из Бронной на Тверской, также опустевший бульвар, к Кремлю и
далее - в Рогожскую заставу. Тропинин, с утра в вицмундире под
плащом и в форменной треуголке, проводил путниц на наемных
дрожках до заставы. Улицы за Яузой были переполнены отъезжавшими
и уходившими. Город, узнав в тот день потрясающие подробности о
Бородинской битве, окончательно опустел.
Настало второе сентября. В Москву днем и ночью подходили подводы,
наполненные тысячами раненых. "Кровавое Бородино" вдвигалось в
московские улицы со Смоленской дороги, в то время как по
Владимирской, Рязанской и Тульской уезжали, тесня друг друга,
разновидные кареты, коляски, брички и телеги с последними
убегающими москвичами. Разнеслась весть, что русская армия, после
Бородинского боя, отступает к древней столице. Все ждали новой и
окончательной битвы у ворот Москвы. Близ Воробьевых гор
Перовскому и другим колонновожатым велели произвести съемку
местности, и здесь действительно начали было даже возводить
земляные укрепления для редутов. Но после совета, происходившего
накануне в подмосковной деревушке Филях, Кутузов решил, для
спасения России, сдать Москву без боя. Русские войска,
направляясь со Смоленской дорога на Рязанскую, стали проходить
через Москву. Неприятельская армия следом за ними приближалась к
Дорогомиловской заставе. Под городом слышалась перестрелка
передовой французской цепи с казаками и уланами русского
арьергарда. Лихой и храбрый начальник этого арьергарда,
"крылатый", как его звали, Милорадович, с целью облегчить
отступление русским отрядам и дать выйти из города последним
жителям и обозам, объявил столь же лихому и отважному вождю
французского авангарда, итальянскому королю Мюрату, что, если
французы на время не приостановятся, их встретит бой на штыках и
ножах в каждой улице и в каждом доме Москвы. Мюрат заключил с
Милорадовичем словесное, до ночи, перемирие. Перестрелка на время
прекратилась. Французские полки, в виду уже развернувшейся перед
ними Москвы, замедлили наступление. Вышедший благополучно из
Бородинского боя Перовский сумрачно ехал верхом сзади
Милорадовича с другим офицером, черноволосым и с ямочками на
румяных щеках Квашниным. Он сгорал нетерпением скорее достичь
города и узнать, где его невеста и что сталось с Митей Усовым,
отправленным с боя под Осмой в Москву. В ожидании радостного
свидания с Авророй, - почем знать, может быть, она еще в Москве?
- Базиль, при помощи денщика, успел на последнем ночлеге в Филях
достать из вьюка и надеть уцелевшее чистое белье, тонкую рубашку
с кружевными манжетами и белый пикейный камзол, умылся и даже
побрился. Его донской серый конь был также в порядке и не
заморен. Но какое-то необъяснимое, гнетущее чувство волновало и
раздражало Базиля. Ему показалось, что его денщик, въехавший в
Москву ранее с его вьюками, был под хмельком, и он соображал, не
обронил бы он вьюка с походною шкатулкой, где хранились дорогие
ему сувениры. Квашнин, товарищ по учению и ровесник Мити Усова,
был в лучшем настроении духа. Добрый, привлекательного нрава
товарищ и словоохотливый собеседник, Квашнин, так же, как и
Перовский, был накануне с Милорадовичем в Филях, где происходил
важный военный совет и где у квартиры светлейшего он удостоился
не только видеть всех главных генералов армии и штаба
главнокомандующего, но и наслышаться любопытнейших, военных и
политических, суждений и вестей, которые впоследствии стали
достоянием истории.
- Битва гигантов! Так, а не иначе отныне будут называть Бородино!
- сказал Квашнин, краснея от собственного выспреннего выражения и
поглаживая короткими пухлыми пальцами усталого и взмыленного
своего коня. - А я, Василий Алексеевич, прибавлю, битва шести
Михаилов...
- Это почему? - спросил рассеянно Перовский, вглядываясь сквозь
шеренги драгун в очертания недалекой Поклонной горы и стараясь
угадать то поле, где он, так еще недавно, скакал на прогулке с
Авророй, ее сестрой и Митей Усовым.
- А как же-с! Неужели не знаете? - воскликнул Квашнин в нервном
возбуждении, радуясь, что мог объявить все, что он слышал, такому
дельному и понимающему товарищу: - Михаил Кутузов, Михаил
Барклай, наш Милорадович, Воронцов и Бороздин... Ней у французов
- тоже Михаил.
- Да, это стоит апокалипсического Аполлиона! - сухо ответил
Базиль.
- А слышали вы, Василий Алексеевич, - спросил Квашнин, стороня
лошадь от обломившейся фуры, которую усталые и потные солдаты,
копошась, ладили на пути, - знаете ли, сколько выбыло у нас из
строя под Бородином?
- Было море крови, одно скажу! - вспоминая картины Бородина, со
вздохом ответил Базиль. - Мы с вами зато уцелели, даже и не
ранены...
- Ну что же, наш черед еще впереди... Да нет, вы послушайте, это
что-то, клянусь, сказочное и небывалое! - продолжал оживленно
Квашнин. - Адъютант Ермолова Тюнтин передавал... очевидно,
подсчитали в главном штабе... Бой длился всего десять часов, и в
это время, представьте, - продолжал, оставив повод, Квашнин, - у
нас выбыло из рядов, убитыми и ранеными, до пятидесяти тысяч
человек; у французов, говорят, столько же - а на сто тысяч всех
выбывших из строя кладут до сорока тысяч убитых... Ведь это ужас!
И уж не знаю, верно ли, но уверяют, что у нас и у них при этом
убито и ранено более пятидесяти генералов, выпущено
приблизительно до шестидесяти тысяч пушечных снарядов, а ружейных
что-то более полутора миллиарда. Это - как вы думаете? - по
расчету, выходит на каждую минуту боя более двух тысяч выстрелов,
причем на каждые тридцать выстрелов один смертельный... А,
каково? Не ужас ли? Где и в какие времена столько проливали крови
и убивали?
Базиль с содроганием слушал эти вычисления. Ему вспомнилось, как
он до войны боготворил Наполеона и как, из подражания этому, по
его тогдашнему мнению, мечтательно-нежному гению, он, Базиль,
достал уезжая из Москвы, у Кольчугина костровский перевод Оссиана
и, в виде отдыха, на первых походных биваках читал поэмы
последнего. Перовскому вспомнилось и его прощание с Митей Усовым,
когда тот , уже сидя в кибитке, сквозь слезы глядел на родную
усадьбу и, уезжая и издали крестя его и няню Арину, повторял:
"Так до осени... смотри же, оба женимся и заживем!" Квашнин
говорил еще что-то.
- Не забудьте, впрочем, в утешение, мой дорогой, одного, - резко
обратился к нему, как бы оправдываясь от каких-либо нападений,
Базиль, - мы потеряли, но зато чуть не вдвое потеряли и наши
враги! Недаром Наполеон, как передавал вчера в штабе один
пленный, так злился после данного ему отпора, что мы не вступили
ему ни пяди, грозно провели ночь на месте сражения и скрылись от
него, хоть не нападая, но и не прося пощады. Он сказал Нею: "La
fortune est une tranche courtisane..." ("Судьба - отъявленная
куртизанка..." (франц.).) Да, посмотрим еще, к кому повернет свое
личико эта ласкавшая его доныне распутница фортуна... Квашнин
смолк, стараясь дословно запомнить услышанное изречение
Наполеона, чтобы сообщить его, при первом свидании, матери,
которая, как он знал из ее писем, уже благополучно выехала из
Москвы в Ярославль.
- В штабе радуются, уверяют, - продолжал раздражительно Базиль, -
что французы, заняв уступленную им без боя Москву, примут первые,
предложенные им условия мира. Утверждают, что они отпразднуют
этот мир шумно и торжественно и, удовлетворив свою спесь, без
замедления уйдут в Польшу... Этого, надо думать, не случится; мы
не можем, не должны заключать постыдного мира! - договорил,
подбирая поводья и догоняя Милорадовича, Базиль. - Москва - конец
Наполеону, могила его счастья и славы. Я этому верю, об этом
молюсь... Иначе не может и быть!
Улицы, по которым стал двигаться русский арьергард, были
загромождены последними уходившими обозами и экипажами. "Идут,
Березин Федор
Сертаков Виталий
Мацумото Сэйте
Каменистый Артем
Шилова Юлия