насупив белесые бровки, стояла она у лодки и, тыкая пальцем, пересчитывала
лампы, соображала, не забыли ли чего, и, подражая видом и голосом покойной
матери, поворачивалась к избушке и кричала от реки:
крыльями, неторопливо спускался к лодке. Здесь он крутил цигарку и начинал
пугливо хлопать себя по карманам.
телогрейки коробок серников. -- Нa! Совсем у тебя памяти не стало!
косил глазом на озабоченную, хмуро насупленную девочку с неумело заплетенной
косой, мокреньким носом, в стоптанных сандалиях с белесыми от воды
передками. Он брал дочь на руки, усаживал на беседку и, мимоходом, незаметно
выдавив из ее носа мокроту, набрасывал телогрейку на спину с остренько
выступавшими лопатками.
откидывало назад и роняло с беседки.
ворчала Галка. -- Сила есть -- ума не надо!
шатаясь, шел к корме, брал сначала кормовое весло, затем шест и начинал
поднимать лодку вверх по реке, до острова Заячьего, от ухвостья которого шла
накосо в реку песчаная игра -- отмель, и отмель эту отмечал красный бакен.
уже тихо спускался с гор. Он бесшумно выползал из глубоких распадков и
перекрашивал весь мир, и речку, и горы в свой вечерний свет.
трубку за горой, и оттого небо было там красное. Он шевелил бородой,
почесывался, и оттого колыхались тени скал в воде и шелестел осинник по
горам. Деду было холодно в горах, и он с вершины сухой лиственницы голосом
филина просил шубу. Дед кряхтел и ворочался в лесу, укладываясь спать, и
выколачивал трубку о старый сухой пень, будто черный большой дятел стучал по
дереву.
за горой. Дед дышал ноздрями распадков -- и на реку медленно наползали
легкие полосы тумана. Они качались над водой и оседали в тальниках Заячьего
острова.
кругом переставало шевелиться, стучать, и даже листья не хлопали ладошками,
чтобы не беспокоить деда, потому что он, хотя и тихий дед, все же сумрачный,
угрюмо молчаливый, и что у него на уме -- никто не знает.
лодка, толчками подаваясь встречь быстрой воде.
теплая перед ночью вода.
и стригли голосами привычную песню, которая веселила Галку: "Тити-вити,
тити-вити, тити-вити..."
взбив воду, поднимались утки, но не все, поднимались лишь селезни, а матери
с утятами бежали по воде врассыпную, прятались кто куда; Галка хлопала
ладонями, пугая утят и неизвестно почему радуясь, что они бегают в панике по
воде, прячутся в листьях и крепко сидят там, думая, что их никто не увидит.
Утка с вызовом и бесстрашием то подплывала к лодке, то отлетала от нее,
отвлекая таким образом опасность от детишек.
выплескивала воду, скребя по дну лодки сплющенным ведерком, а выплескав,
начинала мурлыкать песню и видела, как утка собирала утят из-под листьев и
плыла по воде чуть впереди, все еще встревоженно покрякивая. А утята строем
за нею, и строй в сумерках казался единым, и только след белесый расходился
на стороны, пошевеливая копытник. Отец клал шест под ноги, брал весло,
отталкивался от острова и начинал выгребать к верхнему бакену, держа нос
лодки наповерх. Остров отдалялся, горы, уже слитые воедино, лес, в котором
успокоился вечер-дед, -- все это оставалось за кормою. И простор реки,
холодноватый и мирный, подхватывал Галкy, нес на мягких руках, покачивая и
лаская.
тому, что есть она, Галка, на этом свете, что отец слушал ее и даже веслом
негромко хлопал, чтобы слышать ее лучше. И Галка пела, пела, уж забывши и
про отца, и про лодку, и про деда, который хоть и привычен, но все же
жутковат, и пока он не уснет, петь и кашлять было и страшновато, и неловко
как-то.
взрослых, и песни ее сплошь грустные, протяжные и про любовь все больше:
спрашивала: "Куда, милый, едешь, куда уезжаешь? На кого ты, милый, ой, меня
спокидаешь?.." -- все это Галка ровно бы и чувствовала и понимала, а потому
и на сердце у нее делалось по-разному: то его слезами подтачивало, то озноб,
возникший под кожей, кололся хвоею в сердце, то вдруг тепло подкатывало к
груди.
лодку. Ее шатало, разворачивало течением, несло вниз по реке, и огонек
бакена, дружески моргая Галке, удалялся в темноту, и она пела только ему,
огоньку:
головенка ее сморенно падала на грудь и пятнышком светилась в темной
телогрейке среди темной лодки. Отец осторожно продвигался к беседке, бросал
в нос лодки свою телогрейку, брал на руки Галку, бережно опускал ее на
одежонку, прикрывал сверху другой телогрейкой, и Галка, протяжно, с
облегчением вздохнув, ложилась щекой на руки и сладко засыпала.
лопашни и, поскрипывая уключинами, плыл от бакена к бакену, засветлял их и
сплывал по течению к избушке. Сложив весла, уронив натруженные руки на
колени, он курил, слушал ночь, себя, тосковал о жене, думал о дочке, которой
надо бы мать, но мать никогда уже не вернется, а мачеха еще какая и
попадется...
воду, брался за уключину и подтаскивал ее повыше, затем бросал окурок в воду
и выскребал Галку из носа лодки, укутывал ее в телогрейку, на руках нес
вверх по деревянным ступеням к избушке.
плотнее к себе, а она дышала ему в грудь маленьким, добрым теплом, и
хотелось ему сказать: "Родненькая ты моя, миленькая ты моя! Что был бы я без
тебя?.."
прокашливая горло, сдавленное сладким горем, прижимал к себе дочку, ровно бы
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Маккэфри Энн
Курылев Олег
Елманов Валерий
Апраксина Татьяна