Чтение 22–й страницы книги ~Княжна Тараканова~

Отец Петр молча поклонился.

Ирина всплеснула руками.

- Боже, - проговорила она, не сдержав хлынувших слез, - было последнее
утешение, последняя память, - и та погибла. С чем уеду?

Варя с укором взглянула на дядю.

- После, дорогая барышня, со временем все узнаете, теперь лучше
молчать, - сказал решительно отец Петр. - Пути божий неисповедимы, враг же
сеет незнаемое... молитесь, памятуя господа. Он воздаст.

Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к
главнокомандующему.

- Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? - спросил Голицын.

- Простите, ваше сиятельство, - ответил отец Петр, - тайна исповеди...
не могу...

Голицын смешался. "Какие поручения! - подумал он, краснея. - И все эти
советники... Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в Москве, а ты
спрашивай..."

- Но, батюшка, на это воля свыше, - сказал Голицын.

- Не могу, ваше сиятельство, против совести.

Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.

- Да кто же наконец она? - произнес он, стараясь придать себе грозное,
решительное выражение. - Ведь это, батюшка, государственное, глубокой
важности дело... Согласитесь, я должен же донести, взыщется... ведь
ответчик за спокойствие и за все - я... я один...

- Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, - проговорил
священник, - пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.

Фельдмаршал насторожил уши.

- Никому не пророню узнанного на духу, - продолжал отец Петр, - вы сами
взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам, князь, лишь мою
собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено... А что,
если...

- Говорите, говорите, - сказал фельдмаршал.

- Что, если арестованная не повинна ни в чем! - произнес священник. -
Ведь тогда, за что же она все это терпит?

Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом - он менее
озадачил бы его.

- Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не злоумышляла? -
проговорил он. - Да ведь, если, сударь, так, то она и не самозванка,
понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша княжна... Неужели возможно
это, хотя на миг, допустить?

Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал.

- Вы ошибаетесь! Сон и бред! - вскричал фельдмаршал, хватаясь за
звонок. - Лошадей! - сказал он вошедшему ординарцу. - Сам попытаюсь, еще
не утеряно время! погляжу.

32

"Ох, и я грешник в указаниях о ней! - мыслил Голицын, едучи в крепость,
- поддавался в выводах другим, торопился без толку, льстил догадкам и
соображениям других!"

Нева, поверх льда, была еще затоплена остатками бывшего накануне
наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж.

Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У
крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было:

- Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону...

- Ведите меня к арестантке, - сказал князь дежурному по караулу,
обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще?

- Кончается, - ответил дежурный.

Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант
Чернышев.

Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев,
не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.

- Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, - ужели умрет?..
Был доктор?

- Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, - недавно началась
агония... бредит...

- О чем бред? Говорите! - опять всполошился князь, склоняя голову к
Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем?

- Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные
слова - слышатся между ними: Орлов... принцесса... mio caro, gran Dio...
[мой дорогой... великий боже... (ит.)]

- Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь.

- Жив, ваше сиятельство, - на руках кормилки... супруга... жена-с
хорошую нашла.

- Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно
и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские,
начальнические звуки, - по-христиански, слышите ли, вполне... И на случай,
здесь же... в тайности, понимаете ли, и без огласки... ведь человек тоже,
страдалица.

Князь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слезы.
Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твердо вышел на
крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое небо, заволоченное обрывками
облаков.

Над равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки.
Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на
ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и
крикнул:

- Домой!

"В прежние наводнения, - рассуждал он, - не раз заливало казематы;
теперь господь помиловал ее, бедную.

Да, по всей видимости, - мысленно прибавил он себе, - несчастная -
игралище чужих, темных страстей. Самозванка ли, трудно решить. Так ее
величеству и отпишу... ее смерть падет не на наши головы..."

Карета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с
дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно
шагавших сквозь снежную завируху.

Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый
князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной
резиденции, приглядывался столько лет. Вот и дом полиции, у Зеленого
моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его
душе.

"А что, если она и впрямь не самозванка?" - вдруг подумал фельдмаршал,
завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее,
по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.

Голицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди,
связи, его собственные молодые годы и все, что унеслось с теми
невозвратными годами и людьми.

Вечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov,
Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась. Ее последних минут не
видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые
тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.

На следующий день сторожившие ее гарнизонные инвалиды Петропавловской
крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем, обсаженном
липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли
в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей. Инвалидный вахтер Антипыч
сам от себя посадил над этой могилой березку... Прислугу арестантки,
горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с
них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.

Отец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намекам
кумы, обер-комендантши. Он сказал себе: "Узницы тьмы, долгою нощию
связаны, успокоил вы господь!" - и без огласки отслужил у себя в церкви
панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в помин
ее души, вынул частичку из просфоры.

- По ком это, крестный, вы служили панихиду? - спросила священника
Варя, увидев у него на столе эту просфору.

- Не известная тебе особа, многострадальная!

- Да кто она?

- _Аз раб и сын рабыни твоея_, - ответил загадочно отец Петр, - все мы
под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари... _сокровенная притчей
изыещет и в гадании притчей поживет_!..

Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине
Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять
стал соображать.

"Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой не взыщется, а всем
будет оправдание..."

Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и,
тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:

"Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и
природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чем
не созналась и не выдала никого".

"А кто из высших проведает о ней и станет лишнее болтать, - мысленно
добавил Голицын, кончив это письмо, - можно пустить слух, что ее залило
наводнением... Кстати же, так стреляли с крепости и разгулялась было
Нева..."

Так и сложилась легенда о потоплении Таракановой.