягкость то ли от растворенной в атмосфере
сажи, то ли от воздуха, выплеснутого бесчисленным множеством легких, то ли
от наложения волн, генерируемых бесчисленными сознаниями, - и все это
доходило до него и трогало, - и как глубоко! Время от времени откуда-то
вдруг накатывала волна беспричинной неожиданной радости, совершенно
непредвиденной, таинственно связанной с шершавой поверхностью песчаника, с
уютом прохладных закоулков в недрах жары. Чувство счастья от окружающей
обстановки! Было время, когда Сэммлер не поддавался этим физиологическим
впечатлениям - испуганный до смешного их неудержимой напористой сладостью.
Довольно долго он чувствовал себя не вполне человеком. В это время от него
никому не было никакой пользы. И даже себе самому он был тогда
неинтересен. Был равнодушен к мысли о выздоровлении. От чего, собственно,
выздоравливать? Прежнее Я его мало заботило. У него не было даже
собственных мнений. Но потом, через десять - двенадцать лет после войны,
он почувствовал в себе начало перемен. В человеческом окружении, в общении
с другими людьми, в подробностях ежедневного быта он опять становился
человеком - и мало-помалу опять почувствовал вкус к земной жизни. Интерес
к ее низменным штучкам, к удовольствиям - по-собачьи взять след. И теперь
Сэммлер, в сущности, не знал, что же он собой представляет. Он хотел бы с
Божьей помощью быть свободным от уз обыденного и конечного. Быть душой,
разорвавшей путы Природы, без впечатлений, без обязанностей. Сам Бог
должен был бы ожидать этого от него. Ведь человек, который был убит и
погребен, не должен был больше хранить земные связи. Ему следовало
потерять интерес ко всему вокруг. Эркхардт весьма многословно доказывал,
что Бог любит бескорыстную чистоту и цельность. Самого Бога тянет к душам
бескорыстным. О чем, кроме жизни духа, следовало бы заботиться человеку,
восставшему из гроба? Однако Сэммлер заметил, что с некой таинственной
неотвратимостью человека настойчиво и неудержимо втягивало обратно в суету
человеческого бытия. Эти пятнышки внутри человеческой субстанции вечно
отбрасывают тень на все, к чему человек обращается, на все, что его
окружает. Тень его нервов ложится полосами, как тень деревьев на траве,
как след воды на песке, - и полосы сплетаются в легкую сеть. Так произошла
вторая встреча бескорыстного духа с обреченной биологической структурой,
матч-реванш упрямой человечности.
слушать разглагольствования Фефера о необходимости купить дизельный
паровоз. Какая превосходная деловитость! Как она точно вписывается в
комплекс весны, смерти, восточной мандалы и одуряющей сладости сиреневого
аромата сточных вод. Чувство счастья от городских кирпичей и городского
неба! Чувство счастья и мистический восторг!
свихнувшихся мужчин и родитель безумной женщины; архивариус безумия. Стоит
только однажды занять позицию, однажды начертать линию отсчета, и
противоречия уничтожат тебя. Только объяви признаки нормы, и ты будешь
сметен половодьем отклонений от нее. Любая позиция может быть осмеяна
своей противоположностью. Вот что случается, когда личность из безразличия
втягивается вновь в условия человеческого существования. Оживают осколки и
аспекты ее прошлого Я. Это бывшее Я хочет утвердить себя, и это бывает
неприятно, порой неловко, некрасиво. Это тот, другой Сэммлер, прежний
Сэммлер из Лондона и Кракова, соскочил с автобусной подножки на площади
Колумбус, охваченный страстным желанием еще раз увидеть черного
карманника. Теперь он должен избегать поездок в автобусе в страхе перед
возможной встречей. Он был предупрежден, чтобы больше не попадался на
глаза.
метро. Что это вдруг за перемена? Ведь у вас определенно клаустрофобия.
университет без аттестата зрелости, так как он набрал неслыханно высокий
Корнев Павел
Шилова Юлия
Березин Федор
Орлов Алекс
Курылев Олег
Апраксина Татьяна