Чтение 22–й страницы книги ~Слово~

Старообрядцы, перебравшиеся в город, стремились устроить свой уголок в доме, чтобы все там выглядело, как в старину, как у себя в деревне. Гудошников уже бывал в таких домах и каждый раз ощущал прилив жалости к этим людям. Их стремление было настолько сильным, а возможности так бедны, что получалась не деревенская изба, не городская квартира. Так они и доживали, эти старики и старухи, словно подвешенные между небом и землей.

Гудошникову хватило одного взгляда, чтобы определить, что старушка была поморского толка: несколько иконок с лампадкой на стене, на журнальном столике - книги, накрытые выбивной салфеткой, над кроватью, с никелированными головками, восьмиконечный крест из черного от времени, лоснящегося дерева. Постель убогая, тощий матрасец, лоскутное одеяло... Гудошников для верности пощупал - в матрасе солома. За койкой - сундук. "Ором, поди, старуха орала, когда перевозили..."

- Мать-то как звали? - спросил Гудошников.

- Феодосья, - ответил хозяин.

- Ишь ты, а фамилия?

- Аршиновы мы, - по-деревенски ответил наследник, не скрывая любопытства, - Знакомые, что ли?

- Да нет, - проронил Никита Евсеич. - Была еще одна Феодосья, Морозова... Слышали?

- Безусловно, - почему-то облегченно улыбнулся хозяин. - Мятежная боярыня...

- Ну, показывайте свой товар. - Гудошников нетерпеливо шагнул к журнальному столику.

- Какой это товар? - вздохнул наследник. - Это книги, от матери остались.

- Если продаете; значит, товар, - отрезал Гудошников, сдергивая салфетку. - Книги - книгами, товар - товаром.

Никите Евсеичу придвинули табурет. Аронов встал рядом. Наследник и шофер "Победы", приглашенный в комиссию как свидетель, замерли позади. Гудошников стал перебирать книги на столике. Рукописных не оказалось. Вернее, был один требник, написанный скорописью в прошлом веке. В основном наследство Аршинова состояло из печатных книг восемнадцатого и девятнадцатого столетий, и лишь несколько было старопечатных. Видно было, что книги собраны случайно, как это зачастую бывало в старообрядческих деревнях. Умирал человек - книги его раздавались родне и знакомым, потом, если были одинаковые, что-то обменивалось, что-то отдавалось в дар, в жертву. И в результате получалась мешанина, редко содержащая что-нибудь ценное. Но обычно среди кержаков всегда находился знающий в книгах толк человек, и все лучшие рукописи уходили к нему, липли, как липнут деньги к деньгам.

- Да... - протянул Никита Евсеич, закончив осмотр. - Худ твой товар. В базарный день - полушка... Я-то подумал, здесь...

- Это тебе не Северьянов монастырь, - усмехнулся Аронов. - И не двадцать второй год... Ничего, мы и эти возьмем. Если что, в обмен пустим. Получше у нас уже есть, и еще будут...

Хранитель на что-то намекал, но Гудошников не прислушивался и намек его пропустил мимо ушей.

- Как это худ? - забеспокоился наследник - Старинные книги!

- У старинных книг, парень, тоже своя цена имеется, - бросил Гудошников и встал.

- Не кипятись, Никита Евсеич, - добродушно сказал Аронов. - Чего ты разошелся? Книги возьмем, по двадцать рублей за каждую...

- По двадцать? - удивился наследник. - Ну, простите! Мне за них по сто давали! Я отказывался. Да! Приходил человек и предлагал по сто рублей... А я решил - в библиотеку, государству.

- Может быть, у вас еще что-то есть? - спросил Аронов. - Покажите.

- Есть - замялся наследник, недружелюбно поглядывая на Гудошникова. - Но дело в том, что они в сундуке мамином лежат. А она куда-то ключи дела... Теперь не спросишь... А ломать - жалко... Может, сломаем, а? 3амок можно потом наладить, я слесаря приглашу... Там точно книги лежат. С детства помню, три штуки.

- Ну, я пошел, - сказал Гудошников, направляясь к двери.

- Погоди, Никита Евсеич! - растерялся Аронов. - Я же тебя в комиссию взял. Без тебя никак нельзя... Акт подписывать...

- Можно! - рубанул Гудошников. - Можно и без меня! Ломайте тут, продавайте, покупайте! А я пошел. - Он толкнул дверь, но вернулся и вплотную приблизился к наследнику. - А ты, парень, продавай! Да торгуйся, а то обдурят! Объегорят! Сундук тоже продай! Постель, крест вон тот! Он купит! - Гудошников ткнул пальцем в Аронова, - А не купит, так эти шмотки свою цену наберут. Все равно продашь!

Никита Евсеич громыхнул дверью и заковылял по лестничной площадке. Возле самых ступеней у протеза вдруг отказал фиксатор, и Гудошников чуть не полетел вниз. Он заказал этот протез недавно, соблазнился. Его можно было сгибать, когда садишься, удобно, да и приличный он с виду, в ботинке. Такие стали делать после войны. Но вот надо же - полетел фиксатор! Ухватившись за перила, Гудошников сел на лестнице и стал ковыряться в шарнирном устройстве.

- Куда ты, Никита Евсеич? - испуганно спросил Аронов, устремившись за Гудошниковым. - Договорились же!.. Ты одичал совсем, что ли? Человек не к спекулянтам пошел - к нам. Его дело: продавать - не продавать...

Никита Евсеич вдавил пальцем собачку фиксатора, сплюнул и запрыгал по ступеням...

А день двадцать девятого августа продолжался и не достиг еще и середины.

У калитки своего дома Никита Евсеич увидел прогуливающегося человека и сразу узнал его - коллекционер Незнанов. Тот самый Незнанов, у которого во время войны пострадала коллекция икон и который теперь собирал старинные музыкальные инструменты и колокольцы.

Увидев Незнанова у калитки, Гудошников обрадовался. После того, что было в комнате староверки Феодосьи, ему захотелось поговорить с кем-нибудь, облегчить душу. В такие минуты он часто вспоминал свою жену Сашу и горевал...

Никита Евсеич позвал Незнанова в дом, усадил в кресло, где недавно сидел Аронов, а сам пошел согреть чаю. В минуты сильного волнения и гнева у него неожиданно пробуждался аппетит. Он и на дыбе висел, а глаз от каравая отвести не мог и страдал оттого, что кудрявый втихомолку уминает его хлебушек.

- В каких палестинах бывал? - осторожно спросил Незнанов. - Пришел - нету тебя...

- Не спрашивай, в таких палестинах! - отмахнулся Гудошников. - Век бы там не бывать!

- Кто это тебя так накалил с утра?

- С утра-то не калили... Это сейчас только, - Гудошников вернулся в кабинет с колбасой и хлебом. - Ты не знаешь, что делается с людьми, а? Посмотрю - страшно мне...Святого-то ничего не остается.

- Да, - согласился Незнанов и поерзал в кресле. - Раньше хоть Бога боялись, а теперь народ смелый, уверенный...

- Это хорошо, что уверенный. Не о том я, - Никита Евсеич откусил колбасы, пожевал, - Уверенность эта не в ту сторону идет. Глянул я сегодня на Аронова и, знаешь, будто понимать его стал. Ох, не зря он торопится скорей-скорей собрать, что есть, что еще можно в хранилище под замок упрятать. Подальше спрячешь - поближе возьмешь... - Гудошников перестал есть, задумался, подошел к окну. Незнанов, сложив сухонькие руки на коленях, ждал. - Я вдруг подумал: а ведь и надо прятать! Аронов-то не из-за прихоти какой рукописи в склеп толкает, не-ет! Он чует, пропадут книги, так и развеются дымом...

- Конечно, пропадут, - подтвердил Незнанов. - Коли не приберешь. Не определишь им законное место, - пропадут.

- Вот и я, глядя на него, понял, - Гудошников отбросил занавеску и сел на подоконник, - прав он, Аронов, да правда его страшная... Как это мы дожили до такой жизни, что все прятать надо? Все на замок, все за цепочку, в хранилище? Ну ладно, с шапкой Мономаха все ясно. Ее на голову примерять не обязательно, так пускай себе лежит под стеклянным колпаком. Посмотрел - и будет. А книга-то? Она ведь жива, пока ее читают, а положили под стекло - от нее мертвечиной разит... Сегодня ко мне девушка приходила, славная девушка, учительница. Молодая, а ведь мыслит-то как! Вот бы все такие были, тогда и прятать не надо.

Надо любовь к прошлому прививать с рождения, а мы - прячем, прячем... Она сунулась к Аронову - он ей не дал книгу. Не дал, потому что испугался: а ну как пропадет? А нам бы надо эти книги не в библиотеках держать, а в школы нести. Именно в школы! В интернаты, особенно в детские дома. Если там дети родства не знают, так пусть хоть Родину свою познают. Есть резон в этом, или я с ума сошел?

- Есть резон, есть, - подтвердил Незнанов. - С младых ногтей...

- Да за каким хреном спасать, если прятать надо?! - Гудошников спрыгнул с подоконника, навис над гостем. - Для кого? Ты погляди, что делается: в музеи и хранилища заперли уже всё... Теперь смотри, на каждом шагу, везде, - заказники, заповедники, охраняемые зоны! Черт-те что! И природу в хранилище, что ли? Туда ведь не сунься! А для кого там птицы-то петь станут? Для кого гриб из земли вырастет? Я вот спрашиваю, а мне талдычат: для потомков, дескать, для тех, кто за нами жить будет. Это, мол, только мы - дикое поколение, все рушим да губим. А потомки наши враз сообразят, что к чему, оценят, переоценят. Вот для них-то и надо беречь... Нет, не причина это! Сами только себя тешим... Откуда у них, у потомков, любовь и страсть к святыням возьмется, если мы уже сейчас святыни эти прячем?! Для потомков они будут уже не святыней, а музейными реликвиями, не более. Как по-твоему: есть разница между святыней и музейным экспонатом?

- Есть! Как же нету? Конечно, есть. И большая разница, - подтвердил Незнанов.

- Так вот. Если мы сегодня уже забываем, что такое русское слово, в своем изначалии, в его... корневище, так откуда им слово это узнать? Потомкам-то? Они свою родную культуру душой понимать должны, срастаться с ней, а не ходить в музей и пялить на нее глаза! Девочка эта правильно сообразила! Урок литературы начать с древнего слова, с древней поэзии, с языка... Как переводится слово "язык"? Народ!.. Так вот, будет у народа свой язык, будет и сам народ, и культура его будет.

Гудошников тяжело подтянулся к креслу, рухнул в него мешком и, распустив толстовку на груди, замер. На кухне отчетливо застучала крышка чайника.

- Ничего живого ни в слове, ни в природе для потомков уже не останется, - тихо проговорил Никита Евсеич. - Что монеты твои, Незнанов, что слова - одинаково мертвыми станут. Копейки свои ты в коробочках держишь? Они у тебя как лежат - орлом или решкой кверху? Незнанов пожал плечами:

- Вообще-то полагается решкой...

- Ну вот, придет к тебе этот самый потомок, глянет - решка. А что еще и орел есть внизу, ему и невдомек. Ты же не дашь ему монету в руках вертеть?

- У нас не принято так...

- Во-во, не принято. Со словом то же самое. Поглядит он на бумажный труп, как на чужих похоронах, и уйдет с холодным сердцем, - Гудошников помолчал. - Сегодня еду в автобусе, и вдруг меня будто током ударило, затрясло. Глаза-то у наследника голубые! Приветливые глаза! Ну прямо ангельские. А ведь он и есть тот самый, для кого мы святыни собираем и храним!.. Оглянулся кругом - люди вроде добрые, веселые. Да нет, думаю, не может быть, чтобы все оглохли и ослепли. Иначе-то этот Лаврентьев, Петр, узник монастырский, прав окажется: собаки станут жрать крыс, крысы собак. Вечная гармония...

- Ты будто нездоров сегодня? - осторожно спросил Незнанов. - Говоришь как-то... Словно помирать собрался.

- Ко мне сначала тут сосед заглянул, потом Аронов, - объяснил Гудошников. - Оба о спасении души толковали." Теперь я о ней и думаю, как заведенный... Так вот, я попробовал эту гармонию нарушить. Перестрелял всех собак на острове, и крыс расплодилось - тьма! Все подряд стали жрать... А в пятьдесят втором приезжаю я на остров - глазам своим не верю! У монастырских ворот - собаки! Я там пару - кобеля с сукой, оставил, не тронул, и вот так, думаю, неужели так расплодились? Нет, порода другая! Те были ездовые лайки, а эти овчарки чистых кровей. Но ласковые и побирушки такие же, руки лижут...

- Может, ты отдохнешь, Никита Евсеич? - участливо спросил Незнанов. - А я в другой раз зайду?

- Ты послушай, послушай, - прервал его Гудошников. - И живут они, собаки, как жили. Опять гармония... Думаю, точно, рехнулся я, и спросить-то не у кого, Петр Лаврентьев давно умер... Потом узнаю: оказывается, человек эту гармонию и возродил! Сразу, как я уехал с острова, в монастыре домзак организовали, буржуев исправлять. Ну, а овчарок привезли для охраны. Домзак-то потом убрали, а сторожевые собачки остались и нищенствовать стали, понимаешь?.. Умысла у человека не было, конечно, возрождение этой гармонии произошло случайно. Но меня так за душу взяло! Упаси Бог людей от такой случайности! В глазах темнеет - страшная гармония! Животные - ладно, они подчиняются инстинктам. Но человек-то лишь тогда человек, если он душой помнит свою историю. Отруби эту память - и нет человека. Даты и события - это разве ж история? А мы ведь своим наследникам так ее и подаем - даты и события... Раньше книг мало читали, но устное творчество было! Вон из какой глубины предания и сказки идут. Крепкая, значит, память была, емкая. Хватало места где хранить историю. Я одного старика в скиту слушал - удивительно...

- Я, впрочем, по делу к тебе пришел, - робко вставил Незнанов, воспользовавшись паузой. - Да, вижу, не ко времени...

- Ничего, ты в самое время пришел, - прервал его Гудошников. - Про дела мы еще наговоримся, успеем... Ты подумай, если устного не осталось в народе - вся надежда на книги, на летописи. А то гляди: в космос дорогу проложили - и слава Богу. Но это ведь так далеко от земли! Как бы нам от нее, матушки, совсем не оторваться.

- Да ты успокойся, не оторвемся. - Незнанов помялся:

- Может, тебе врача вызвать? Сына-то дома нет...

- Зачем врача? - удивился Гудошников. - Я здоров. Сегодня такой день, что мне даже выпить хочется! Давай выпьем, а потом я тебе еще об одной мысли скажу... У Степана где-то спирт есть. Я сейчас...

- Погоди, - остановил его Незнанов. - Я же не пью, да мне уже пора уходить.

- Эх, жаль, - вздохнул Никита Евсеич. - С тобой так разговаривать хорошо. Из тебя бы толковый поп вышел - исповеди принимать.

- В моем роду были священники, - улыбнулся Незнанов.

- Ты приходи ко мне почаще! - растрогался Гудошников. - Я же все больше один. Характер-то - переругался со всеми...

- Буду рад, - закивал Незнанов. - Очень рад...

- Ты с колокольцами своими что сделал? - вспомнил Гудошников. - Весной говорил, купить предлагали...

- А продал я, продал в музей, Оловянишников уговорил, - сказал Незнанов. - Весь набор до последней штуки...

- Зря. Это ты зря сделал. Лучше бы по завещанию консерватории оставил. Там бы колокольцы твои звенели...

- Я инструменты туда передам, договорились, что инструменты в консерваторию пойдут, - Незнанов сделал паузу. - Никита Евсеич, я тут своим друзьям писал про тебя... Они заинтересовались. Я список принес, - он торопливо извлек из кармана бумажку, протянул Гудошникову. - Предлагают кое-какой обмен. Погляди, может, что и подойдет, заинтересует.

- Что? - растерянно спросил Гудошников, принимая бумажку. - Что ты сказал?..

- Говорю, предложения принес, - пояснил Незнанов. - Товарищи надежные, состоятельные... Если ты сегодня не можешь, я завтра зайду. Ты отдохни...

Незнанов хотел забрать бумажку; но Гудошников не отдал и, схватив со стола очки, стал читать. Буквы роились перед глазами осиным роем. "Сборник книгописца Ефросина (полуустав, переплет - доски в коже, 622 листа, 94 статьи - в обмен на Лествицу), Духовное сочинение киев, митроп. Иосаия Копинского любого письма (...Историю разорения Трои - список 18 века, сверху - любой список 16 - 17 веков...). Возможны варианты..." - прочел Никита Евсеич и снял очки. Рука потянулась к ящику стола, где когда-то лежал маузер. Теперь на его месте лежала справка, что комиссар кавполка Гудошников за героизм, проявленный при защите Петрограда, награжден личным оружием...

Он выдвинул другой ящик, взял ключи и, тяжело ступая, пошел к двери хранилища. Незнанов мял в руках шляпу, смотрел выжидательно и удивленно, клоня набок седую голову. Никита Евсеич отомкнул и распахнул дверь.

- Заходи! - скомандовал он. - Заходи, бери, что хочешь!

- Как? - не понял Незнанов, пряча руки за спину. - То есть?..

- А хватай и тащи! - закричал Гудошников и толкнул Незнанова к двери хранилища. - Хватай сколько унесешь! Все бери! Вот четырнадцатый век, вот пятнадцатый, двадцатый, тридцатый! Без обмена, за так! Ну? Бери же!

Незнанов отскочил в сторону и замахал шляпой.

- Что ты? Что ты? Я же предложил... Мне написали, попросили... - Он развернулся, надел шляпу и пошел из дома.

Гудошников смял бумажку с предложением и кинул ему вслед...

Валерьянка не помогала. Сначала он отсчитывал капли, запивал их водой, потом хватил прямо из флакона, сморщился, выплюнул пахучую горечь и заковылял в комнату сына искать спирт. Обшарил шкафчик с лекарствами, тумбочку, перетряхнул вещи в комоде - пусто.

Спирт оказался в чемодане, задвинутом далеко под кровать. Нагибаясь, чтобы достать его, Гудошников доломал протез. Сев на кровать, Никита Евсеич глотнул спирта из медицинской посудины. Гортань обожгло, согрело живот, но хмель не брал. Протез свободно болтался на шарнире, поблескивал его аккуратный неснимаемый ботинок, и, казалось, нога живая, отросла, и теперь хоть пляши. Протез заказывал Степан через своих знакомых и говорил, что хватит его надолго, а ходить на нем - настоящей ноги не надо. Но вот как, месяц не проносил - и выкидывай... Гудошников отхлебнул спирта еще раз и хотел положить посудину назад в чемодан, но среди вещей вдруг увидел книгу. Он взял ее, раскрыл...

То был список четырнадцатого века - одна из самых ценных рукописей из собрания Гудошникова.

Степан почти не интересовался археографией. Он просил у отца только те книги, где было что-нибудь о народной медицине, эта же спрятанная в чемодан рукопись, навела вдруг Гудошникова на странную, пугающую мысль...

Хватаясь за стены, он пробрался в хранилище и открыл шкаф с рукописями четырнадцатого века. Пальцы пробежали по корешкам... Он мог узнать книги с закрытыми глазами, на ощупь.

Трех книг не хватало...

Он не поверил ни рукам, ни глазам своим. Выхватив ящик с каталогом, сличил, сверил каждую книгу в шкафу, и, прислонившись к нему, долго стоял, пересиливая головокружение и холодок слабости. Но сознание оставалось ясным и мысль работала Четко, как бывало всегда в трудные минуты.

Не выпуская из рук ящика с карточками, Гудошников начал ревизию собрания. В руки попадались книги, вывезенные из Олонца, и на миг ему почудилось, будто снова он в подвальной комнате олонецкой ЧК, что ищет он рукопись старца Дивея, ищет и не находит, но остается надежда, потому что впереди еще целая жизнь, впереди Северьянова обитель, и надежда эта греет, влечет за собой... Показалось даже, что сейчас спустится к нему Сергей Муханов, посидит рядом, поглядит, да и разведет тотчас беду Никиты Гудошникова. Перестань, скажет, товарищ комиссар, не паникуй, уладим. И мандат какой-нибудь выдаст, и докажет, что сын Степан не вор...

Эх, да не придет больше Муханов, бывший комэск, не придет и ничего не докажет. Он погиб в Германии, в сорок пятом...

При самой беглой сверке Никита Евсеич убедился, что не хватает восьми рукописей и папки с материалами по старообрядческим скитам...

Гудошников делал все, чтобы Степан забыл об этом. Он отдал его в музыкальную школу, водил на концерты, сам занимался с ним по истории и литературе. Чуть заметив у него интерес к медицине, он стал развивать его, покупал книги, учебники, на каникулы отдавал в больницу - санитаром. И радовался! Радовался, что у Степана, кроме науки, просыпается и живет стойкий интерес к людям, сострадание к их боли. Правда, однажды, когда Степан еще учился в медицинском, Гудошников услышал его разговор с товарищами-студентами. Говорили что-то об "анатомке", мол, с утра завтра опять "мертвяков пластать". Все было понятно, медицинский жаргон среди студентов всегда существовал и должен был, естественно, исчезнуть потом, когда жизнь будет состоять не из одной учебы и лекций, не из необходимой в медицине анатомической муштры, - из собственной ответственности за человеческую жизнь. И действительно, ничего подобного после этого случая Гудошников не слышал от сына. Началась работа, и появилась ответственность.

Гудошников расстался с женой и сыном весной сорок первого, когда уезжал в Белоруссию, где и застала его война. А нашел одного Степана лишь в сорок пятом. Все четыре года он рвался в Ленинград, не зная о том, что Александра Алексеевна умерла, а сын эвакуирован в Сибирь.

Степана он отыскал в Красноярском крае, в детдоме эвакуированных ленинградцев, Гудошников не узнал сына, оставлял мальчиком - встретил подростком.

Детдом держал кроликоферму. Дети обделывали тушки, упаковывали их в мешки и отправляли на фронт в госпитали. Самим же оставались только головы. Эти головы варили в огромном котле и давали на обед: старшим - по целой, маленьким - по половине.

Гудошников помнил ленинградских детей - с портфелями, чистеньких, аккуратно-вежливых. Сейчас эти дети за длинным деревянным столом с молчаливой поспешностью и оглядкой грызли кроличьи головы, вытягивая свои худые шейки над мисками. Сейчас они были глухи и слепы к слову. Война заставила их думать о пище - о том, о чем не должны думать дети. Голодный огонек в недетских глазах отбрасывал их назад ровно на историю человечества.

Среди этих детей был и его сын.

Сын - вор!

Никита Евсеич метался по дому, расшвыривая вещи. "Все - воры! - колотилась в его мозгу мысль отчаяния. - Все! Все! И сын - вор!"

Он не заметил, как подъехала санитарная машина, и увидел врача с чемоданчиком уже на пороге своего дома. Из-за спины доктора выглядывал другой, жизнерадостный верзила со смирительной рубашкой в руках. Гудошников закричал и толкнул в грудь врача "скорой". Тот пошатнулся, потерял равновесие и распахнул спиной двери, увлекая за собой санитара. Никита Евсеич их еще раз толкнул и захлопнул дверь, набросил крючок. С той стороны запоздало и громко забарабанили, потребовали открыть, но Гудошников был уже в комнатах и запирал окна.

- Возьмите! Попробуйте! - кричал он. - Воры!

Стучать перестали. Доктор с санитаром отошли к машине и стали совещаться. Через минуту, с места взяв скорость, "Победа" умчалась, завывая сиреной. Верзила с рубашкой остался возле калитки. Стало тихо, только метрономом стучала в ушах кровь.

Гудошников сел на диван, перевел дух. "Конец, конец, конец... - стучало в висках. - И сын - вор..." Боковым зрением он заметил какое-то движение на улице - выглянул в окно. Нет, все тихо. Только кровь барабанит в ушах...

А как хорошо начался этот день, двадцать девятого августа! Как хорошо.

И вдруг в двери застучали.

- Открой, папа! - Это был сын. - Я это, я!

- Уходи, вор, - глухо отозвался Никита Евсеич. - Уходи, иуда...

- Что с тобой, папа? Что случилось?

- Ты - предатель! - выдохнул Гудошников. - Ты страшнее Илюхи! Его хоть мучили, а ты... а тебя? Пес ты нищий, крыса ты...

- Что ты говоришь, отец? - спрашивал Степан, стуча в двери. - Открой, я не слышу!

- Слышишь, гад! - крикнул Гудошников. - Все ты слышишь! Твоя мать умирала - не тронула! Замерзала - листочка не сожгла, а ты? Уходи!

Никита Евсеич вскочил, придерживая вихляющийся протез, бросился к распахнутой двери хранилища.

А кровь била, отстукивала короткий и резкий такт... Он стащил со шкафа подшивку газет, разорвал ее, распушил и засунул в крайний шкаф. Спички хрустели и крошились в пальцах. В ушах теперь грохотало - жечь! жечь! жечь!..

Пламя взметнулось цыганской шалью, жарко обдало лицо...

И вдруг оборвался этот звенящий ритм. Гортань и легкие плотно забил дым - ни на что не похожий дым горелой бумаги. Что-то хрястнуло в плечевых суставах, удушье сдавило грудь, и земля уплыла из-под ног...

Гудошников сорвал гардину с двери, сшиб пылающие газеты, накрыл огонь и лег на него животом...

На улице было тихо. Стояла "скорая", уткнувшись в ворота, и какие-то неясные фигуры сновали перед окнами в палисаднике, одна - в милицейской фуражке.

Гудошников открыл форточку, распахнул двери и замахал гардиной. Дым выходил медленно, лениво и все еще душил, жег легкие, сжимающиеся в кашле.

В окно стучал сын, кричал что-то, размахивая руками. Лицо его белело расплывчатым пятном, со звоном сыпались стекла, гудела решетка на окне.

- Все нормально, - сказал Гудошников. - Врач мне не нужен. Пусть уезжают. Все нормально.

Кое-как проветрив хранилище, Никита Евсеич убрал ошметья горелой бумаги и запер двери хранилища. Ключи положил в карман.

- Все нормально, - повторил Гудошников, - все спокойно.

Через некоторое время санитарная машина уехала. Ушел и милиционер. Гудошников откинул крючок на двери.

- Все спокойно, все хорошо, - пробормотал он, впуская сына.

Степан отмывал кровь с изрезанных о стекло рук. Журчала вода, и свисающий с шеи фонендоскоп тихонько брякал о раковину.

Никита Евсеич достал деревянный протез, ощупал его, осмотрел крепление и сбросил с культи новый. В старом, несгибаемом, ходить было надежно и уверенно.

- Я погуляю на мосту, - сказал он. - Подышу свежим воздухом. Жаркий сегодня денек, душно...

Старый квартал и правда задыхался в тот день двадцать девятого августа...

Он не вернулся ни в этот день, ни на следующий.

Поиски ничего не давали. Говорят, видели инвалида на деревянной ноге сначала на Коммунальном мосту, потом будто на лодочной пристани и на железнодорожных путях недалеко от станции. Был, говорят, и ушел...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

О предместье городка Виттенберг батальон капитана Глотова вырвался вперед, вышиб немцев из крохотной деревушки и вдруг напоролся на сильный пулеметный огонь. Мирный с виду, не тронутый ни снарядами, ни бомбежкой, замок хлестал по наступавшим беспорядочной, остервенелой стрельбой. У Глотова был приказ с ходу взять замок и закрепиться на окраине Виттенберга. Сюда, в старинный, рыцарских времен замок, должен был переехать штаб дивизии.

Батальон обхватил красное огромное здание с трех сторон, залег на опушке старого парка. Соседи слева и справа, вначале отстававшие, ушли вперед, а вместе с ними укатился грохот боя. Бойцы Глотова лежали в трехстах метрах от замка, перед чугунной решеткой ограды на каменном фундаменте, и ждали команды окапываться. Огонь был мощным, но не прицельным, и потому бестолковым. Пулеметные очереди секли большей частью брусчатую площадь, ограду, кроны и стволы деревьев, за которыми прятались бойцы, но все-таки рисковать не имело смысла. Несколько раз со второго этажа глухо ударили орудия, и снаряды разорвались где-то в тылу батальона. Пулеметы били в основном с первого этажа, били взахлеб, наугад - противник словно предупреждал, показывал свою огневую мощь.

- Они что, пьяные там? - выругался Глотов и приказал окопаться. Солнце опустилось за замок, четко обрисовав на фоне вечернего неба его силуэт. Теперь оно не слепило, и Глотов хорошо видел в бинокль зияющие окна-бойницы, толстые, каменные стены, подернутые у основания серым лишайником, орудийные стволы, торчащие из оконных проемов первого и второго этажей, - видел и убеждался, что с ходу, без артиллерии, такую крепость не взять.

Тем временем проворный связист уже размотал катушку кабеля, подключил полевой телефон. Глотов связался с командиром полка и доложил обстановку. По данным разведки, замок обороняла рота солдат, и он не представлял серьезного опорного пункта противника. Да и сам Глотов знал, что орудий в замке не должно быть.

А тут из каждого второго окна ствол торчит...

Командир полка обещал прислать в батальон три танка, чтобы с их помощью выбить немцев из замка. Глотов отменил приказ окопаться, и когда танки подошли со стороны парка, пропустил их вперед и поднял бойцов в атаку.

Танки протаранили чугунную решетку и, стреляя на ходу из орудии, выкатились на площадь. Но едва они достигли ее середины, как средний был подожжен фаустпатроном, а два оставшихся, отстреливаясь, отползли на исходный рубеж. Атака захлебнулась. Батальон вернулся в недорытые окопы, а танки, меняя позицию, начали обстреливать замок. Но толку от этой стрельбы было немного.

Снаряды крошили камень, оставляя на стенах рваные следы, после чего еще злее стучали пулеметы и чаще бухали гаубицы противника.

Глотова позвали к телефону.

- Ну что, взял? - спросил комполка.

- Да ну его, холера! - выругался капитан. - Танк сожгли, а у других по два снаряда... Укреплен здорово!

- Там солдат-стариков не больше роты! - разгорячился командир, - т - Что, сладить не можешь?

- У них в руках пулеметы, а не батожки! - отпарировал Глотов. - Я тут через час батальон положу! Мне артиллерия нужна, товарищ майор!

- Тьфу т-ты... - рассердился комполка. - Глотов! Ты понимаешь, что в замке будет штаб дивизии? Он уже снялся, едет к тебе!

- Я все понимаю, товарищ майор! Но без орудий замка не взять! Вы слышите, что у нас творится?

- Да слышу, - бросил майор. - Хорошо! Будут тебе орудия. Да пошевеливайся там!

Начало смеркаться, и бойцы все глубже зарывались в землю. Стрельба из окон и бойниц замка не прекращалась. Она лишь временами редела, когда бил один пулемет, но затем снова усиливалась. Несколько раз, будто на полигоне, лупили немцы фаустпатронами по сожженному танку, редко и неприцельно грохали пушки.

- Они что, - смеялись бойцы, - соревнуются, кто больше патронов пожжет?

- Не похоже, чтобы старики, - слышал Глотов разговоры бойцов. - Скорее всего СС, напились шнапсу и поливают...

Комбат мысленно соглашался. Ярость, с которой стреляли из замка, по сути, уже окруженного, могла быть только у людей, не надеющихся на милость победителя. Глотову приходилось сталкиваться с подразделениями, состоящими из стариков. Жертвы тотальной войны, люди, пожившие на белом свете, они понимали, что Гитлеру приходит конец, и сопротивлялись без остервенения, из-под палки, при удобном случае норовя сдаться в плен. За три года войны комбат научился без разведки определять, чем дышит противник.