каждого слова.
трудом постигал ее туманное значение. Конечно, ни о каком театре думать не
приходилось. Он швырнул рукопись в угол и злобно затоптал сапогом
рассыпавшиеся листы.
стыда и раздражения, он ходил по комнате и, вспоминая отдельные стихи оперы,
бормотал и раскачивался, как от сильной зубной боли. И чем быстрее он бегал
по комнате, тем больше стыдился себя самого.
стихов. Два месяца свято сдерживал это страшное обещание, не только не писал
стихов, но и не читал их. Всякое напоминание о Сумарокове, Петрове, не
говоря уже о Ломоносове, приводило его в смущение. Присутствуя при
разговорах о поэзии, он пожимал плечами, жалко улыбался, а когда обращались
непосредственно к нему, то косил глазами и ловко переводил разговор на
другую тему.
к лицу.
опера и не площадные побасенки, а звонкие любовные песни, которые он сам
клал на музыку. Он не забирался высоко в этих простых и немудрых стихах.
Любовь, разлука, измена - из этих тем он не выходил никогда. Правда, в его
песнях постоянно кто-нибудь плакал: или девушка, потерявшая своего
возлюбленного, или лихой, ладный парень, от которого убежала милая, или
голубок, нашедший труп своей возлюбленной, но это была печаль, вышедшая из
розового альбома, где пастух целует пастушку, девица грустит над аккуратной
мраморной урной, растут пышные пирамидальные тополя, а из древесной кущи
высовывается и смотрит на купающихся нимф морда ревнивого и злого фавна.
Рисунки эти испокон веков писались по-одинаковому, и привычное перо легко
бежало по одним и тем же линиям, и получалось: печальная девица, умирающий
голубок, розовый амур, потушенный факел, смеющийся сатир - вот так же четко,
ясно, пожалуй, даже чуть-чуть жестковато писал свои стихи Державин.
только похабные куплеты с бойким перечислением достоинств и недостатков
петербургских полков могли сравниться с ними, но те стихи - озорные и
веселые - были недоступны женскому полу. Эти же, наоборот, переписывались в
альбомы, заучивались наизусть, клались на музыку. Правда, не всегда имя
подпоручика Державина стояло под этими стихами. И Максимов, и Толстой, и
многие другие приписывали их себе, явно обделяя этим автора, но автор-то был
не самолюбив и не обижался на своих друзей. Он даже охотно писал стихи по
заказу какого-нибудь влюбленного, пылкого, но не одаренного товарища. Но
все-таки то, что иногда и он включался в разряд писателей, наполняло его
сердце тихой гордостью. В иные минуты он готов был бросить полк, столицу,
карьеру военную, уехать в деревню, разводить сад, управлять имением и писать
свои немудрые, веселые и тихие песни.
III
карьеры помешали его счастью. Все началось с сущих пустяков. Однажды,
разбирая чемодан, привезенный из дома, он между свертками белья отыскал
пожелтевшую от времени книгу журнала "Петербургский Меркурий" за 1759 год.
Он взял его, перелистал и уже собирался отбросить в сторону, как вдруг
наткнулся на стихи господина Сумарокова, обведенные черной рамкой и
напечатанные крупными пузатыми буквами внизу страницы.
просто веселой и беззаботной песенкой. Однако название их было несколько
необычайное: "О суетности" - так назвал свою оду господин Сумароков.
Название привлекло Державина, и он стал читать, хмуря брови.
земле он везде в цепях - так как-то ответил ему Халевин. Он тогда смолчал и
подумал, что умный человек может иногда поставить на карту свою жизнь,
гонясь за звонкой и пустопорожней фразой.
не только в рождении, но и в смерти человек является свободным.
Может быть, в самом деле, не так глуп и не так безумен этот бургомистр, как
он показался с первого раза. Может, в самом деле, у него есть какие-то
твердые прожекты на будущее, и чем они, в таком случае, лучше его прожектов,
подпоручика, ловкого игрока, умелого следователя и неудачного стихотворца
Гавриила Державина.
Халевин, захотел не только рождение и смерть человека, но и жизнь сделать
равной для всех. Вот за это его сковали, бросили в тюрьму и приготовили
петлю. Кто знает, впрочем, чем все это кончится. Захочет ли простой народ,
узревший свободу единожды, снова променять ее на цепи.
родившийся должен дожидаться смерти, чтобы вкусить еще раз недоступное
равенство? Взять вот, например, Бушуева, ну чем, по совести говоря, он лучше
подпоручика Державина? Что он, умнее? Образованнее? Тоньше? Острее? Отнюдь.
Однако вот подпоручик Державин зарабатывает чин, ежеминутно рискуя своей
жизнью, а Бушуев получит чин и орден в два раза скорее перепиской служебных
бумаг. Почему же его не бросят сюда? Почему не ночует вот так, как ночует
Державин: в сапогах, парике, в камзоле, с заряженным пистолетом около
кровати, - маленький хитрый подпоручик Бушуев; никак не понять этого, если
исходить из одних качеств духовных.
бедный подпоручик, а у Бушуева, по слухам, не одна тысяча десятин. Понятно,
что пока будет продолжаться существующий порядок, всегда Державин будет
спать не раздеваясь, а Бушуев - заниматься перепиской бумаг.
императора во главе, действительно окончится успехом и отберут у Бушуева
землю, будет ли он, по-прежнему глупый, трусливый, завистливый, цениться
больше подпоручика Державина?
взял перо, обмакнул его в чернила. Он чувствовал, что в эту ночь он будет
писать стихи.
IV
чернилами, несколько сломанных, изгрызенных перьев и на кресле, на полу, на
столе груду изорванной бумаги.
самые твердые указания ни в коем случае не переставлять мебель и не трогать
бумаг, лежащих на столе. Но то, что теперь заполняло комнату, только с
большим приближением можно было назвать бумагами. Это была груда изорванных,
скомканных листов, нарезанных вырезок, смятых протоколов.
много брал он чернил на перо, что иногда строчки, слишком густо написанные,
сливались в одну неразборчивую кляксу. На одном из листов, лежащих на столе,
исписанном со всех сторон мелким яростным почерком и перечеркнутом с угла на
угол, слуга увидел странный рисунок.
вычертив свое длинное лицо и косу и даже крупные пуговицы камзола. Рядом с
этим портретом были череп, две кости и разорванные наручники.
Корнев Павел
Семенова Мария
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Круз Андрей