кидался по баньке боец - то к окошку в стене, то в предбанник с множеством
щелей. Выглядел он испуганным, и каждый раз, глядя на бойца, Ивановский
думал - идут! Но, наверно, чтобы успокоить командира да и себя тоже,
Пивоваров время от времени приговаривал вслух:
ведром...
справится с ним ловчее, у него же оставалась граната. Теперь без гранаты
ему нельзя. Он отвязал ее от пояса и положил возле лавки. У изголовья
стояла прислоненная к стене винтовка - все было на месте, оставалось
терпеливо ждать, полагаясь на удачу.
Правда, и мы...
молодых жизней, уйти от него никуда было нельзя. В то памятное воскресное
утро оно безжалостно разрубило мир на две половины, на одной из которых
была жизнь со всеми ее немудрящими, но такими нужными человеку радостями,
а на другой - преждевременная, страшная в своей обыденности смерть. С
этого все и началось, и, что бы ни случалось потом, в последующих
передрягах, неизменно все натыкалось на это роковое НО. Чтобы как-то
обойти его, обхитрить, пересилить на своем пути и продлить жизнь, нужны
были невероятные усилия, труд, муки... Разумеется, чтобы выжить, надобно
было победить, но победить можно было, лишь выжив, - в такое чертово
колесо ввергла людей война. Защищая жизнь, страну, надо было убить, и
убить не одного, а многих, и чем больше, тем надежнее становилось
существование одного и всех. Жить через погибель врага - другого выхода на
войне, видимо, не было.
себя, а боец он уже был плохой. Как бы ни утешал он себя и Пивоварова, как
бы ни вынуждал на усилия, он не мог не сознавать, что с простреленной
грудью он не вояка.
к этому бойцу, которого он тоже обрекал на гибель, по отношению ко всем
своим. Пока жив, этого он себе не позволит.
было предпринять что-то, предпринять немедленно, не теряя ни одной минуты
жизни, потому что потом может быть поздно.
пути к спасению и не находил ничего. Тогда опять наступила апатия,
расслабляющая ум отрешенность, готовность покорно ждать ночи.
И надо же было так нелепо наткнуться на этого фрица, поднявшего крик,
вступить в перестрелку, получить пулю в грудь... Но все-таки что-то там
есть. Эта тишина, скрытность, несомненно, были искусственными,
поддержанными твердой дисциплиной, невозможной без власти большого
начальства. Опять же антенны... По всей видимости, там расположился
какой-то большой, может, даже армейский штаб, в глубоком тылу маленького
штаба не будет. Как было бы кстати нанести по нему удар!.. Но как
нанесешь? Самолеты теперь не летают, а установится погода - тогда ищи его,
как эту вот распроклятую базу боеприпасов.
это ранение, по существу, погубившее его, уж что-нибудь он бы, наверно,
придумал. Можно было бы устроить засаду, взять "языка". Но теперь как
возьмешь? Теперь его самого можно взять вместо "языка", разве что толку от
него будет немного. Впрочем, пока он живой и у него есть граната, которой
вполне хватит для обоих и для этой вот баньки, его им не взять. Видно, на
гранату теперь вся надежда.
провонявшем дымом убежище на краю села. Пивоваров теперь больше простаивал
за простенком, изредка комментируя то, что удавалось увидеть сквозь щель.
Но вот он умолк, видно, ничего особенного там не было, и лейтенант вдруг
тихо спросил:
если бы она знала, как нам тут! Было бы страху!
меня.
там жили. Мама в школе работала, учительницей.
Завтрак не доешь - трагедия. А уж если заболею - ого! Всех врачей на ноги
поднимет, неделю лекарствами кормить будет. Смешно было... А теперь не
смешно.
там и родни никакой. Мама из Ленинграда сама. До революции в Питере жила.
Сколько мне про Питер нарассказывала!.. А я так ни разу и не съездил. Все
собирался, да не собрался. Теперь после войны разве.
жалко.
отца тоже. Даже и такого, каким был его отец, ветеринар Ивановский. Не
очень добрый и не очень чтоб умный, любитель посудачить с мужиками и в
меру выпить по праздникам, он иногда казался глубоко несчастным,
потрепанным жизнью неудачником. В самом деле, у всех были жены,
заботящиеся о питании, быте, семейных удобствах, в разной степени, но
неизменно обожающие своих мужей-командиров, а они с отцом, сколько помнил
Игорь, всегда жили в каких-то каморках, углах, на частных квартирах,
обходясь на обед куском сала, миской капусты, вчерашними консервами и
одной на двоих алюминиевой ложкой. Мать свою Игорь едва помнил и почти
никогда не спрашивал о ней у отца, знал: стоит завести о ней разговор, как
отец не может удержаться от слез. С образом матери была связана какая-то
семейная драма Ивановских, и сын даже не знал, была ли она жива или давно
умерла. Впрочем, как выяснилось потом, отец тоже знал об этом едва ли
больше его.
нему его сын, но все равно это был отец, по-своему любивший единственного
своего сына, желавший ему только хорошего, радовавшийся его военному
будущему. И вот дорадовался. Последнее письмо от него Ивановский получил в
училище перед выпуском, в начале июня; отец был под Белостоком, все в том
же пограничном отряде, а Игорь получил назначение в Гродно, в распоряжение
армейского отдела кадров, и думал, что они скоро свидятся. Он даже не
ответил отцу на его письмо, а потом уж и отвечать стало некуда. Где он,
жив или нет? Никто ему толком ответить не мог, да и спрашивать было не у
кого. Видно, с отцом у Ивановского все навсегда было кончено, надежд на
встречу никаких не осталось...
труднее, чем вечную, по всей вероятности, разлуку с отцом. Правда, потом в
боях, в кровавой сумятице фронтовых будней часто забывал о ней, чтобы
совершенно неожиданно где-нибудь на ночлеге, в тихую минуту перед щемящей
неизвестностью предстоящего боя вдруг вспомнить до пронзительной боли в
сердце. Он никому не рассказывал об этой своей первой и, наверно,
последней, такой скоротечной любви, знал, чувствовал: у других было не
легче. Кто в войну не переживал, не сох, не страдал от разлуки с любимой,
матерью, женой или детьми... Разлуки томили, жгли, болью точили сердца, и
никто ничего не мог сделать, чтобы облегчить эту боль.
рубеже между жизнью и смертью, и когда очнулся, банька почти погрузилась в
сумерки. Он уже не глядел на свои часы, время теперь для него потеряло
свой изначальный смысл, состояние его вроде и еще ухудшилось. Он часто,
мелко дышал, утренний озноб сменился теперь потливым жаром. Очнувшись, он
пошарил по баньке взглядом и увидел Пивоварова, который сидел на
опрокинутом деревянном ведерке у окна и грыз сухарь. Окно потело от его
дыхания, и боец рукавицей то и дело протирал стекла.
им теперь можно сунуться? В поле будет похуже, чем в этой баньке, в поле
доконает мороз. Но и здесь вряд ли они дождутся хорошего.
Березин Федор
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Афанасьев Роман
Посняков Андрей