Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.
-- Меня четыре медкомиссии отставили,- весело хвастался пехотинец, пока
остальные удостоверялись на ощупь.
Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:
- Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несешься?
И все засмеялись.
"Все же веселый мы народ,- подумал Беличенко.- Из тех, что сейчас
смеются, после боя, может, и половины не останется. И знают они это, и все
же шутка у нас не переводится. А если в душу к любому заглянуть, что он
несет в ней?.."
Словно подтверждая eго мысли, тот же пожилой голос заговорил:
- А вот мне, ребята, через свой дом припало идти. Как посмотрел - до
сих пор вижу. Хутор наш на горе стоит, место сухое, веселое. Внизу речка.
Весной, как садам цвести, не хвалясь скажу, лучше нашего места не видел...
Вот так он одной улицей прошел - нет улицы. А по другой не успел факельщиков
пустить, тут наши его нажали. Так на той улице все деревья целые, все
листочки на них зеленые. Поглядел я, как мои четверо у соседей жмутся, да и
пошел дальше войну догонять. Что сделаешь? А я плотник, я хороший могу дом
поставить... Как они там без меня справляются?
- Что дом! - перебил пехотинец с "куриной" грудью.- Это все отец перед
войной копил, все старался, хотел новый дом поставить. Пока строили, так он
вокруг все похаживает до подкладывает, с плотниками говорит уважительно,
чтоб не обиделись. Отец хозяин был. Поставили, первый раз печь затопили,
сели завтракать. Отец, как полагается, поллитровку на стол. "Ну, говорит,
дом поставили, теперь будем жить". И только он это сказал, девчонка наша
вбегает с улицы: "Батя, война!" Было это двадцать второго июня, а еще июль
не кончился, мать уже на него похоронную получила. Мне лично домов не жалко,
мне только людей жаль.
Ветер явственно донес рокот танковых моторов, и солдаты некоторое время
прислушивались. Из темноты по двое, по одному стали выбегать пехотинцы.
Некоторые на бегу оглядывались, стреляли куда-то назад и вверх и бежали
дальше, минуя батарею.
- Что делают, что делают, сволочи! - наблюдая за пехотинцами, с гневом
и презрением повторял Никонов.
Солдаты уже не разговаривали, а стоя смотрели на отступавшую пехоту.
Слева, из-за садов, осветив их короткими вспышками, ударила минометная
батарея, и четыре огненных разрыва встали впереди. Минометчики повторили
залп, еще и еще. Оттого, что бойцы у пушек ничего не делали, а только ждали,
тревога, возникшая при виде отступавшей пехоты, усилилась.
Телефонист, до сих пор сидевший спокойно, стал вызывать командира
батальона.
- "Каспия"! "Каспия"! - повторял он все более, встревоженным голосом.
Ему страшно было идти под разрывы, откуда бежали пехотинцы, и все свое
желание жить он вкладывал в это "Каспия".
Но Беличенко глянул на него, и связист строго сказал напарнику:
- Посиди-ка, я сбегаю.
И, взяв катушку в одну руку, побежал по проводу, тяжело топая сапогами,
носки которых он ставил вовнутрь.
Тоня видела, как Беличенко поглядывает на часы, уже несколько раз он
оборачивался, будто ища кого-то, и, тотчас же забыв, начинал опять смотреть
на поле впереди орудий. Брови сдвинуты, глубокая поперечная морщина
разделила их, рот отвердел, и все лицо жесткое, неприязненное. Господи, если
бы он понимал, какой он родной сейчас.
- Ты что? - спросил Беличенко, заметив ее рядом и глянув на нее
рассеянными глазами.
Вдруг далеко впереди вспыхнуло, огонь взлетел по соломе вверх и исчез.
На горящем снегу стояла скирда, белый дым густо валил от нее. Опять пыхнуло,
и опять дым задушил огонь. Но вот пламя дохнуло из середины, охватило
скирду, и лица бойцов на батарее смутно осветились. Это Горошко подал о себе
весть.
Отовсюду к горящей скирде потянулись трассы пуль. И несколько групп
пехотинцев, попавших в свет, пригибаясь, шарахнулись в стороны, стреляя
назад. Из темноты, сбоку, будто огненный глаз засверкал. Веер светящихся
огненных нуль рассеялся над головами бегущих, и все услышали грубый стук
танкового пулемета.
- Танки! - оборачиваясь, закричал наводчик, мгновенно побледнев, одни
темные глаза остались на лице.
С внезапно вскипевшей злобой Беличенко оттолкнул его.
- На танки не глядят, их бьют!
Вспыхнула другая скирда, и стал виден танк, озаренный сбоку. Он шел
стороной, длинная пушка его, красная от пламени, покачивалась. И еще
несколько танков показалось на свет, гусеницы их кроваво блестели. Впереди
падали и догорали на снегу ракеты.
Беличенко выбрал первый. Неотрывно следя в панораму, наводил орудие.
Воротник гимнастерки давил горло. Расстегнул его, всей потной шеей ощутив
холод и ветер. Стало легче дышать. От напряжения глаз заливало слезой.
Беличенко отер его, поглядел на темное, давая глазам успокоиться, и, когда
вновь глянул в панораму, танк наползал на перекрестие. Он взял небольшое
упреждение и выстрелил.
Рявкнуло, оглушило орудие. Открыли замок, н теплый пар, пахнущий
порохом, пронесло мимо лица.
- Снаряд! - крикнул Беличенко.
Окутавшись бензиновым дымом, взрычав так, что здесь было слышно, танк
развернулся на орудие, стреляя из пушки.
Беличенко стоял уже без шинели, без пояса, в одной расстегнутой
гимнастерке и кубанке на потной голове.
Крепко расставив ноги, прижавшись бровью к глазку панорамы, целился.
Вдруг все закричали, раздался взрыв, и снег перед танком осветился. Но
Беличенко не успел ничего понять: в этот момент он выстрелил. Весь подавшись
вперед, душевным усилием помогая снаряду лететь, он увидел, как сверкнуло и
взвихренный снег накрыл танк. Когда облако осело, танк стоял совершенно
целый, только башня покривилась. Беличенко разогнулся. На поле горели еще
два танка, и множество копен, прежде не видных, выступили теперь на свет.
Еще вставали запоздалые разрывы, но ни танков, ни пехоты немецкой не было. И
пелена страшного напряжения упала с глаз. Беличенко вытер лоб кубанкой,
снова надел ее:
- Дайте закурить.
Он наклонился над солдатскими ладонями, пахнущими от снарядов железом и
порохом,- в них бился зажатый огонек - и радостной была первая затяжка. А
вокруг, светя папиросками, солдаты громкими голосами рассказывали
подробности боя. Беличенко слушал с недоверчивой улыбкой: он ничего этого не
видел. Он этот раз был за наводчика и из всего боя видел танк в стекле
панорамы.
Опершись спиной о щит орудия, который во многих местах был пробит
крупными осколками, он стоял горячий, в распоясанной гимнастерке, точно
хорошо поработавший плотник. Но чья-то рука уже застегивала пуговицы у него
на груди. Конечно же, это Тоня. Кроме пуль, танков, снарядов и мин,
оказывается, есть на фронте и такая опасность: простудиться. Он сверху
смотрел на ее подымавшуюся от пуговицы к пуговице руку. А Тоня, пользуясь
моментом, накидывает ему на плечи шинель.
- Ты потный, остынешь.- Смотрит повязку.- У тебя кровь на бинтах,-
говорит она.
В самом дело, кровь. И он начинает чувствовать, как болит рука.
Он берет у телефониста трубку и вызывает Назарова. До второго орудия
метров сто пятьдесят, так что голос слышно и в трубку, и простым ухом.
- Назаров? Живой? Хорошо стрелял... За танк спасибо. Нe ты подбил?.. А
кто?
И Тоня, и батарейцы смотрят на Беличенко и ждут. Им тоже интересно
знать, кто подбил второй танк. Но комбат сузившимися глазами глядит поверх
голов и вдруг кричит яростно:
- Танки слева! По танкам слева прямой наводкой...
Пехотинец бежал, согнувшись, метя по снегу полами шинели, сильно
припадая на левую ногу. Лицо смято страхом, глаза одичалые.
- Стой! - крикнул Горошко.
Пехотинец обернулся, выстрелил назад куда-то и побежал дальше. Горошко
дал над его головой очередь.
- Стой!
Пехотинец как бежал - присел, увидев Горошко, охотно спрыгнул к нему в
окоп. Сел на землю, озираясь.
- Куда бежал?
- Все бегут...
При свете горящей скирды Горошко разглядел его. Солдат был смирного
вида. Глубоко насунутая ушанка примяла уши, они покорно торчали вниз лицо
небритое, глаза томящиеся, светлые.
- Как то есть все бегут? - продолжал сурово допрашивать Горошко,
поскольку дальше собирался попросить закурить.- Я вот не бегу.
- А ты что же делаешь здесь? - робко спросил пехотинец.
- Наблюдаю.- И Горошко широко показал рукой.
На пехотинца это произвело сильное впечатление. Раз среди такого страха
и грома человек сидит, приставленный к делу, значит, знает. И даже само
место, где он сидел, показалось надежным. Он охотно подчинился.
- Закурить есть? - спросил Горошко.
- А увидит.
- Кто?
- Да он.
- Разуй глаза. Где он? Нет, ты выгляни, выгляни. Но пехотинец не
выглянул. Он и так насмотрелся достаточно, век бы всего этого нe видеть.
- Милый человек! - сказал он с чувством, радуясь внезапно обретенной
безопасности.- Мы же все пуганые, стреляные. Одно слово: пехота... Комбат
кричит: "Пропускай танки над собой!" Артюхов, сосед мой, высунулся из окопа
Орловский Гай Юлий
Русанов Владислав
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Корнев Павел