Чтение 22–й страницы книги ~Человеческая волна~

Сливин, с трудом разгибая колени, выполз и выглянул на улицу.

Было пусто, тихо и светло. Озябшие за ночь голуби торопливо расхаживали
по побелевшей мостовой и казались как-то странно оживленными среди общей
безмолвной и светлой пустоты. Воздух был чист и влажен, а небо, светлое и
прозрачное, розовело с одного края.

В первую секунду Сливину показалось, что все кончено и он проснулся, но
сейчас же услыхал отдаленные неясные звуки пальбы и догадался, что где-то
борьба продолжается.

"Надо идти туда!" - подумал он, вставая и качаясь от слабости. Но
холодный туман тупо давил ему на мозг, и не хотелось ни идти, ни думать.

Он только посмотрел на небо и удивился, что уже прошли сутки. Как будто
всего часа два тому назад строили баррикаду.

- Как скоро!..

Но потом вспомнил, сколько мелочей и ужасов поместилось в этом
промежутке времени, и ему показалось, что вчерашний день, проводы Зиночки,
кошка, что кралась по забору, доктор Лавренко все это было когда-то давно, в
невозвратимой вечности.

Он уже стоял на тротуаре и тупо оглядывался вокруг.

"Как тяжело, как тяжело, и никогда мне не пережить этого ужаса...
Хотя-я!.. - подумал он, вспомнил при этом слове Зиночку и грустно-радостно
улыбнулся сквозь слезы, выступившие на глазах. Ничего!.. Скоро ли, долго ли,
а настанет то удивительное, счастливое солнечное время, когда все это уже
пройдет и будет вспоминаться, как сон... И как странно будет вспоминать!
Какая будет новая, светлая, необыкновенная жизнь!.. Как буду я дорожить
каждым ее мгновением, каждым ощущением!"

Круглый и тупой звук родился в воздухе и... б-бах... разразился где-то
далеко-далеко в городе.

"Пушка!.." - отчетливо сообразил Сливин и пошел вдоль забора, чутко
оглядываясь и всем телом ощущая, что оживает, переполняется силой и
бодростью... Лихорадочная чуткость, вздрагивающая от невыносимо громкого
стука его каблуков, вела его ловко и неслышно, как тень, по бесконечному
белому тротуару.

"Надо пробраться в порт, должно быть, это там дерутся", - думал он,
озираясь большими острыми глазами.

- Трах-тах! - щелкнули два торопливых выстрела в соседнем переулке.

Сливин остановился как вкопанный и ясно почувствовал пот на лбу.
Какая-то удивительная ловкость и сообразительность вдруг появились в его
длинном вялом теле. Он быстро схватился за верхнюю доску забора, почему-то
обратил внимание на цепкие, худые, синеватые от холода, грязные пальцы своих
вытянутых из рукавов рук, бесшумно поднялся на верх забора и мягко спрыгнул
в обширный пустой огород.

Отсюда были видны синеющие крыши домов города и далекие, густые облака
дыма, медленно всползающего в бледно-сиреневое небо. Вокруг был обширный
пустой огород, и ряды черных, чуть тронутых зелеными всходами гряд лежали
неподвижно и пустынно, как на кладбище. Никого вокруг не было. Сливин, все
еще внутренне дрожа, остановился и оглянулся. По крышам домов он догадался,
в какую сторону надо идти, перешел огород, увязая в мягких грядах, ухватился
опять руками за забор и поднялся на него.

Недалеко по переулку, узкому и пустому, шатаясь и что-то бормоча,
двигался человек. Это был огромный худой мужчина, но нельзя было разобрать,
кто такой. Черная обугленная фигура, покрытая слоем красно-черной грязи,
оставляя на каждом шагу пятна крови и грязи, волочила по тротуару какие-то
кровавые лохмотья, и Сливин не мог даже сразу разобрать, клочья ли это
отгоревшею оборванного мяса или налипшая кровью и гарью одежда.

Но прежде, чем он успел сообразить что-нибудь, произошло нечто,
мгновенно и ужасно изменившее все вокруг. Из ворот какого-то дома, как из
звериной норы, совершенно молча вывернулись три человека, и первый, усатый
солдат в черной шинели городового, с размаху рубанул длинной свистнувшей
шашкой в мягкую и липкую кучу мяса обгоревшего человека. Острый и хриплый
крик невыносимого ужаса огласил пустой белый переулок. Кровавая куча
взмахнула оборванными, брызнувшими кровью руками и, тяжко рухнув на тротуар,
скатилась на мостовую, оставляя кровавые клочья на камнях. И все это
ослепительно ярко врезалось в глаза Сливину не людьми, а красными, с
безумными и страшными глазами, пятнами.

То, что произошло затем, было уже вне его сознания и воли. В неодолимом
взрыве отвращения, ненависти и ужаса Сливин не спрыгнул, а свалился на
тротуар, что-то закричал и побежал на тех людей. Он видел, как все три
оглянулись на него, видел их выпученные глаза и открытые рты, видел, как
двое побежали от него, а один, городовой в черной путающейся вокруг ног
шинели, - прямо на него. На одно мгновение мелькнули перед ним огонь и дым,
в котором исчезли злобные тупые глаза, и в ту же минуту он увидел дважды
сверкнувшее пламя в конце своей вытянутой руки и сквозь дым, с невероятно
острой жестокой радостью, заметил взмахнувший обеими руками черный силуэт,
запрокинутую голову с взъерошенными усами и вдруг черную кучу с торчащими
навстречу неподвижными белыми подошвами сапог.

- Ура! - нелепо закричал Сливин и, весь наполненный острой мыслью не
упустить, не глядя, перескочил через черную кучу и побежал за быстро
удаляющимися по переулку двумя спинами. - Ура!..

Мгновенно из-за угла вылетела куча людей и лошадей; совершенно
спокойно, точно он этого ожидал, Сливин выстрелил и с тою же острой радостью
увидел, что попал, но в эту же минуту что-то треснуло его в ухо; лошади,
люди, небо и дома завертелись колесом, и, как показалось Сливину, он сам по
оплошности и неловкости, чего можно было бы избежать, ударился головой о
мостовую.

Его подняли и поставили на ноги. Он мгновенно пришел в себя и
необыкновенно отчетливо увидел все. Вокруг толпились солдаты, совершенно
бесцельно, как ему показалось, хватавшие и толкавшие его со всех сторон. У
них были совершенно бессмысленные красные лица, а у одного вся щека была
окровавлена. Этот маленький, худенький солдатик больше всех толкал и бил его
и все старался достать до лица. В стороне стояли большие худые лошади, и те
же солдаты копошились над чем-то черным и серым, на чем виднелись красные
пятна. Между ногами копошившихся солдат Сливин увидел неподвижно лежавшую на
мостовой скрюченную руку в сером обшлаге и две пары ног, одну меньше, другую
больше, белевших подошвами.

"Это я убил", - мелькнуло у него в голове, но не было уже той острой
жестокой радости, а было все равно, и все внутреннее напряженное внимание
сосредоточилось внутри себя около чего-то огромного, все разрастающегося,
чего нельзя было еще понять.

Его ударили по зубам и разбили в кровь, но он только дернул головой И,
не мигая, смотрел вверх перед собой. Ударили еще два раза, что-то кричали
хриплыми голосами и вдруг отошли, оставили.

Он не понял почему и оглянулся все теми же светлыми, смотрящими внутрь
глазами. Солдаты стояли вокруг и молча смотрели на него странными, как будто
ожидающими лицами.

"Ну что ж? Почему меня не убивают? удивленно подумал Сливин. Бейте,
убивайте, я убил!.."

Но он молчал, и солдаты молчали.

Должно быть, подъехал офицер на большой черной лошади, и у офицера было
сердитое усатое лицо. Кажется, он что-то говорил, и слова его Сливин слышал
и понимал удивительно отчетливо, кажется, офицер замолчал и смотрел на него
так же внимательно и странно, как и солдаты. Но главное было не в том, а в
том, что перед глазами светлело, и росло, и ширилось небо и что внутри
Сливина совершалась какая-то тайная, непонятная ему и никому огромная
работа.

- Ну, что ж?.. Идите, что ли!.. - услышал он нерешительный голос и
пошел.

Он пошел бы теперь куда угодно. Ему было странно вспомнить прошедшую
ночь, страх, дыру. Казалось, он пережил сейчас что-то такое огромное,
невыразимо полное, после чего уже все было незначительно, неважно и можно
было идти, куда они хотели, хотя бы и на смерть.

Неловко толкаясь, звеня длинными шашками и неуклюже, на ходу снимая
через головы ружья, солдаты отвели Сливина подальше от убитых в конец
переулка и все время поглядывали на него молча, украдкой, внимательными и
как будто непонимающими глазами.

Сливин шел сам, прямо и твердо, высоко подняв голову и глядя поверх
голов идущих впереди солдат немигающими, влажными, светлыми глазами, точно
он вырос и стал выше всех. То же огромное, светлое и полное, похожее на
мучительное счастье чувство наполняло его грудь и подымало ее в уже
нездешнем восторге.

"Вот и смерть, которой я так боялся, мелькнуло у него в голове. -
Конец!.. Ну, что же? Я умираю, но это вовсе не страшно и не важно".

Бледно и отдаленно мелькнули перед ним образы Зиночки, Лавренко,
Кончаева, матери, взглянули ему в душу и исчезли, растопились в ее белом
свете. Он был уже один, и никто и ничто в мире не могло нарушить то
торжественное и светлое напряжение души, в котором на мгновение, перед
концом своим, замерла его жизнь.

Сливина поставили против кирпичной стены старого сарая, на едва
проросшей между камнями весенней травке, и оставили одного, перед рядом
шести ружей.

"Ничуть не страшно и не тяжело умирать... Не в этом дело. И как я
раньше не догадался об этом... - с радостно удивленной улыбкой, не словами
еще, подумал Сливин, глядя на солдат и их маленькие ружья остановившимися,
светлыми и влажными глазами. Прощай, жизнь! Я не жалею... Прощай!"

Гул пушечного выстрела кругло и упруго вырос над домами и с треском
разразился вверху, заглушив негромкий залп шести ружей.

Сливин, вскинув руками, схватился за траву. На мгновение выражение боли
и ужаса мелькнуло в его еще живых глазах, но сейчас же сменилось спокойным и
строгим выражением смерти.

Солдаты постояли над ним. И как будто ждали чего-то, что объяснило бы
им то странное сложное чувство, которое встало в их тупых и кротких душах от