коротенькой прогулкой. Вот он свернул в деревню, объехал стадо, остановился
у церкви и, прислонив велосипед к стене, исчез в дверях. Я докурил сигарету,
залез в машину и направился следом за ним; пересек деревню и подъехал по
мосту ко входу в замок. Заметив Гастона у стены неподалеку от служб, я
крикнул ему, чтобы он отвел машину обратно на фабрику для Поля. Затем вошел
в дом, поднялся по лестнице в гардеробную и нашел на столе пачку писем,
которую уже видел в кармане чемодана.
обратной стороне конверта. Я прочитал его от корки до корки, все оказалось
именно так, как я опасался. Там говорилось, что они весьма сожалеют о своем
неблагоприятном для нас решении, в особенности учитывая наши многолетние
связи и последнюю личную встречу, однако по здравому размышлению, рассмотрев
все и , они не находят возможности возобновить наш контракт.
ГЛАВА 9
членов семьи здесь, в замке; судя по всему, они были готовы к худшему и не
так с облегчением, как с удивлением увидели, что пока еще не идут ко дну.
Они смогут и дальше жить на доходы с земель или на капитал, полученный по
наследству; конечно, замок будет ветшать, все вокруг приходить в запустение,
сами они постареют, будут вечно всем недовольны, станут винить весь мир за
то, что с ними случилось. Ну и пусть. Меня волновали прежде всего рабочие,
которых я видел сегодня на фабрике: полуодетые, они обливались потом у
плавильных печей или в отдельных мастерских умело выполняли каждый свою
задачу. В особенности тревожил меня лежащий в постели Андре с обожженным
забинтованным боком и Жюли, угостившая меня кофе с сахаром из своих жалких
запасов. Мне было не все равно, как они на меня посмотрят, когда я вернусь
на фабрику и они узнают, что новости вовсе не хорошие, а плохие, что я им
лгал, контракт с Корвале не возобновлен; я больше не увижу их дружелюбных,
доверчивых улыбок, говорящих, что они рады мне, они и смотреть на меня не
станут, отведут глаза, даже не сочтут нужным выразить свое презрение, а
когда Жак объяснит им, что произошло недоразумение и, к сожалению, при
создавшихся обстоятельствах господин граф не имеет возможности вести дело
себе в убыток, у них появится -- в меньшей степени, ведь физически у них
ничего не болит -- тот же погасший, безжизненный взгляд, что у Андре, то же
отсутствующее выражение. На них обрушится удар, который сами они отвести не
в силах, но господин граф мог бы его предотвратить, если бы заглядывал
вперед, если бы это его волновало. Они проводят нас глазами, когда мы с
Полем сядем в машину и уедем в замок, а затем -- печь потушена, машины
остановлены, груды флакончиков и пузырьков так и не отправлены в Париж --
они вернутся в свои домики на песчаной дороге, домики с облупленными стенами
и пятнами сырости на потолке, и скажут друг другу: .
Преданность в глазах Жюли, слепое доверие в глазах Андре, чувство, близкое к
восхищению, сменившее враждебность в глазах Поля и Жака, дружелюбие и
радушие в глазах рабочих -- все это предназначалось не мне, а Жану де Ге.
Значит, завтрашние разочарование и презрение тоже уготованы ему и не могут
затронуть мое . Человек, который разгуливает в одежде другого,
демонстрирует черты его лица, цвет волос и глаз и замашки, не отвечает за
него, он просто оболочка, фасад, так же мало похожий на подлинник, как чехол
скрипки на укрытый в нем инструмент. При чем тут мои чувства? Я не был так
слеп, чтобы хоть на секунду вообразить, будто симпатия ко мне объяснялась
какими-то внутренними моими качествами, которые неожиданно прорвались наружу
и вызвали в них отклик: их улыбки сияли для Жана де Ге, для него одного, как
ни мало он был их достоин. Выходит, я хотел оградить от унижения самого Жана
де Ге? Да. Я не мог ронять его в их глазах. Этого человека, не стоящего
спасения, надо было избавить от позора. Почему? Потому, что он похож на
меня?
Корвале, и спрашивал себя о том, какие мысли проносились в голове Жана де
Ге, когда он клал его в кармашек чемодана. Передо мной стоял выбор: или
сказать Полю, как только он вернется, что я солгал и контракт расторгнут,
или оставить его в заблуждении. Первое повлечет за собой взаимные упреки,
необходимость признаться во лжи перед рабочими и немедленную ликвидацию
фабрики -- то самое, насколько я понял, что так или иначе случилось бы, если
бы Жан де Ге вернулся домой. Второе приведет к еще большей неразберихе:
производству и отправке в Париж продукции, которой никто не заказывал, и
телефонным звонкам от служащих Корвале, удивленно требующих объяснения,
почему туда прибыла еще одна партия наших изделий.
недель? Я не знал. Даже если бы передо мной лежали сведения и цифры, вряд ли
я в них разобрался бы. Я ничего не понимал в коммерции. Я был связан
деловыми отношениями лишь с академическими учреждениями, которые платили мне
скромное жалованье, да с теми издателями, которые публиковали мои статьи и
лекции. Как, спрашивал я себя, поступил бы владелец стекольной фабрики, если
он хочет связаться с фирмой, покупающей ее товар? Без сомнения, если дело не
терпит отлагательства, он позвонил бы им из конторы. Но я был не в конторе.
Я был в гардеробной замка в глуши Франции и даже не знал, где тут телефон.
Было около четырех часов дня. По пути мне никто не попался навстречу. Стояла
тишина. Все отдыхали. В воздухе все еще держались запахи пищи; они
доносились из кухни, куда я пока не проник, говоря о том, что какие-то
частицы снеди с вымытой уже посуды пристали к стенам и низкому потолку, а на
смену съеденному уже готовы новые овощи, только что из земли, ждущие, когда
их ополоснут и вытрут для вечерней трапезы. Я рискнул подойти к полуоткрытой
двери в гостиную, прислушался и, ничего не услышав, переступил порог. В
комнате не было никого, кроме Франсуазы, спящей на диване. Я прокрался
обратно и вернулся в холл. Рене, без сомнения, была наверху, что она делала
-- лежала, желая успокоить мигрень, или примеряла мой воздушный подарок, --
я не знал и не желал знать. Мари-Ноэль, вынужденная моей внезапной поездкой
на фабрику заниматься с Бланш, возможно, была сейчас в ее голой, мрачной
спальне, несмотря на то, что снаружи светило солнце, заливая лучами
голубятню и качели. Я нашел телефонный аппарат в темной нише между
макинтошами -- худшее место трудно было себе представить, да и сам аппарат
оказался допотопным: микрофон был приделан к стене, а трубка висела сбоку.
Над ним на такой высоте, что глаз не мог его не увидеть, висело
прикрепленное кнопками изображение двух обезглавленных мучеников, чью
текущую ручьем кровь лизали алчные псы, -- еще одно свидетельство заботы
Бланш о наших душах.
гнусавый голос пропел: \footnote{Слушаю \textit{(фр.)}.}. Я не
удивился, когда, неловко листая телефонную книгу, обнаружил, что мой номер
. С тех пор, как поставили аппарат, здесь, должно быть, ничего
не изменилось. Я попросил соединить меня с Парижем, дав номер, напечатанный
на письме от Корвале. Скорчившись в своей темной норе, я стал считать
минуты; казалось, прошла целая вечность. Когда мне наконец сообщили, что
контора Корвале на линии, мне послышались на лестнице чьи-то шаги, и я в
панике уронил и письмо, и трубку. Со станции повторили вызов -- в
болтающейся трубке бубнил монотонный речитатив; схватив письмо, чтобы
разобрать размашистую подпись внизу бумаги, я пробормотал в микрофон, чтобы
позвали господина Мерсье. -- донесся вопрос. ,
-- ответил я. И внезапно -- теперь, когда меня никто не видел, -- мой обман
показался мне еще чудовищней. Меня попросили подождать, и через несколько
секунд господин Мерсье объявил, что он к моим услугам.
побеспокоил вас без предупреждения, а также за то, что столь неучтиво не
подтвердил получение вашего письма. Я был вынужден внезапно уехать из-за
болезни одного из моих домашних, не то непременно еще раз посетил бы вас,
чтобы окончательно договориться по одному или двум вопросам, которые
остались неясными. Я уже повидался с братом, мы обсудили с ним все пункты и
готовы понизить цену согласно вашим требованиям.
удивленный голос сказал:
мельчайших подробностей. Вы выложили свои карты на стол, за что мы вам
благодарны. Вы хотите сказать, что готовы вновь вступить в переговоры с
нашей фирмой?
жертвы, лишь бы не закрывать фабрику и не выбрасывать на улицу рабочих.
вы сами дали нам понять.
посоветовавшись с семьей. Вы же знаете, фабрика -- наше фамильное дело.
учитывали и ваши интересы. Мы весьма сожалели о том, что были вынуждены
пересмотреть контракт, а в особенности о том, что вам придется закрыть
фабрику, если мы не сможем договориться, как это, увы, и оказалось. Но ведь
вы сказали, если я не ошибаюсь, что вас лично это мало трогает, фабрика --
удовольствие, которое вам не по средствам.
говорящего и Жана де Ге лицом к лицу в кожаных креслах: они угощают друг
друга сигаретами, пожимают равнодушно плечами и не успевают закончить
беседу, как выбрасывают ее из головы. Ну, не забавно ли -- я, чужак, делаю
из себя посмешище, сражаясь за безнадежное дело потому только, что не хочу,
чтобы горстка рабочих, пожилая крестьянка и ее искалеченный сын презирали
своего хозяина, а он и не заметил бы этого, а если бы и заметил, не придал
значения.
только о том, что я передумал, изменил свое решение. Я пойду на любые